В прятки с Бесстрашием

Алекс

      Следующие несколько недель мы пытаемся всеми силами восстановить разрушенную фракцию и полигон. Последний не сильно пострадал, там вот уже несколько месяцев все системы находятся в полной боевой готовности круглосуточно, а вот Яму приходится восстанавливать. Нас с Матиасом не запирают в камеры — лишние руки всегда нужны, — оставляют под домашним арестом во фракции, без права выхода за пределы штаб-квартиры, но уже и этому я благодарен.       Память так и не вернулась ко мне, я не помню, что случилось тогда, тем пресловутым вечером, после чего Лекси уехала, так и не поговорив со мной. Расследование убийства Громли продолжается, но, насколько я знаю, никаких утешительных новостей для меня нет. Никто в баре не видел с кем я сидел, народу во фракции тогда было много, на окончание инициации прибывают почти все — народ толпится и мельтешит, а я был в укромном уголке, никого не хотел видеть и привлекать к себе внимание не спешил. Единственное, что бармен точно помнил, никто допоздна не засиживался и никого уносить из бара не пришлось. Значит, я ушел сам, на своих ногах. Что я делал после того, как ушел из бара, где я был, куда ходил? Память не спешит возвращаться ко мне. Вместо того вечера всё такая же черная дыра, и я ничего не могу с этим поделать.       Что касается нашей ссоры с Лекси, я так понимаю, многие осуждают меня. Джонни, хоть и здоровается со мной за руку, а разговаривает хмуро, посматривая с явным укором, остальные бывшие неофиты косятся, особенно девицы. Мне рассказали в подробностях, как Алексис пришла в комнату, как рыдала в душе и как Дани с Уеллнером вытаскивали ее. Что на нее нашло, что случилось, до сих пор остается для меня загадкой. Она никому ничего не сказала, только горестно мотала головой, а потом даже плакать перестала, только молча собирала вещи и прощалась, будто уезжает навсегда.       Я не знаю, что со всем этим делать, надо бы ехать за ней, выяснять, что произошло, но я понятия не имею, куда она подалась, и за пределы штаб-квартиры мне выходить запрещено. Я пробовал выяснить куда уехала Лекси у Трис, но она только отмахнулась от меня как от назойливой мухи. Оно и понятно, ей нельзя выдавать тайну секретных полигонов под страхом трибунала… А то, что Лекси где-то в таком месте, сомнений нет, иначе я бы уже знал, где она.       Зачем она так сделала? Почему? Она меня разлюбила? Или не любила совсем? Она ничем и никогда, ни словом, ни взглядом до этой нашей дурацкой ссоры не выдала, что хочет расстаться со мной. Это что, все с самого начала был спектакль?       Аниша закрывается в своей комнате и не выходит оттуда сутками. Ничего не ест и только плачет. Пускает к себе сестру, та худо-бедно ее кормит и велит никому ее не трогать. Кевин заливает тоску в баре, я почти каждый день его там вижу. Он боится, что после того, как Джимми погиб, Аниша исполнит свою угрозу и что-нибудь с собой сотворит.       — Как на пороховой бочке с ней! Она осунулась, стала совсем прозрачная. Меня гонит, не подпускает. Чует мое сердце, не к добру все это, твою мать… — качая головой, приговаривает Кевин, опрокидывая в себя очередной стакан.       Мне иногда кажется, что с отъездом Алексис на фракцию свалились все беды. Будто Лекси была каким-то талисманом, хранителем, оберегающим всех нас от неприятностей. Все нападения, что были до этого обошлись почти без жертв, а сейчас… Была бы она тут, я уверен, она нашла бы способ уговорить Анишу не страдать так. Мы все скорбим о Джимми, на Кейтлин — его сестре — лица нет, он ей был как сын все это время, да и просто классный был парень, отличный музыкант. Как я рад, что мы все-таки выступили на музбитве, если бы отказались, это было бы просто нечестно. Как же невыносимо больно терять близких, ничто не может притупить эту боль.       Весть о том, что я убил Громли, расползается по фракции с такой скоростью, будто об этом объявили на общественном канале. Кто-то просто пожимает плечами, кто-то откровенно меня осуждает. Билли посматривает на меня с ненавистью. Если он хотел, чтобы меня все это время держали в камере, то его мечте не суждено сбыться — после нападения каждый человек на счету. Так что я сижу во фракции под арестом, но меня не запирают, посылают патрулировать окрестности, выполнять мелкие поручения и задания в городе.       Я так и не спросил у Билли про цепочку, потому что вовремя понял, что все это бесполезно. Он не ответит и поймет, что меня вся эта ситуация сильно задевает. Ни в коем случае, особенно сейчас, нельзя показывать ему мои слабые места. Да, будет суд, будет трибунал, но пусть Билли не знает, как мне от этого паскудно. Это явно он что-то подстроил, из-за чего уехала Алексис. Явно. Самое главное, не показать, как мне плохо от этого.       А мне на самом деле просто невыносимо — я никогда не думал, что буду с такой силой тосковать по кому-то. Не помогает ничего: ни избивание груши, ни изнурительные работы, а топить тоску в алкоголе я остерегаюсь, потому что потеря памяти напугала меня весьма. Если это теперь будет на постоянной основе, что делать?       Завтра Вик отправляется на снайперское обучение. Мы с ним практически не виделись с момента окончания инициации, и вот теперь я жду его в Яме, чтобы проститься, все-таки полгода не увидимся. Вик идет ко мне размашистым шагом и на ходу снимает кожанку.       — Не хочешь размяться? — ухмыляясь, спрашивает меня, одним легким движением заскакивая на ринг.       — Да можно, — отвечаю, забираясь туда же, и становлюсь в стойку. — Вспомним былое?       Вик лукаво мне подмигивает и делает выпад. Мне нравится с ним спарринговаться, мы с ним друг друга знаем так хорошо, что кажется я дерусь со своим собственным отражением.       — Не жалеешь, что отпустил? — уходя от моего прямого и делая выпад, чтобы ударить в бочину, спрашивает меня брат. Мне не надо уточнять о ком речь, и так все понятно. Вот только… Я не хочу об Алексис говорить ни с кем, мне очень больно, а показывать свою боль… — Я понимаю все, не хочешь говорить. Да я собственно и не настаиваю. Вот только… Ты вел себя как придурок и продолжаешь настаивать на этом!       — Сам придурок! — во мне моментально вскипает злость, но я отвечаю ему, делая выпад для подсечки, не показывая свои эмоции. — Ты ведь знаешь куда она уехала, вы с ней вечно по углам шушукались! Она говорила, куда хочет пойти дальше? — Вик от подсечки уходит, впрочем, так же он хочет уйти и от ответа. Я вижу. — Вик, ты что-то знаешь. Скажи мне.       — Она говорила, что хочет пройти спецобучение. Только это, — качая головой, отвечает он, делая кувырок мне под ноги. Я отпрыгиваю, подаюсь вперед, чтобы провести захват, но Вик уже успевает подняться и проводит обманный маневр.       — Но ведь это не все, — утвердительно говорю, пристально на него посматривая. — Вик, я вижу, ты что-то скрываешь!       Брат делает ложный выпад, крутящим движением отклоняется и оказывается у меня справа. Я знаю этот прием и готов к нему, поэтому пригибаюсь и беру его в захват, от которого он, однако, легко избавляется, так что едва не роняет меня на маты. Оттолкнувшись рукой, я опять принимаю вертикальное положение и, не успев сгруппироваться, получаю удар по корпусу. Согнувшись, подныриваю ему под левый бок и, перехватив его поперек туловища, валю на ринг.       — Ладно, — говорит он, поднимаясь и отдуваясь, — твоя взяла. Да, я знаю кое-что. Но прежде, чем я тебе скажу то, что знаю, ты должен ответить мне на один вопрос. — Вик берет бутылку с водой, откручивает у нее пробку, пьет, и все это он делает так медленно, что очень хочется настучать ему по шее. — И в руках ты себя держать так и не научился.       — Бля! Ну и чего ты от меня хочешь?! — выхожу я из себя. — У меня и так все нервы на пределе! Ты меня в гроб хочешь загнать?       — Слушай, я никогда не лез в твою жизнь, ты не можешь этого отрицать, никогда не приставал к тебе с нотациями. С того самого момента, когда ты решил забить на свою жизнь и стал делать вещи совершенно непотребные, я всегда был на твоей стороне, всегда выгораживал тебя и никогда не осуждал. Я понимал, почему ты это делаешь, зачем тебе это надо. Однако момент, когда ты загоняешь свою жизнь в совершенно отъявленную задницу, все же наступил. Поэтому я спрашиваю: дорога тебе Алексис, или это просто очередная куколка, которую ты разменял на свое самолюбие?       — А тебе что до этого? Уж не сам ли ты виды на нее имеешь? — злобно интересуюсь, зорко наблюдая за его реакцией.       — Боже, Алекс, ты бьешь все рекорды глупости, — он отворачивается и берет полотенце. — То, что я увидел за эти четыре месяца несказанно меня обрадовало. Я уж было подумал, что вот оно, наконец-то, мой братец остепенится и начнет уже все-таки думать чем-то, что находится выше его ширинки. Но когда этого не произошло, мне стало тревожно: неужели я разучился видеть людей? Я спрашиваю тебя еще раз, Алекс. Ты сам понимаешь, что для тебя значит эта девушка, или ты упорно будешь цепляться за свою репутацию ловеласа?       Кулаки сжимаются сами собой. Я не буду драться с Виком, ни за что. Только не так. Но ярость, практически неконтролируемая, затмевает мое сознание. Бля, да что они все от меня хотят? Что я сделал им всем? У меня была хренова туча девок, но только сейчас все вокруг окрысились на меня и только потому, что я, возможно, повел себя так, как веду себя обычно. Да и вообще. Это никого не касается!       — А вот тут ты ошибаешься, — будто прочитав мои мысли, говорит Вик, — не удивляйся, Алекс, у тебя все на роже написано.       — Вик, я не хочу обсуждать с тобой Алексис, — стараюсь, как могу, не выдавать своего раздражения, но, судя по насмешливому взгляду братца, у меня плохо получается.       — Хорошо. Тогда я сам тебе скажу, а ты меня поправь, если я ошибся где-то. — Он делает паузу, несколько секунд пристально меня рассматривая, и продолжает: — Ты встретил классную девчонку. Совершенно непохожую на твоих бывших подружек. Она тебя заинтриговала. Покорила. Тебе было с ней так классно, что лучше и быть не может. А потом ты испугался ответственности и решил ее бросить, потому что просто напросто не знаешь, что делать дальше. Потому что твои чувства еще ни к кому так далеко не заходили. А теперь начинай со мной спорить и дай уже мне по роже, я вижу, как давно тебе этого хочется.       Неужели все так очевидно? У меня что, где-то на лбу бегущая строка, на которой написано «идиот»? У меня сейчас в голове такая мешанина, а в душе такой раздрызг, что, чувствую, многое отдал бы, чтобы он перестал меня мучить и отстал, наконец.       — Ладно, можешь не отвечать, и так все понятно. Я сказал Майре об Алексис. Она сначала как-то прохладно отнеслась, а потом, ближе к концу инициации, после пейзажей, прямо загорелась идеей взять Лекси к себе на обучение. Майра говорила с ней, но сходу Алексис отказалась. А потом, весьма спонтанно, согласилась.       — Так значит…       Мысли все спутываются, теряются, прыгают, и я никак не могу их собрать. Майра предлагала Лекси обучение. Лекс отказалась, потому что у Майры обучение проходит в несколько этапов и занимает… Так, что же, это значит…       — На каком именно она полигоне у Майры? — осознавая полученную информацию, медленно проговариваю я. — Ты знаешь?       — Нет, этого не знаю даже я, — качает головой Виктор. — Так что у тебя будет много времени подумать и осмыслить все произошедшее, Алекс.       — Черт… Какого хрена ты зубоскалишь тут? — я чувствую, что меня несет, и говорю я то, в чем даже сам себе ни за что не признался бы. — Ничего подобного не было! Я не хотел бросать ее, не хотел! Мы просто поссорились, потом что-то произошло, чего я не помню, и она просто сорвалась и уехала, ни слова мне не сказав! Господи, на два года, как минимум, на два… Как узнать, Вик? Как мне узнать, где она?       — Об этом знает только Майра. Но она вряд ли скажет. Прости, Алекс, я не знал всего этого. Я думал…       — Да знаю я, что ты думал! Что вы все думаете! Избалованный лидерский сынок, наигрался с очередной игрушкой и бросил ее! И ни одна сука даже не догадывается, как мне… Блядь, Вик, даже ты так думаешь обо мне?!       Виктор глубоко вздыхает и цокает языком.       — Я рад, что не ошибся в тебе, брат, — он хлопает меня по плечу. — Увидев, как ты беснуешься в Эрудиции, у меня возникла мысль, что это плохо закончится. Но одновременно я понял, как много Лекси для тебя значит, — стукнув себя ладонями по коленям, Вик вздыхает и поднимается. — Ладно, мне пора. Мое обучение будет длиться не так долго, скоро увидимся. Алекс, не теряй надежды. Может быть, когда-нибудь все наладится.       Я рассеянно киваю ему, пожимаю руку и не могу ни о чем думать, кроме того, что Лекси уехала на два года! Полигоны Майры, это место, откуда люди если и возвращаются во фракцию, то очень нескоро: обучение, практика, работа, карьера… Вполне может так оказаться, что я ее больше никогда не увижу. Если Лекс хотела сбежать от меня, то лучшее место вряд ли можно было придумать. Она бросила меня. Не этого ли я хотел?

***

      Следующие несколько недель становятся для меня бесконечным серым прозябанием. Я что-то делаю, куда-то хожу, тренируюсь… Вокруг меня только скорбь и тоска — во многих семьях потеряли любимых, детей, родителей. У нас, вообще, сейчас не самое веселое время. Нет сил пропускать через себя всю эту боль. Я просто отгораживаюсь от всего и от всех. Никого не хочу видеть, да никто ко мне и не лезет. Из моих бывших девиц тоже на горизонте никто не появляется. А может, и появляются, но я как-то не обращаю внимания.       Я все пытаюсь понять, что происходит с моей жизнью, что со мной произошло за последнее время и как теперь жить дальше. Без неё. Потому что все мои мысли только о ней. О Лекси. Я так легко ее получил и столь же легко упустил, полагая, что в любой момент могу все вернуть, но все сложилось совершенно неожиданным образом. И только сейчас, поняв, что почти потерял ее, мне никогда никого так отчаянно не хотелось вернуть.       Два года в нашем положении просто бесконечный срок, за это время могу умереть я, может умереть она — я это очень хорошо прочувствовал в момент нападения на Бесстрашие и атаки на полигон. Если совсем еще недавно война воспринималась как ужасное, мерзкое, страшное, но приключение, то теперь все яснее становится понятно, что война это ад на земле. Смерть — это навсегда, это необратимо, несмотря на все наши новейшие разработки, ничто не может вернуть то, что потеряно навсегда.       Детка, ты потеряна для меня? Мне б только понять почему, сладкая? Что я сделал, из-за чего ты бросила меня? Ты не любила? Или произошло что-то, что ты не можешь принять? Я ударил тебя? Я мог. Но ты же знаешь меня, должна была понять за это время, что я урод, но я ведь… Ни к кому не относился так, как к тебе. Я бы все отдал сейчас только за возможность сказать тебе это. Раньше я думал, что смерть — это когда ты теряешь всю кровь, сердце перестает биться и тело не может больше функционировать. Но теперь я понял, что есть вещи и похуже. Это когда ты просто не можешь жить без кого-то, не можешь дышать нормально, и сердце хоть и работает, но медленно умирает без того, кто стал кем-то особенным для тебя.       Слоняясь по фракции, будучи арестованным и не имея возможности оказаться на крыше, я забредаю в практически заброшенную студию. Воспоминания накатывают с новой силой.       Как же тогда было хорошо! Была Лекси с ее умопомрачительным голосом, Джимми был жив, Анишка сыпала матерными перлами, залихватски подмигивая, а Кевин не сводил с неё горячего взгляда  — как будто совсем другая, нереальная жизнь… Как же все изменилось… Когда наступил тот самый момент, в который надо вернуться, чтобы не было всего того кошмара, что произошел за последние недели? Может быть, если бы мы не поссорились, ничего бы не было? Анишка была бы с Лекси, и не подставилась бы под обстрел, Джимми бы не погиб. Почему вдруг показалось, что с отъездом Алексис с нас сняли некую защиту.       Студию почти не задело в момент нападения — этот этаж остался нетронутым, если не считать бетонной пыли повсюду и кое-где осыпавшейся штукатурки. В студии никто и не думал прибираться — образцы с рисунками для тату разбиты, мусор на полу, но в целом всё так, будто мы только вчера ушли с репетиции: сваленные на столах диски, настроенная записывающая панель, заботливо прикрытая Джимми еще перед музбитвой, инструменты почти все в чехлах, а моя гитара так и стоит, словно я только что отложил её.

Саунд: Skillet Believe

      Руки сами тянуться к инструменту; смахиваю с электрогитары пыль, включаю в розетку, глажу изгиб и ощущаю, будто встретил старого друга. Перебираю струны и знаю, что и мелодия, и слова придут сами. Никогда не мог сесть и на заказ написать песню, всегда все получалось, будто откуда-то изнутри. I’m still trying to figure out

Я все еще пытаюсь придумать,

How to tell you I was wrong

Как сказать тебе, что я был не прав.

I can’t fill the emptiness inside since you’ve been gone

Я не могу заполнить пустоту внутри с тех пор, как ты ушла.

So is it you or is it me?

Это ты или же это я?

I know I said things that I didn’t mean

Я говорил так, как на самом деле не считал,

But you should’ve known me by now

Но тебе бы следовало уже узнать меня,

You should’ve known me

Тебе следовало знать меня…

      Я вспоминаю, как в первый раз услышал ее голос и влюбился в него, раз, навсегда и безоговорочно. Становится так больно, что хочется завыть, чтобы хоть как-то смягчить режущую в груди, саднящую боль. Я не хотел обижать тебя, детка, видит бог, не хотел. Не хотел, чтобы ты вот так убежала от меня, да я и не думал, что это возможно.       Я перебираю пальцами струны, привычно беру аккорды, даже не задумываясь особо — мелодия, рождающаяся сама собой, как свет в конце тоннеля, помогает справиться с выжигающей нутро тоской.       Что с нами станет за эти два года? Как мне прожить без тебя, если каждая минута в одиночестве кажется бесконечной? Я наговорил тебе чего-то, а ты поверила, не поняла, что это был не я — что-то со мной случилось в тот день и в ту ночь, что-то такое, чему я до сих пор никак не могу найти объяснения.       За два месяца — два самых прекрасных месяца в моей жизни, — ты не успела меня изучить, так и не смогла меня понять. Мне так нужно поговорить с тобой, рассказать, что на самом деле всё не так, как ты думаешь. На самом деле, ты самое лучшее, что было в моей жизни, и я не врал, когда говорил, что ты мое настоящее. Вся беда в том, что боялся себе признаться — я хочу, до боли хочу, чтобы ты стала моим будущим.       Слова в голове, этот внутренний монолог под аккорды сам собой складывается в куплеты. Голос мой сейчас странный, непривычный, хриплый от невозможной душевной боли, горло сжимает спазм. Но я совершенно не обращаю внимание на тембр и чистоту звука, мне все равно, как я пою. Каждый звук, что я исторгаю из своей души, помогает мне хоть немного выплеснуть ту несправедливость, что произошла с нами.       Детка сладкая, что мне сделать, чтобы ты вернулась ко мне? Захочешь ли ты слушать меня, когда мы увидимся? Захочешь ли знать меня? Да и увидимся ли? Ты поверила, что я урод, но поверишь ли ты, что это не так? Я даже не знаю из-за чего ты уехала… I can’t undo the things that led us to this place

Я не могу отменить того, что привело нас сюда,

But I know there’s something more to us than our mistakes

Но точно знаю, что есть нечто большее, чем наши ошибки.

So is it you or is it me

Так это ты или я?

I know I’m so blind when we don’t agree

Знаю, что просто слепну, когда между нами разногласия,

But you should’ve known me by now

Но тебе бы следовало уже узнать меня…

      Музыка, сколько бы я ни открещивался, всегда помогала мне. Когда подростком я вдруг решил, что никому не нужен, что меня все ненавидят и стал прыгать по девицам, чтобы удостовериться, что это не так, но находил только подтверждения своим мыслям, музыка — это единственное, что могло держать меня на плаву. Мне тогда в пятнадцать-шестнадцать лет вдруг привиделось, что родителям всё-равно, у них есть малявки, а я всего лишь средство, чтобы выместить на себе плохое настроение. Отец с каждым годом все больше закручивал гайки, а Эшли… Было гораздо хуже, когда я видел, что они из-за меня ссорятся. И тогда я решил как можно реже вообще с ними общаться, попадаться на глаза… Музыка тогда стала для меня отдушиной. Всем нравилось, как я пою, а песни рождались иногда прямо на сцене, в режиме нон-стоп.       Джимми… Сердце пропускает удар и воздуха не хватает. Он сказал тогда, что у меня талант, что его нельзя игнорировать. Мы создали группу и пели везде, где только можно. Однажды даже устроили концерт на крыше Уиллис-тауэр. Отцу никогда не нравилось моё увлечение, он говорил, что я теряю время и занимаюсь хуйней, а меня это спасало от помешательства. Во всяком случае мне всегда казалось, что это так.       За все то время, пока мы с Лекси были вместе, я так и не понял, что происходит. Вик прав, мне было так хорошо, что я и думать ни о чем не хотел, не желал задумываться о будущем, потому что все мысли об этом были невеселыми и мрачными. Я знал, конечно, что инициация закончится и надо будет что-то решать, но предпочитал не думать, отмахиваться от тяжелых мыслей, упивался моментом и не хотел принимать никаких решений. Видно, Лекси приняла решение за меня — она уехала, не оставив мне даже шанса что-то объяснить или выяснить.       Два года… За два года многое может случиться, время — это та роскошь, которую мы не можем себе позволить. Почему Лекси так поступила, неужели она, и правда, ничего не испытывала ко мне? Что же такое произошло той ночью, что она вот так сбежала, не дав мне даже возможности как-нибудь все объяснить? If you believed

Если ты поверила,

When I said

Когда я сказал,

I’d be better off without you

Что мне будет лучше без тебя,

Then you never really knew me at all

Значит, ты на самом деле никогда меня не знала.

If you believed

Если ты поверила,

When I said

Когда я сказал,

That I wouldn’t be thinking about you

Что не буду думать о тебе,

You thought you knew the truth but you’re wrong

Ты думала, что знаешь правду, но ты ошибалась…

You’re all that I need

Ты — все, что мне нужно,

Just tell me that you still believe

Только скажи, что все еще веришь мне…

      Детка сладкая… Мне так не хватает твоих прикосновений, которые всегда возвращали меня к жизни, твоих поцелуев, от которых я просто воскресал каждый раз, возрождался и готов был жить дальше. А без тебя мне не нужна эта гребанная жизнь, похожая на бесконечную, серую слякоть. Мысль о том, что ты где-то и ты жива, поддерживает: надеюсь, когда-нибудь мы и сможем увидеться поговорить, хотя не уверен, что я смогу сохранить остатки своего разума, потому что без тебя я просто схожу с ума. Мне ужасно пусто, мне так не хватает твоей улыбки, твоего неповторимого голоса. Ты просила вернуть тебя к жизни, но настала пора мне об этом просить. You should’ve known me

Тебе следовало бы знать меня,

Cuz you’re all that I want

Потому что ты — все, чего я хочу.

Don’t you even know me at all

Ты что, никогда меня не знала?

You’re all that I need

Ты — все, что мне нужно,

Just tell me that you still believe

Только скажи, что все еще веришь мне…

      Я все еще перебираю струны, но вдруг чувствую, что на меня кто-то пристально смотрит. Поднимаю взгляд на уцелевшее грязное окно и вижу в комнате записи плачущую навзрыд Анишку. Вся зареванная, без своего обычного кричащего макияжа, она совсем на себя непохожа. И рыдает так, будто хочет выплакать все слезы за раз. Мне так сильно хочется обнять ее, прижать к себе покрепче — эта малявка не заслуживает такой боли, ну за что ей все это? Но я не могу к ней подойти, она очень злится на меня, теперь может и драться начать.       Аниша подходит сама. Из глаз текут слезы, и она их уже не вытирает, словно смирилась с этой докукой в своём состоянии. Но глаза такие несчастные, что хочется отвести взгляд, столько боли я ни у кого еще не видел. В потемневших от слез синих омутах просто океаны печали. Она подходит и мотает головой.       — Какой же ты сукин сын, — тихо-тихо говорит она, так, что приходится вслушиваться, — какой же ублюдочный, хуеблядский придурок, у меня даже слова закончились, какой ты урод, — голос ее набирает громкость. Я молчу, потому что она может детонировать в любой момент, и это плохо кончится. — Ты влюбился в нее! Ты полюбил ее и не сказал ей! Отпихнул, как ненужную вещь! Как ты мог? Алекс! Как? Если случилось с тобой такое, так хватай и беги, потому что никогда с тобой больше такого не случится! Сука, какой же ты блядский урод, — она толкает меня в грудь мелкими ручками, потом начинает толкать меня всем телом, и я чувствую, как она дрожит. Как ей больно, из-за нас, из-за них… Куда же мы себя загнали, что же мы делаем вообще?       Я плюю на все, обхватываю и прижимаю Анишку к себе посильнее. Она еще немного трепыхается, но, так как не ест ни черта, силы быстро оставляют ее. Только плечи сотрясаются в беззвучных рыданиях, потому что слез уже больше нет. Она, в конце концов, прижимается ко мне, уткнувшись лбом в грудь, только изредка судорожно вздыхая.       — Я записала твою песню, — отстраняясь от меня и не глядя в глаза, тихо проговаривает Нишка. — Это и правда было прекрасно. Немного не в твоем стиле, но оно даже лучше. Ты… дай ей послушать, она поймет. Я бы поняла.       Она высвобождается из моих объятий, еще раз окинув взглядом студию, и уходит, немного пошатываясь. Как-то все непросто стало в этой жизни… И надо послушать, чего она там записала, интересно!