В прятки с Бесстрашием

Алексис

      Я закрываю вмиг потяжелевшие веки и оказываюсь посреди улицы, недалеко от штаб-квартиры Искренности. А вдоль нее прогуливаются улыбчивые жители и приветливо мне машут. Я ощущаю во рту сладкий вкус шоколада. Большая плитка зажата в моей руке, откусываю от нее, блаженно жмурясь, перепачкавшись полностью. Рядом со мной мама, она смеется, пытаясь оттереть моё лицо носовым платком. А я вся перемазана, и чувствую себя абсолютно счастливой. Выряженная в красивое платье, белые гольфики до колен, а в косы вплетены большие банты, маленькая девочка, вышедшая на веселую прогулку с мамой. Всё личико и ладошки в сладком лакомстве, но люди не фыркают при виде меня, а с умилением улыбаются.       А потом вдруг резко теряют ко мне интерес, в их лицах что-то застывает, замирает, и они идут дальше. Я растерянно провожаю их глазами. Ладошка доверчиво хватается за руку близкого, родного человека, но она исчезает. Сердце пропускает такт. Испуганно озираюсь вокруг, а потом внутри что-то переворачивается, и детская улыбка постепенно тает. И я вижу себя, словно со стороны, с загнанным, затравленным и перепуганным взглядом, прижимающую к груди перепачканные в шоколаде ладошки.       Я одна. Потерялась. Мамы нет. Нет. Оглядываюсь, но ее нигде нет. И я бегу вперед, а улица всё не кончается. Она уходит в никуда. И за спиной у меня только огромная толпа незнакомых людей и впереди тоже…       — Мама! — зову я в отчаянии. — Мама, где ты? — тоненький голосок не в силах помочь, и я срываюсь в панику, заливаясь рыданиями. Горячие капли слез неспешно чертят дорожки на щеках…       Вокруг много взрослых, я бегу, бегу изо всех сил, так, что колет в боку и не хватает дыхания, мечусь среди них, спотыкаюсь, что-то кричу, зову, но напрасно верчу головой, никто не обращает внимания на потерявшегося ребенка, давящегося собственными слезами. Они все, словно не настоящие, как зомбированные. Пытаюсь перехватить руку женщины, но мои пальцы ловят лишь пустоту. Я в ужасе отшатываюсь от нее и бегу дальше. Где мама? Почему я одна? Меня никто не слышит и не видит, будто не замечают, и выхода нет.       И помочь мне некому… И страшно так, что пальчики на руках леденеют, морозец ползет по коже, а горло свело спазмом, и не получается больше выдавить из себя ни одного слова, только жалобный скулеж побитого щенка. Потому что я осталась совсем одна и не знаю где мама, с кем и что вообще происходит. Я точно знаю, что мне нужно куда-то идти, что-то делать, спешить, но двигаться я в этой безликой массе чужих людей, точно в киселе каком-то, просто не могу. Я в кошмарном ужасе. Густом, липком, ледяном… И куда ни повернись — вокруг только бродящие, как тени люди, которым до меня нет никакого дела. Все бесполезно.       Внутри словно что-то обрывается. Ужас окутывает, обездвиживает, я почти ощущаю на своем горле его цепкие, холодные пальцы. Мой плачь гасится, обманчиво отражается смутным эхом, теряется в пустоте размытых от слез фигур, снующих туда-сюда по своим делам людей. Их лиц я различить не могу, они все смотрят в другую сторону, но при этом улыбки не покидают их губ. Я забиваюсь в какой-то угол, сжавшись в маленький, щемяще-беззащитный, отчаянно дрожащий комочек и зажмуриваюсь, а когда открываю глаза…       — Тише, тише… Детка, успокойся, это только симуляция. Слышишь, Ле-е-екс! — Алекс гладит меня по голове, как маленькую, а я судорожно жмусь к нему, ища защиты и помощи. — Лекси, ну не плачь, всё кончилось, — он вытирает мои слезы подушечками пальцев, тихонечко шепчет, успокаивая, прижимает к своей груди, обнимая, и чуть улыбается. Мягко улыбается. Нежно. И глаза совсем не холодные, они ласковые и неизменно прищуренные. Всхлипываю, тоненько хныкая, куда-то ему солнечное сплетение, слезы впитываются в ткань его одежды. А Алекс продолжает гладить меня по волосам, пока всхлипы не становятся короче, а вдохи между ними длиннее.       — Алекс, что это было такое? Я… потерялась в галлюцинации? — бурчу я сипло. Жмурюсь, в глаза как песку сыпанули горсть.       — Тш-ш-ш, для начала надо успокоиться. Все, ты здесь, в безопасности. — Тыкаюсь носом в крепкое плечо, зарываясь под тяжеленную руку, расстроченную проводами вен. Вдыхаю, ставший родным запах, водя по его щеке пальцами. — Галлюцинация — это отголосок твоего страха, чтобы добраться до сути, нужно несколько симуляций. По одной галлюцинации толком ничего не скажешь, но похоже, что ты боишься потеряться или потерять. Или одиночества. Точно можно будет сказать после пейзажа. Ты терялась когда-нибудь в детстве? Или, может быть, тебя запирали одну в комнате или оставляли надолго? — спрашивает, прищурившись. — Или, может, ты боишься что тебя… хм…       — Что, ну что?       — Бросят. Оставят, покинут, боишься разлуки. — Конечно, боюсь! — Знаешь что, ты пока не зацикливайся на этом, первые страхи, пока ты только знакомишься с ними, пережить довольно тяжело, надо отвлекаться. Сходи куда-нибудь с девицами…       — Я не хочу с девицами. — Молчит, отворачивается, большим пальцем растирает бровь, в глаза не смотрит. Он не может их спрятать. Прикрывает веками, зашторивает ресницами, притушая их блеск и все-таки не может скрыть. Мой возлюбленный, единственный, желанный, прячет от меня глаза. Я скатываюсь в панику.       — Я… знаешь, пока все эти симуляции… Не думал, что будет так сложно, ладно девки, парни еле справляются. То ли нападения и война так сказывается, то ли… не знаю. Пока сложно все.       — Алекс, может, поговорим? — осторожно предлагаю я, уже в который раз, пытаясь заглянуть ему в серые бездны.       — О чем? — интересуется он, тут же отходя от кресла в сторону и делая вид, что очень увлечен ковырянием в ампулах с сывороткой.       — О том, что тебя терзает последние дни. Ты очень раздражен. Что-то случилось?       — Лекси, ничего не случилось, просто… я немного вымотался. — усмехается. Я не вижу этого, просто знаю. Растатуированной ручищей трет затылок и качает головой.       — И поэтому ты вчера не пришел? Или тебя что-то обидело? Алекс, посмотри на меня, пожалуйста. Это так трудно? — прошу я, но видимо, действительно, трудно. Тяжело вздыхает. Сглатывает. Подхожу к нему сзади, обнимая со спины. Весь взвинченный, словно тугая пружина. Он наконец-то поворачивает голову, смотрит на меня, грустно так, и говорит:       — Случилось нападение на Дружелюбие, мы вот-вот наступаем. Объявлена повышенная боевая готовность…       — Солнце… скажи мне, что происходит? Может, если поделишься, то станет, хоть немного легче. Пожалуйста… — Хочу сказать, не отталкивай меня, но свою очередную, тихую просьбу, вероятнее всего, в этот момент никак не достигающую ни понимания, ни слуха Алекса, не договариваю. Какая-то обреченная растерянность перехватывает горло, видя его, на миг мазнувший по мне, полный уныния взгляд. Его словно что-то… мучает, а я не могу ничем помочь.       — Всё, иди, Лекс, увидимся вечером, на тренировке, — говорит он, отворачиваясь к монитору, облокотившись руками на столешницу и опустив голову. На меня больше не смотрит, прячет взгляд. Спина сильно напряжена, выдавая его нервозность и какую-то подавленность.       Мне хочется развернуть его к себе лицом, встряхнуть как следует и немедленно, безапелляционно потребовать, чтобы он мне рассказал, поделился, что так его тревожит… Я же вижу, что он в каком-то отчаянии. Но так же я точно знаю, что давить на него нельзя, заставлять его что-то делать — бесполезно, сделаю еще хуже. Он начнет раздражаться, наговорит гадостей со зла… а ему и так нелегко.       Солнышко моё, ну что же с тобой происходит? Невыносимо видеть его в такой печали, моего сильного, волевого, всегда уверенного в себе и самого бесшабашного, веселого мужчину. За сегодняшний день, я ни разу не видела, чтобы Алекс улыбнулся. А может… он просто больше не хочет, чтобы я была рядом и не знает, как это сказать? Я боюсь об этом думать. Гоню эту мысль прочь, но обида стискивает горло петлей, сердце грохочет набатом, гоня кровь к голове. Мысли паршивые, пагубные и не заманчивые, не спрашивая разрешения, так и лезут навязчивым шепотком.       — Хорошо, на тренировке, так на тренировке… — мои губы трогает невеселая усмешка, и я выхожу за дверь, выпрямив спину, будто меня между лопаток прижгли тавром. Новый виток обиды накрывает меня, заставляя дрожать пальцы.       Ясно. Понятно, что ничего не понятно… где-то под ложечкой болезненно ёкает. А у меня с этими загадками, да еще и симуляциями, скоро запас прочности выйдет. Да, Алекс демонстрирует какое-то совершенно несвойственное ему поведение. То он занят, то у него какие-то загадочные дела по вечерам. Ага, а сам калдырит в баре. Анишка, святая простота, сдала с потрохами. Хорошенькая ситуация!       Алекс меня избегает. Можно, даже сказать, неловко прячется. После тренировок, сразу уматывает, куда глаза глядят. Ничего не объясняет. Тщательно отводит взгляд, иногда растерянный, замученный или даже злой. Иногда виноватый. Мне чудится в нем отражение боли, и только загнанно дышит, как-будто ему не хватает воздуха.       Я думала, он так переживает из-за того, что лидер сам руководит наступлением. Из-за своей семьи. Что, может, что-то страшное случилось, но, тогда бы и Виктор был в таком же состоянии. И у Кевина, и Ани, да у многих ребят родные находятся на передовой, если бы что-то произошло, все бы уже знали. Нет, тут что-то другое, и это невозможно пугает. Отчаяние, обида, сострадание, смятение — горький коктейль ощущений захлестывает меня. Я по крупицам перебираю, перетрясаю по минуточкам весь день нашего возвращения во фракцию из Дружелюбия, с того самого момента, как мы проснулись… и ничего не могу понять. Всю дорогу назад он улыбался, тихо нашептывая на ухо всякие милости, а потом… его, как будто подменили. Да что ж случилось-то, твою мать? Дать ему время все обдумать, принять и, возможно, потом мне все объяснить? Это самое большее, что я могу сейчас для него сделать. Кто знает, может, вечером, его настроение улучшится и он придет?       Но, Алекс так и не появляется. Ни на этот день, ни на следующий, ни через день. Я сглатываю ком в горле. Мурашки ползут по коже, как же сердце колотится. Нет, мы видимся на симуляциях и тренировках и всё. Ни пояснений и ответов, ни намеков, ни подсказок. Только какие-то отговорки, вымученная улыбка и тоскливый взгляд.       Я скучаю по этому славному парню, с лукавой улыбкой нашкодившего подростка. В какие-то моменты я отключаюсь от реальной действительности и живу на автопилоте. Мы не бываем с ним вместе, почти не разговариваем, а Алекс замыкается все больше в своих проблемах. Он все чаще задумывается, глядя как будто внутрь себя. Я просто кладу ладонь ему на плечо, или беру за руку, словно стараясь удержать. У него горячая ладонь, он стискивает мои пальцы, сильно, до боли, и не замечает этого.       Я еще надеюсь. Надеюсь, что он мне скажет. Иногда, мне удается подкрасться к нему и тихонечко обнять. И больше не пытаю его вопросами, не спрашиваю, захочет, сам откроется. Просто, хочу чтобы он знал, что я рядом, чтобы ни случилось. Может, тогда Алекс начнет мне доверять?       Он вздыхает. Прижимает меня к себе и целует в макушку. И взгляд стальных глаз теплеет. Взгляд, от которого сердце становится крошечным шариком и летит в пропасть. Хмурится, задумывается, немного мнется, но так ничего и не рассказывает. Кажется, упрямства ему не просто с лихвой отсыпали, а опрокинули с величайшей щедростью.       Вопросы, вопросы, одни вопросы… Само собой, в ответ тишина. Вот уж кто намертво усвоил пословицу, что молчание — золото! Никак не получается пробиться сквозь это недопонимание. Куда ни кинь — всюду клин. Мне хочется выть от ужаса и бросаться на стены. Нервы оголяются, скручиваются до упора, как перетянутые струны, они стянуты-стянуты-стянуты, и либо постепенно раскрутятся, либо же рванут так… разметав в стороны все скопившееся напряжение, обиду и огорчение. А я уже подсознательно не ожидаю ничего хорошего и ощущаю только, какой-то тошнотворный страх.       Ничего не могу поделать ни с собой, ни совладать со своими эмоциями. У меня чувство, что Алекс стремительно удаляется от меня, туда, где мне нет места. Бес отчаяния так и подзуживает на ухо. Чтобы монотонно тянувшиеся время, не навевало лишних пессимистических мыслей и тоски, мурчу себе под нос песенки.       Пальцы тянут наушники в уши, и шум мелодии вливается в них вместо остальных звуков, переговаривающихся ребят, странно косящихся в мою сторону. Я на пределе вот-вот сорвусь. Кажется, вчера мне и то было не так погано. Из рук все валится. Но не стоит показывать другим, насколько я далека от мало-мальски нормального состояния. Даже симуляции не кажутся мне настолько уж жуткими, потому, что после галлюцинаций, горячие, любимые руки обнимают меня и утешают, пока я пищу Алексу в за пазуху, как ошпаренная кошка.       Вот и сейчас, сижу, жду своей очереди. Еще минут двадцать — и я его увижу. Я сцепляю в замок пальцы рук, чтобы унять легкую дрожь, больше всего я страшусь того, что Алекс опять отвернется, или даже не станет на меня смотреть. Или… не знаю что… будет молчать. Мне так не хватает его необыкновенных глаз! Мне невыносимо его не хватает. Я люблю его, я никогда не думала, что способна так любить. Душа уже вдрызг, сердце тоже.       Наконец, из-за дверей кабинета симуляции вышатывается побледневшая Дани с глазами на пол лица. Чего-то она совсем последнее время нервная стала, то ли страхи так на нее действуют, то ли что-то еще. Поднимаюсь, шагая вперед, встречаюсь перешуганными взглядами с подружкой, и тут… меня словно в спину толкают. В голове всплывает наш недавний разговор о мужчинах. Что она тогда сказала? «Просто в один, далеко не прекрасный момент, может так оказаться, что у нас все серьезно, а для них… это просто развлечение…» Сердце мое стремительно падает.       Боже ты мой, а что если это и есть тот самый злополучный момент? Что если я оказалась ненужной для Алекса, просто развлечением? И всё, о чем я мечтала и так желала, окажется подобием призрачной иллюзии? Он что, хочет от меня отделаться? Поэтому отталкивает и игнорирует? Ему на меня наплевать? Что я для него? Случайный эпизод в сотне других эпизодов? Ноги словно каменеют и отказываются подчинятся, как будто я иду на заклятие или казнь, преисполненная паршивыми предчувствиями. Тьфу ты, черт. Сердце делает вычурный кульбит, ударяясь об ребра, и замирает.       Все приступы слез душу прямо на корню и вхожу в помещение. Изо всех сил стараюсь выдать непроницаемую улыбку, боясь, что получится только вымученный оскал, как у побитой собаки. Раздавленная, несчастная. Под ложечкой противно сосет. Алекс стоит спиной, вставляя в шприц-пистолет новую ампулу с сывороткой, а у меня мороз ползет по лопаткам. Посмотри же, хороший мой, ну пожалуйста, посмотри на меня! Я не могу так больше жить, в этой неизвестности, она меня мучает. Ну же, посмотри! Или мой мир сейчас рухнет, вместе со мной, проваливаясь под землю.       — Алекс, — рассеянно зову я, делая невыносимо трудный шаг на ватных ногах вперед. Ох, только бы не упасть. Стою, боясь лишний раз вдохнуть. Проклятье! Меня окутывает атмосфера мрачной безысходности.       — Привет, детка, — улыбается он уголком губ, оборачиваясь. И эта улыбка, как бальзам на оголенные нервы. Еще один шаг к нему, дыхание замирает. — Ну-ка, иди сюда, я соскучился. — Алекс быстро разворачивается, заключая меня в кольцо своих рук. Таких нужных и необходимых. Вдох облегчения не удается погасить. Мне уже все равно, и я обнимаю его обеими руками, утыкаясь носом в грудь, и прижимаюсь к нему, ощущая плечом, бедром, грудью напряжение его тела. Он представляется мне тугим клубком с потерянной ниточкой. Сердце у него тоже стучит в слишком быстром темпе. Я ищу его губы. Дыхание медленно выравнивается. Мягко целует в щеку и внимательно смотрит. — Ты чего вся побледнела, уже трусишь? — усмехается, но смотрит на меня вроде бы озабоченно. Эх, знал бы ты только как!       — Да, а вдруг, сегодня собаки будут, — немного охрипшим голосом выдаю я, заглядывая в мерцающую, ласковую сталь. Алекс все прекрасно понимает, что именно сейчас меня больше волнует, конечно же. Не может он не понимать, но всё равно ничего не объясняет. Солнце, ну неужели ты не видишь, что я уже на грани? Огромное желание устроить ему допрос с пристрастием за все, одним разом, усмиряет только внезапно навалившееся облегчение и легкая дрожь в теле от обрушившейся на меня его близости. Все как в тумане! — Или шестиногие друзья, — отчаянно пытаюсь улыбнуться, но выходит не очень. Улыбаюсь, а чувство такое, словно готовлюсь к прыжку с высоченного трамплина.       — Давай, садись в кресло! Смелей, Лекси, сейчас узнаем, — щурится, как кот, легонько подталкивая меня.       Плюхаюсь, намертво вцепившись в подлокотники, глядя во все глаза на приближающуюся к моей шее иголку. Большую такую, острую. Меня аж передергивает и моментально пересыхают губы, хоть уколов-то я и не боюсь, но вот когда колют в шею, становится жутковато. Он аккуратно скашивает на меня глаза, заметил уже, что смотрю на шприц, как кролик на удава. Сжимает большой ладонью мои, так предательски заплясавшие пальцы, давая одним простым жестом необходимую поддержку и защиту. Горячая волна прокатывается по всему телу. Игла жалит шею, широкая, мужская ладонь проходится по волосам. Откидываю голову назад и закрываю глаза. Вдох-выдох, вдох-выдох…       Я погружаюсь во тьму, и меня ме-е-едленно тащит куда-то, а потом я открываю глаза и вижу только темноту. Плотную, густую, непробиваемую. И куда ни повернись — только мгла. Под ногами скользко, я взмахиваю руками, ловя равновесие, чтобы не упасть и пальцы цепляются за что-то мягкое, влажное. Земля. Руки хаотично шарят по поверхности, пытаясь найти выход. До слуха доносится отдаленный шорох, но окоченевшие пальцы исправно перебирают по стенам, тащат куда-то дальше в непроглядную, пахнущую сырой землей темень. Яма. Я в какой-то яме. Могила… нет так пахнет не могила.       Паника обволакивает. Топит. Душит. Перебой собственного сердца, заглушает какой-то невнятный шелест. Страшно, мучительно страшно. Ноздри тянут смрад гниения и мусора. Че-е-е-ерт, возьми! Ну только не это!       Из всех углов медленно накатывает ужас, холодя спину, а в груди печет и больно. Горло сдавливает, словно на шее стянута петля, а дыхание с присвистом уходит из легких, когда на плечо почти невесомо что-то падает, от неожиданности вздрагиваю. Стряхиваю с себя ладонью гадость, и тут же по коже разбегаются огромное полчище острых мурашек, когда рука чувствует на себе легкое шевеление. Глаза отказываются верить в происходящее, и я давлюсь собственным криком. Шорох, шебуршание, возня набирают громкость. Приближаясь. Сердце сбегает из тела, куда-то в свои неудержимый последний поход. Пульсирует. Скачет. Долбит. И замирает. Вот-вот, сейчас, прямо сейчас оно остановится. Меня колотит крупной дрожью от нахлынувшего кошмара. А пальцы двигаются по стене, словно плетут кружево. Вздрагивают, замирают и снова двигаются, нащупывают что-то жуткое, невозможно противное. Я знаю, что это. Тошнотворный ком подкатывает к горлу от омерзения. Жутко-то как, кожа покрывается холодным ознобом, будто ведром ледяной воды окатили. Ладони мокрые насквозь, бисеринки пота катятся по вискам, а оно щекочет мою кожу… гаденькое такое…       В тот же миг, откуда-то сверху плюхается еще парочка ужасных жуков, прямо на голову… и мой пронзительный писк затапливает плотный мрак. Слепящие огоньки скачут перед глазами, я стискиваю рот рукой. Фу-фу-фу-у-у! Нет, ну, пожалуйста… Мамочки мои! Тараканы! Руки безразборно отмахиваются от невидимого кошмара.       А они сыпятся дождем. Путаются в волосах, ползут по щекам, перемешиваясь со слезами. Мерзость-мерзость-мерзость! Тараканы уже бегают по мне. Тонкие, противные лапки перебирают по моей коже, щекочут своими гадкими усиками. Я ж сейчас умру от омерзения, не выдержу, фу-у-у! Везде, они везде, эти жуткие твари. Скребутся в волосах, ползают по рукам, забираясь под одежду.       Матерь божья! Ноги яростно топчут невидимых прусаков, только гулкий хруст под грубыми подошвами. Меня уже шатает, извивает, паника владеет разумом. Страх — ледяной, липкий, жгучий, накрывает с головой… Болезненный вздох, сердце рывком в скукоженный желудок, тремор колотит такой, что зуб на зуб не попадает. Голова тяжелая, как чугуном налитая. Отчаянно разбрыкиваюсь, но кишащая масса настырно продолжает меня укутывать. Давить. Покрывать. Я пытаюсь свернуться в клубок и вою, плачу от обжигающего ужаса, накинувшегося на меня внезапно, разом, и разгорающегося в груди все сильнее бесконечно долго, целую вечность, пока темная, блестящая, копошащаяся толща накрывает меня, заползая в уши, нос, за шиворот. Они везде, под одеждой, в обуви, даже под бельём! И под кожей. Пульс исчезает, вдохнуть нечем. Скорей бы уже конец.