Аниша
Саунд: Lake Of Tears (минус) Gamma Ray
Время как-то потеряло свою актуальность. Боль от пережитого вытеснила все остальное, что наполняло мою жизнь. Апатия поглотила, оставив только обнаженную оболочку; это состояние отступает только, если я закрываю глаза и пытаюсь отрешиться от всего. Перед глазами стоит высокая фигура Джимми, он смотрит на меня грустно, мягко, немного отрешенно, без укора, и от этого еще хуже. Он любил меня до последнего вздоха, а я взяла и променяла его. Бросила. Ушла. Когда я думаю об этом, у меня сердце разрывается, и кажется, что голова раскалывается на две половинки, как арбуз. Он погиб для того, чтобы я жила, но я не хочу жить. Не могу так. Это слишком мучительная пытка, невозможная. Любила ли я его? Любила да, была благодарна за то, что он делал для меня, но… Нет, это ужасно, все мысли спутываются в неудобоваримый клубок. Иногда картинка сменяется на кроваво-мясную кашу, в которую превратились Бесстрашные в той башне, на верхотуре; на рваную рану на спине этого невообразимо красивого парня, чья жизнь прервалась только для того, чтобы продолжалась такая идиотская моя. Он ведь мог найти девицу, которая любила бы его, которую он сам смог бы полюбить, быть счастливым, а он… Взял и погиб из-за меня. Джимми, ну не стою я этого, как ты не понял?! Если бы кто-нибудь у меня спросил какой сегодня день, число или год, я вряд ли смогла бы ответить. Я ничего не хочу, мне ничего не надо. А, хотя нет, больше всего на свете я сейчас хочу умереть. Жить так просто невозможно, эта непрекращающаяся боль, и самое главное, что никто этого не понимает. Да смерть для Бесстрашия стала чем-то обыденным и повседневным, надо было бы уже привыкнуть к ней. Но смерть Джимми меня просто уничтожила… Стерла все то живое, что было во мне, может быть, потому, что выпущенный из гранатомета снаряд должен был убить меня, а не его. Он же почти вышел из комнаты, если бы не я, он вообще не сунулся бы под обстрел! Нет, не так. Если бы не я, он перешел бы в Дружелюбие, как и хотел, и никогда не оказался бы под обстрелом. Но я дала ему надежду, и он остался. Из-за меня. Бесстрашие с самого нашего детства было не для него. Мы, еще детьми, играя все вместе, всегда оставляли Джима Палмера на скамейке запасных. Он никогда не был лидером, чаще верховодил Алекс, иногда Вик, если их не было, тогда я всего добивалась визгом и кулаками. Джимми же всегда всех жалел, успокаивал, решал на словах все конфликты. Он умел здорово рассмешить, играл нам на музыкальных инструментах, а когда не было гитары, он мог так отстучать палкой на всем, что под руку попадалось, и все забывали, что инструмента нет. Мирил всех безо всякой мирной сыворотки. Когда я поранюсь, он единственный не смеялся, не издевался, а просто прикладывал подорожник и говорил, что до свадьбы я доживу. А он вот не дожил. Ни до своей, ни до моей. Его голубые глаза всегда смотрели восторженно. Да, он наравне с остальными мальчишками учился драться, запрыгивать в поезд, громче всех радовался при спуске с зип-лайна. Он мог разозлиться, и однажды здорово подрался с Кевином, уже тогда, видимо, была между ними какая-то конкуренция. Кевин, вообще, всегда был выскочкой, вечно выступал, а подростком был очень борзый. Самый худенький из всех наших мальчишек, Кев ужасно комплексовал по этому поводу и тренировался больше других. Изучил самые разнообразные виды боевых искусств, это он чуть ли не первый из фракции нашел правила боя с палками, научился сам и научил всех остальных. Они дружили, да, но Кевин, со всеми успел подраться, будучи подростком, с каждым он прошел через конфликт. И почти всегда был бит, даже Джимми его побил. Это сейчас ему нет равных на ринге, но тогда… Я заметила Кевина когда мне было двенадцать. Всегда была сорванцом, носила короткие стрижки и не особенно отличалась от всех мальчишек. Ну, может, была немного послабее. Кевину было четырнадцать, он был очень высокий, худой и страшно подвижный. Я влезла в очередную авантюру — мы с девками решили пробраться в оружейку и стырить патроны. За каким хуем они нам сдались тогда, я даже сейчас не скажу, вот просто решили и пошли. Я была самой младшей, меня оставили на стреме. В итоге все девки смотались, а я попалась. Обиднее всего, что я попалась не старшим Бесстрашным, а без пяти минут неофитам, которые стали издеваться надо мной, толкать друг к другу, говорить всякие обидные вещи, а когда я стала огрызаться, то и поколачивать. Меня тогда отбил от них Кевин. Как он расправился с пятью довольно сильными семнадцатилетними подростками до сих пор остается для меня загадкой, но именно в тот момент я посмотрела на него совершенно другими глазами. А он на меня нет. Для него я так и осталась малявкой. На мое жалкое лепетание благодарностей, он так и сказал: «Больше не попадайся, малявка» и щелкнул меня по носу. А я с тех пор потеряла покой. Я сначала покрасилась в какой-то немыслимый цвет, набила себе огромный крест на плечо, проколола все, что только можно, стараясь выглядеть старше. Но Кевин упорно не замечал меня, «малявка» и все дела. Я кокетничала с другими парнями из их компании, и многие обращали на меня внимание, но быстро как-то перегорали. Я чуть было не впала в уныние по этому поводу, и тогда я решила взять дело в свои руки. Пробралась к ним на одну из их знаменитых вечеринок, которые они устраивали после своих концертов. Там всегда ошивалось много девиц, и никто не заметил меня там. Кроме него. Я знаю. Потому что сама поцеловала Кевина. Долго выслеживала его, умирала от ревности, когда видела его, обжимающего каких-то шалав, и подловила-таки, когда он проходил мимо укромного местечка. Он сначала напрягся, но быстро понял, что это девушка, и самое главное, я почувствовала, как он ответил мне. Ему тогда было семнадцать, до его инициации пара месяцев, мне пятнадцать, почти шестнадцать, давно уже никакая я не малявка. Он целовал меня так, что у меня не то, что земля уходила из-под ног, мне казалось я переселилась в какую-то вообще другую реальность. Отстранился, посмотрел на меня, дотронулся до лица, будто поверить не мог, что это я… Что со мной творилось не описать, я забыла, как дышать, ничего не видела, кроме его необыкновенных глаз. А он наклонился и снова поцеловал, не сдержано и горячо, вжал в себя, и я почувствовала его, всего. Его поджарое крепкое тело, закаленное многочасовыми тренировками, его, слегка отдающее пивом дыхание, его собственный, неповторимый запах, сводящий меня с ума. Не было со мной до тех пор ничего прекраснее этого поцелуя, когда я поняла, что он хочет меня не меньше чем я его, но… Он оттолкнул меня. Сказал, что я малявка и мне надо убираться отсюда. Но зачем, зачем тогда он так горячо целовал?! Я убежала, ужасно обидевшись — со мной еще никто так не поступал. Мерзкое чувство, будто меня использовали, поселилось в душе, почувствовала себя грязной, ненужной. Бежала куда-то, не разбирая дороги, от Эрудиции до Бесстрашия пешком, по ночным улицам. Узнал бы кто, мне влетело бы страшно, но я благополучно оказалась во фракции, и сама не помню, как оказалась в общаге. Я лежала и рыдала на своей кровати, пока кто-то не поднял меня, не отнес в душевую и не привел в чувство. — Что бы ни случилось в твоей жизни, оно не стоит таких переживаний, — проговорил низкий, мягкий голос. — Все самое плохое со временем проходит, единственная беда в том, что хорошее проходит тоже. Джимми вытирал мне сопли, пел песни, смешил действительно актуальными и остроумными историями, и я выкарабкалась, он меня практически вытащил из пучины безумия. Он смотрел на меня так, как смотрит ребенок на самую дорогую стекляшку или самое вкусное мороженое. Он относился ко мне так бережно, так трепетно, как никто и никогда в Бесстрашии не относился к девушкам. Это было настолько необычно, странно, притягательно, что я не устояла… Я так и не сказала ему из-за чего так убивалась, я просто грелась в его любви, как на солнышке. Когда вся их компания прошла инициацию, Кев уехал вместе с Алексом, а я осталась тут, с Джимми. Моей благодарности Джиму не было предела, я как могла, старалась сделать его счастливым, но… Мое сердце было с Кевином, который меня оттолкнул. Так и не смогла его забыть, хоть Джимми все сделал для этого. Всеми силами пытаясь полюбить Джимми, я научилась разбираться в музыке. Смотрела на него и не могла насмотреться — он был потрясающий, прекрасный, такой замечательный, что каждый раз когда я думаю о нем, у меня сердце заходится, весь воздух исчезает и вздохнуть нормально не получается. Меня никто и никогда не будет любить так, как это делал он, как это умел делать он, от всего сердца, от всей души. Полностью, забывая о себе. Нет. Это просто нереально, у меня просто сейчас не останется головы, а вместо нее будет один большой комок боли. Я никого не хочу видеть, ни слышать. Они не понимают, что я чувствую. Его смерть на моей совести, только я в этом виновата. Кевин все время прорывается ко мне, но я не могу видеть его сейчас, ведь он тоже косвенно, но виноват, только он этого не понимает. Они все успокаивают меня, говорят что надо пережить. А я не могу, просто не могу пережить это, не получается. Единственный человек, который просто не оставляет мне выбора, это Тами, сестренка. Сказала, что отрежет себе палец, если я ее к себе не пущу, и, зная свою сестру, я не могла взять на себя еще и это. Она совершенно молча села рядом со мной, обняла меня и плакала до тех пор, пока мы с ней не стали совершенно синхронно икать. И вот мы сидим на кровати, обнявшись, икаем… И нас пробирает страшный ржач, прямо сквозь слезы. Отсмеявшись, я нахожу в себе силы пойти умыться и выпить немного кофе. Оказывается, что я так сижу уже десять дней. Вся одежда на мне висит, кости выпирают из таких мест, о которых я даже не подозревала. Кажется, что у меня похудел даже нос, хотя от непрерывного плача он по идее, наоборот, должен распухнуть. Тамилка по большому счету в курсе моих проблем, знает, как и что происходило в моей жизни, и ей ничего не надо объяснять или говорить. По ее глазам я вижу, что все она прекрасно понимает, и готова предоставить свое плечо, а то и всю грудь для непрерывных рыданий. Но рядом с ней мне плакать больше не зачем, надо думать, как жить дальше. Все свои слезы по Джимми я, кажется, уже выплакала за эти десять дней. Однако вернуться к обычной своей жизни я уже теперь не смогу. Тоска по Джимми прочно вошла в мою жизнь, это выше меня. И с Кевином придется теперь расстаться. — Тами, я хочу поговорить с Кевином. Ты можешь ему передать, чтобы он пришел ко мне? — Не надо, Ниш, — мягко качает головой Тами. — Ты сейчас на фоне своих пиздостраданий наделаешь глупостей, потом будешь еще больше плакать. Не надо пока, я прошу. — Я не могу быть с Кевином, когда… — Да я понимаю все, Ниш, но не надо все делать так спонтанно. И потом, Кевин ни в чем… — Если бы он меня не оттолкнул тогда, я была бы с Кевином с самого начала! — начинаю злиться, потому что Тами сбивает меня с настроя. Не смогу я уйти от Кевина, если она будет меня расхолаживать! — Так что не надо мне говорить, что он ни в чем не виноват. Не могу я сейчас быть с Кевином. Просто не могу. Дело даже не в том, кто прав, кто виноват, а в том, что мы не должны были так поступать с Джимми. Не должны были его обманывать. Я не должна была! — Ты просто делаешь больно всем, кто тебя любит, — поджимает губы сестра. — Зачем? Джимми погиб как герой, ему в Дружелюбии такое и не снилось бы! — Да, но он там был бы живой! Живой, твою мать, понимаешь! А он не ушел туда из-за меня, значит, это я виновата! — Ты придумала себе глупость, и сидишь тут, упиваешься ею. Мы все очень любили Джима, но ты тут ни при чем, это все недовольные с этой их войной! — Или позови мне Кевина, или я сама к нему пойду! — Вот и иди сама, смотри только, чтобы ветром тебя не сдуло, и, когда коридор закончится, смотри не упади от переутомления! — Злая ты, Тамилка, блядь, чего бы ты вообще понимала? Тебе только четырнадцать! — Ну, во-первых, мне пятнадцать, да не суть, — махнула она на меня рукой. — Просто ты сейчас наделаешь дел, а Кев потом сделает с собой что-нибудь! И потом, я же помню, как ты сохла по нему, не сможешь ты без него. Слезы опять текут из глаз, теперь уже помимо моей воли. Да знаю я, знаю. Кевин, что же мы с тобой наделали? Тами опять меня обнимает, почему-то когда она рядом мне легче становится, жгучее желание умереть притупляется. Мелкая моя, что бы я делала без тебя… Но как бы там ни было, видеть Кевина я просто не могу. Я знаю, что он все время порывается поговорить со мной, увидеться, но в моменты, когда я выходила из комнаты и натыкалась на него где-нибудь, во мне снова поднималась истерика, помимо моей воли. Я избегала его, пряталась от него, как могла, и в конце концов он перестал меня преследовать, все чаще скрываясь от меня в злачных местах. Знаю от Тами, что он живет у себя, в своей комнате, но я пока не нахожу сил поговорить с ним, и уж тем более видеться и общаться. Он переживает, конечно, но мне сейчас не легче.***
Я уже и не помню, что мне понадобилось в студии. Заходить туда просто нереально больно, сразу накатывают воспоминания. Как только я оказываюсь там, вижу Джимми, словно он живой: вот он сидит на стуле в студии, вот он копается в дисках, вот он в наушниках выслушивает одному ему известные мотивчики. Но прошло уже несколько недель, и надо как-то выкарабкиваться из этого туманного состояния. Никогда не пройдет эта боль, но, может быть, правы они все, и со временем разрывающая душу тоска станет не такой острой. Уже на подходе к студии я слышу музыку. Кто-то бренчит на гитаре и что-то бормочет… Сначала я не поняла, что это свой, подумала — кто-то из залетных Бесстрашных решил поморадерствовать, и страшно разозлилась. Подумайте только, стоило оставить на пару недель оборудование, как ему уже ноги пытаются приделать! Но то, что я обнаруживаю в студии, просто сметает меня. К такому я была не готова, и в голове всё это уложить трудно. Алекс, этот уродский сукин сын, перебирая струны на электрогитаре, каким-то не своим, сжатым, потусторонним, хриплым голосом поёт… Будто разговаривает. Слова, произносимые им, не укладываются в образ, который он так маниакально создавал себе все эти годы. Что она нужна ему. Что он просит верить ему. Вот, урод поганый, ну отчего бы не сказать это ей, ей! Как же это все необычно, и то, что он поет, и как он это поет. Если бы не видела своими глазами, никогда не поверила, что это Алекс! Но факт — его фирменный запил на гитаре, его движения. А музыка-то какая — такой у него точно не было раньше. Они с Джимми, если чего и писали, то это всегда было что-то хулиганское, за исключением некоторых вещей, а тут… Слезы сами собой текут, хотя мне казалось, у меня их не осталось больше ни одной. Я рыдаю, плачу навзрыд, выплескивая свою боль по Джимми, по Кевину, с которым мне теперь придется расстаться, по своей несуразной и какой-то больной жизни. Да и война впереди, с ее потерями, страхом, ужасом. Не хочу, ничего этого не хочу! Хочу, чтобы Джимми был жив, и не было бы в душе этой вины, отчаяния и тоски. Алекс замечает меня, смотрит настороженно. Я выплескиваю на него свое настроение, и он, понимая, как мне плохо, берет на себя еще и эту боль. Не знаю уж, почему Лекс так сорвалась и усвистала, но если она услышит это его излияние, она обязательно простит, чтобы этот урод ни натворил. Мой хороший, любимый, такой нежный и крепкий урод. С которым ничего не страшно. С которым проблемы кажутся совсем маленькими, по сравнению с его перекачанными плечамСаунд: Lake Of Tears Gamma Ray
Увиденное в студии так потрясло меня, что, вернувшись в свою комнату, я не сразу замечаю в ней… Кева. Он стоит возле тумбочки и листает мой планшет. По выражению его лица можно понять, что он наткнулся именно на тот альбом, который я пересматривала все последние дни. Все наши совместные с Джимми изображения. Тут же, на тумбочке, лежат диски с его песнями, все подарки которые он мне дарил… Я останавливаюсь как вкопанная. За это время я так привыкла бегать от Кевина, что немедленно хочется забраться под кровать. Лицо его немного припухшее от постоянных возлияний, глаза красные, будто он не спал несколько ночей. Весь вид усталый, осунувшийся. Несчастный. У меня руки начинают трястись, и в груди вибрирует что-то. Так вдруг захотелось обнять его, прижать, сказать, что я люблю его, всегда только его одного любила! Но я не могу так поступить с Джимми, которого чувствую рядом с собой ежедневно, ежечасно… — Тебе лучше уйти, Кев, — как можно спокойнее, стараясь не выдать, с каким трудом даются мне слова, произношу и сама себе не верю. Все мое существо стремится к Кевину — обнять, почувствовать рядом. Как же мне не хватало его все это время. Он, скорее всего, переживает потерю друга тоже, ему нелегко, а я так упивалась своей болью, что не видела ничего вокруг. — Да, я это понял. Я зашел вытащить тебя из той хуйни, в которую ты пытаешься загнать себя, но посмотрев на все это, — он обводит глазами комнату, — понял, что все бесполезно. Я, наверное, слишком много плакала, теперь у меня что-то со слухом, и я воспринимаю совсем не то, что он говорит. Он, скорее всего, говорит что-то другое, а я это слышу, как ужас какой-то совершенно непотребный. — Ты сделала из своей комнаты склеп, алтарь поклонения Джимми… — сухо продолжает Кевин. — Скажи, Ани, зачем? Ты так сильно любила его? Так, что готова всю оставшуюся жизнь посвятить оплакиванию его гибели? — Кевин… Что ты такое говоришь? Ты себя слышишь? — Я просто говорю тебе, как есть, Аниша, — он поворачивается ко мне лицом, на котором восковой маской застыла боль. — И я вижу, что ты делаешь с собой, со своей жизнью, с моей жизнью. Мы, с того момента, как ты отдалась мне в коридоре, ни разу не говорили о нас, о Джимми, ты всегда уходила от разговоров на эту тему, огрызалась, впадала в агрессию, но настал момент сказать «хватит». Я не могу так больше. Вот так все просто у них. «Люблю, не могу, будь со мной, я весь твой», до тех пор, пока ты делаешь, как ему нравится. Если что-то против шерсти, «я так больше не могу». Пиздец, заявления. — Я тебе отдалась в коридоре? А ты оставил мне хоть какой-то выбор? — Все это время я оставлял тебе выбор, Ани, — Кевин обводит рукой комнату, словно именно это помещение и есть воплощение выбора. — С тех самых пор, как я почувствовал, что не могу жить без тебя… Я все делал, только для тебя и твоего блага, и только лишь раз сорвался, потому что невозможно держать в себе чувства и страдать годами. А ты играешь со мной, дергаешь за ниточки, как марионетку, то приближая, то отталкивая. Почему с самого начала не сказать мне, что ты его любишь, зачем все эти признания, отношения ненужные? Зачем ты так со мной, с ним? Говоря все это, он подходит ближе, нависая надо мной, а я инстинктивно закрываюсь, отгораживаюсь ладонью от его слов, отступаю, пока не натыкаюсь спиной на подоконник. — Да о чем ты говоришь, Кевин? Джим погиб закрывая меня собой, мне надо это как-то пережить, уложить это в голове! Ни с кем я не играла, я только… — Ты только убедила нас обоих, что любишь каждого из нас, — Кевин хочет, видимо, ухмыльнуться, но у него получается только нервно дернуть щекой. — Браво, Ани, это у тебя здорово получилось, вот только, что ты будешь делать дальше? Мне никогда не сравниться с парнем, который пожертвовал для тебя свою жизнь, на этом фоне я всегда буду проигравшим. Ты упиваешься своим горем, а мне нет места в твоей жизни, потому что теперь она полностью принадлежит ему… Ты сделала свой выбор, крошка, поздравляю. — Ну и что ты от меня хочешь? — я уже почти справилась с шоком, теперь надо как-то поговорить и не убить друг друга, потому что держать в руках себя получается с трудом. Еще с каким. Чтобы хоть чем-то занять руки, я стаскиваю с себя куртку, которая висит на мне как с чужого плеча, и бросаю ее на стул. — Что ты хочешь услышать от меня, Кевин? Что я срать на Джимми хотела и теперь у нас все будет по-старому? — Да нет, я уже понял, что ты выбрала себе роль в этом спектакле, вжилась в нее, и теперь будешь до конца жизни оплакивать геройски погибшего из-за тебя парня. Вот только, может, потрудишься объяснить мне, моя-то роль в этом спектакле какова? — Я почему-то была уверена, что ты меня поймешь, — тихо шепчу. — Почему-то мне казалось, что ты тоже переживаешь из-за его смерти. А я пиздец как ошибалась! — Ани, в этой бойне погиб Конор, он меня на своем горбу из пропасти достал переломанного всего, когда мы отбивались от недовольных на периметре. Погибли наши неофиты, которые даже курс молодого бойца (КМБ) не успели пройти, только-только ставшие Бесстрашными! Погибли старшие, которые учили нас и заменили нам если не отцов, то старших братьев. И ничто и никогда не сможет их вернуть теперь! А ты выбрала себе кумира и плачешь по нему, будто он единственный из всех погиб! — Да, но он единственный из всех, кто закрыл меня собой, не дал мне сдохнуть! Это я сейчас должна была кучкой пепла лежать в урне, и ты бы сейчас развеивал его над башней Хеннок! — Не смей никогда это произносить! — стукнув по тумбочке так, что планшет подпрыгивает, едва не разбившись, рявкает Кев. — Да, его нестерпимо жаль, то что он сделал просто нереально, мы все благодарны ему, но вряд ли он это делал для того, чтобы ты теперь похоронила себя рядом с ним! — Ты жестокий, наглый, бессердечный хуев урод! — окончательно разозлившись, выплевываю ему в лицо. — Да тебе просто насрать на всех, кроме себя! Ничего, что погиб мой любимый человек, да еще такой страшной… — Вот с этого и надо было начинать, Ани, — тихо и очень горько произносит Кевин, грустно глядя на меня. — Погиб твой любимый человек… А я, значит, просто мимо проходил. Увлечение на пять минут? Кризис в отношениях, и ты решила, что будет лучше, если вызвать в нем ревность, это укрепит пошатнувшуюся было любовь? Тебе не кажется, что это слишком жестоко? Нет, это не Кевин. Этого просто быть не может! Или он нахуярился чем-то и пришел ко мне? Я даже принюхиваюсь — да нет, бухлом вроде не пахнет. Да что это с ним? Я с размаху залепляю ему по морде. Он не отшатывается, только голова немного дергается, так и остается повернутой вправо. Он медленно поворачивается, смотрит прямо в глаза жестко, презрительно. — Да, это именно то, чего я и ожидал, — ввинчиваются в слух его слова. — Когда заканчиваются аргументы, в ход идут кулаки. Браво, Ани, хоть себе ты не изменяешь. Он огибает меня, а я стою и никак не могу сообразить, что происходит и что дальше делать. Уже подходя к двери, он останавливается. — Я уезжаю на полигон, буду тренировать неофитов дальше. За то, что ты использовала меня, зла на тебя не держу, но не ищи меня, Ани. Не хочу больше таких больных отношений. Я всегда любил тебя, с того самого дня, как отбил тебя от старшаков. Смотрел на тебя и умирал, но не мог позволить себе быть с тобой. Не хотел, чтобы ты на фоне гормональной истерии завязала со мной отношения, а потом не знала, как от меня избавиться… — Я сама пришла к тебе! — мелко трясясь, истерично выкрикиваю последний аргумент. — А ты меня оттолкнул! — Я хотел, чтобы ты осознанно была со мной! Давал тебе время подумать, все взвесить, принять действительно взрослое решение, а не спонтанное и мимолетное. А ты не нашла ничего лучше, чем на Джимми кинуться! Не понимаю я этого. — А что мне было делать, если я думала, что ты равнодушен ко мне! Что? Я думала, что у тебя другие увлечения, а я не нужна тебе! Ты ведь так и сказал, «убирайся отсюда», ты… — Да, я так делал для твоей же пользы! — взрывается Кевин и, схватив с тумбы первый попавшийся диск, запускает им в стену. — Ты совсем мелкая была, что ты могла там нарешать! Я хотел, чтобы ты меня любила, а не просто трахалась со мной! — Так я и любила, любила тебя все эти годы, Кевин! — отчаянно выкрикиваю, ощущая, что силы меня совсем покидают. — Я вижу совсем другое. Может, у тебя действительно есть ко мне влечение, замешанное на том, что тебе было с самого начала недоступно, этакий запретный плод. Но по-настоящему, как я вижу, ты любила только Джимми. Иначе ты позволила бы мне разделить твое горе. Но ты только бегаешь от меня, закрываешься и гонишь. Что ж, если ты хотела отомстить мне за то, что я отказался от тебя тогда, два года назад, у тебя неплохо это получилось. От меня практически ничего не осталось, одни клочья. Мне никогда не выдержать конкуренции с героически погибшим ради тебя парнем. Ну, может, если только не менее героически сдохнуть. Прощай, Ани… Он стремительно выходит, и дверь хлопает так, что мне кажется, на мою жизнь упала могильная плита. Этот звук еще какое-то время стоит в ушах, голова пустая и совершенно ничего не соображающая. Как же так, разве такое бывает? Я потеряла сначала Джимми, а потом Кевин поступил со мной, как… Да как же это? Что? Силы оставляют меня окончательно, и я тихонько оседаю на пол там же, где стояла.