Алекс
То, что случился ад на земле, становится понятно еще издалека. Как я ни пытаюсь абстрагироваться, а как только чувствую запах гари, пыль начинает забивать нос, и першит в горле, а в окно впереди просматривается легкий серый туман, воображение немедленно начинает подбрасывать одну картинку за другой. Недовольные просто так никогда не разрушают полигоны, они всегда оставляют какой-нибудь подарочек. И я не вижу причин им не сделать этого и сейчас. Мерно покачиваясь, едем. Внутри драгстера могильная тишина. Давно уже со мной такого не было, но у меня потеют ладони, и, чтобы как-то унять бешеный ритм сердца, я стараюсь глубже дышать. Не-а. Ничего не помогает, сука. Ощущение неотвратимой трагедии, невыносимого горя давит откуда-то изнутри, выворачивает суставы. Голова болит до гула в ушах. И глаза поднять тяжело, не хочется смотреть на лица друзей, которые все понимают, молчат. И это тягостное молчание раздирает сознание, выкручивает нервы, доставляет почти физическую боль. С того самого момента, когда Майра все-таки сказала, что это тот самый полигон, на который сбежала от меня Алексис, я ни на минуту не позволял себе думать о том, что она могла погибнуть. Только не она. Новость обрушилась на меня кипящей смолой, и я понял, что просто физически не смогу сидеть в штаб-квартире и ждать новостей. Я должен сам все увидеть. Своими глазами. »… — Скажи мне Майра! Говори! Она там, да? Алексис Плейсед находится на этом самом полигоне? Майра высвобождается из моего захвата и чувствительно бьет меня по руке. — Перестань орать, Алекс, и возьми уже себя в руки, нам сейчас всем несладко! Да, Алексис проходит службу на том полигоне. Отстань и дай мне пройти, бежать надо, неужели непонятно…» Невозможно все время быть в напряжении, даже во время войны солдаты устраивают праздники и отмечают самые разнообразные события — дни рождения, праздники фракций, свадьбы. Иначе можно сойти с ума, если жить одной только войной. С ближнего полигона вернулись мои неофиты, вместе с ними и многие из нашей группы, с которыми мы проходили инициацию. За все это время, с тех пор как мы вернулись с периметра почти год назад, у нас образовалось много парочек, и мы решили, а почему нет? Сейчас лето, впереди очередная инициация, самое время устроить свадебную пирушку. Среди новобрачных я замечаю Джона и Джесси, немного ошалевших от эмоций, внимания и шумихи, но оттого не менее счастливых. — Поздравляю, Джонни, ты женился на классной девчонке, — пожимаю я руки Уеллнеру, а он притягивает меня и хлопает по плечу. — Спасибо, командир, рад, что с уебаном Громли все в порядке. Он говнюк, конечно, да только хорошо, что ты не стал об него мараться. Мы тут с Майли посоветовались и решили не отказываться от твоего предложения. Вот только моя жена, — он притягивает Джесс к себе, — поедет со мной, тут я ее не оставлю! — Не вопрос, Джонни, я надеялся, что ты согласишься, — киваю Джесси, хлопаю Джона по спине и оставляю парочку наедине. Майра, заехавшая повидать Кристину, сказала, что говорила с Лекси и все ей передала. И по этому поводу я пребывал в состоянии эйфории. Скоро, очень скоро у курсантов должен был быть отпуск, и я надеялся что мы успеем увидеться с Лекси до моего отъезда.Музыка: Hans Zimmer — OST Spirit
А потом… Встревоженные лица, срочное совещание, полигон не отзывается. И вот теперь я еду по разбитой дороге и понимаю, что чуда не произойдет. Сознание цепляется за разного рода объяснения, что мог быть просто сбой системы, что есть много причин по которым полигон не выходит на связь. Но чем ближе к месту, чем все яснее становится тот факт, что опасения наши были не напрасными. Однако действительность не может сравниться ни с чем. В полном оцепенении я слезаю с подножки драгстера. Беспощадное солнце бьет в глаза, заставляет до рези щуриться, чтобы разглядеть то, чему сознание отказывается верить. Спину прошибает холодный пот, несмотря на то, что стоит полуденная летняя жара. Чувствую, что ноги отказываются держать меня, я опускаюсь на корточки и прячу лицо в ладонях, будто это как-то может помочь не видеть, не ощущать, не допускать до сознания этот ужас. Бесстрашные ничего не боятся, но открывшаяся картина просто за гранью понимания. Я знаю, как выглядят полигоны, в том числе и секретные, все они построены по одному шаблону, сначала забор, потом лес, внутри леса — здания. Здесь же взору предстает картина полностью выжженой земли на сколько хватает глаз. Вся поверхность усеяна сгоревшими обломками, обугленными человеческими останками, над которыми кружат птицы. Кругом, куда ни посмотри, источают смрад мелкое крошево из жуткой смеси бетона, песка, дерева и… человеческих останков, щедро сдобренное уже спекшейся кровью. Среди это хаоса угадываются предметы быта, то тут, то там поблескивают на солнце стекляшки, бросают солнечные зайчики разбитые зеркала, кое-где выглядывают полированные металлические ошметки машин, как надгробие только что бьющей ключом, а теперь уже прошлой жизни. Удушающе, невыносимо, чудовищно пахнет смертью. Смерть настигает Бесстрашных повсюду, может застать где угодно, и запахи, сопровождающие ее, тоже отличаются. Бывает, что смерть пахнет порохом, лесом, прогретым солнцем и кровью. Бывает, пахнет полночным холодком и металлом клинка. Едким запахом взрывчатки, разорванной плоти. Но для меня смерть теперь всегда будет иметь один вид и запах — теплая пустыня, пронизанная безжалостным, все так ослепительно-ярко освещающим солнцем, которую вместо песка ровным слоем покрывает обугленные, бездыханные, человеческие тела. Жара, гарь и ублюдочное солнце, которое высвечивает каждую деталь прервавшихся жизней, каждую черточку, камешек, ветку, малейший штрих, не оставляя надежды на то, что тут могут быть выжившие. Даже искать бесполезно. — Твою же, блядь, мать, — шепчет позади меня Чешира, а у меня слова застревают даже не в горле, а в голове, где неудобоваримой кашей ворочаются мысли. Что же тут произошло? И как? Чем недовольные сотворили подобное? Я в бессознательном состоянии иду вперед, под ногами хрустят человеческие кости, ноги проваливаются в теплую субстанцию из останков смешанных с бетоном, деревом, пластиком, в буквальном смысле, раздробленном… а я не могу остановиться. Ничего нет. Абсолютно ничего. Тут невозможно было выжить, полигон просто сровняли с землей. Что же у них за оружие такое? При арт-обстреле остаются хотя бы и разрушенные, но остовы зданий, а тут… Голое пространство. — Группа зачистки побывала, ебанный насрать! — кричат парни, разглядывая что-то. — Поверх останков гусеничные следы, последнее время недовольные полюбили такой способ передвижения. Значит, если и были выжившие, то все они в плену. Мы не смогли добраться сюда быстрее, чем за сутки, и то, ехали без остановок. Не могу поверить. Если я сейчас хоть на минуту допущу мысль, что Алексис могла тут оказаться, среди всех вот этих останков, я сию минуту, моментально сойду с ума. Может, она могла сбежать, или, может быть, она уехала куда-нибудь с поручением. А может, она выехала в штаб-квартиру раньше, чем начался отпуск, и когда я вернусь, она будет меня ждать там, закрывая рот ладошкой и горюя по своим друзьям. Командир операции распределяет работу, и я включаюсь в разбор завалов, только бы чем-нибудь себя занять. Однако мысли совершенно без спросу лезут, не дают дышать, несмотря на то, что мы все в кислородных масках. По-другому тут находиться невозможно, легкие моментально забиваются пеплом, пылью, угарный газ отравляет до потери сознания. Что это может быть за оружие? Воспаленное сознание отказывается останавливаться на мысли о том, сколько погибло здесь людей, не говоря об огромном количестве техники, лаборатории, архивы, результаты исследований. Это не просто шаг назад, это полный провал на несколько десятков лет. Я не знаю был ли еще такой полигон и как недовольные смогли узнать о нем. Нигде не существует документов об этом месте, никаких записей и намеков. Все командиры добирались до него в режиме строгой секретности! Майра официально тренирует снайперов, она едет в снайперскую школу и оттуда по тоннелям добирается до полигонов. И почему именно этот? Где они прокололись, засветились? — Херня какая-то, — бурчит Матиас, чертыхаясь, — почему они не сопротивлялись? Нет никаких следов того, что они как-то боролись за свои жизни, как так? И знаешь, еще что странно? — Мат, ты можешь мне не задавать сейчас наводящих вопросов? — раздраженно бросаю ему, не прерывая работу. — Есть что сказать — говори! — Равномерность. Даже когда идет взрывная волна, разрушение идет по какому-то вектору, постепенно… Снаряды стреляют по объекту друг за другом, потом нужно время для перезарядки орудия. А тут… Картина такая, будто несколько сотен снарядов, причем, мощной разрушительной силы, были прямо-таки обрушены на это место. Это что-то совершенно запредельное. Новое оружие? Опять они впереди нас? Если у них есть такие мощности, то как с ними воевать? Мы сгребаем утильлопатами все, до самой земли, да еще и небольшой слой самого грунта и определяем все это в мешки, которые отправляем в Эрудицию. Целая лаборатория будет работать круглосуточно, чтобы в самые сжатые сроки определить, кто погиб здесь. Хорошо, что есть программа мгновенного определения, иначе это растянулось бы на годы. Мы постоянно сталкиваемся со смертью, часто становимся причиной ее, и надо бы уже впустить ее в свою жизнь, смириться с ней, принимать ее, как нечто само собой разумеющееся. Но сейчас… Это не просто столкновение, это погружение в нее, будто тысячи иголок, впивающиеся в плоть, пронизывают насквозь смертельным ядом, выедают, выгрызают из сознания все живое, высасывают жизнь. И невозможно оставаться в здравом рассудке, когда видишь такое! Обугленные куски плоти, покореженные, разломанные конечности, обгоревшие черепа с распахнутыми ртами, будто в немом крике. Им неоткуда было ждать помощи, видно, что все произошло молниеносно, кровь запеклась везде одинаково. Но осознать, что они обречены, эти люди успели. И это, наверное, самое страшное — осознавать, что ты умрешь и не иметь возможности что-то с этим сделать, борись-не борись, сдавайся-не сдавайся, а когда против тебя работает неведомая доселе сила — это пиздец, как нечестно. Тот, кто раздробил этот объект, не оставил даже малюсенького шанса никому из тех, кто здесь находился. Умом я понимаю, никто не мог выжить в подобном кошмаре, но я не в силах ковыряться здесь и представлять Лекси на месте вот этих останков. Мы работаем в гробовом молчании — привыкай не привыкай к смерти, а принять никогда не получается, и уж тем более сразу. Не верю, не могу верить, что она погибла. Отказываюсь наотрез! Она обещала ко мне приехать! Кивнула мне! Я чувствовал ее так же, как чувствую тяжесть лопаты в своей руке, запах гари, когда снимаю маску. Она была настолько реальна в том моем сне, что помыслить о том, что она меня простила, а теперь умерла, я просто не могу. Отчаяние, тоска, печаль… Это все не то. Невозможно словами описать бесконечное, безумное стремление быть рядом с ней, обнять ее, прижать к себе покрепче, закрыть, защитить, уберечь от боли, ужаса, страданий. Она испугалась, успела испугаться, потому что инстинкт самосохранения сильнее воли. Не могу, не хочу принять тот факт, что она может быть здесь! Это несправедливо, нечестно. Неправильно! Не могло этого случиться со мной, с нами. Сейчас, как никогда, за все эти полгода, мне хочется увидеть ее, дотронуться, почувствовать ее тепло! Но чем больше я тут нахожусь, тем яснее понимаю, надежды все меньше. На четвертый день ко мне подходит Чешира, который без своей фирменной улыбочки выглядит непривычно и странно. — Алекс, я тут нашел кое-что. Вот, это вроде твой, я помню! Не знаешь, как он мог тут оказаться? — он протягивает мне… нож. Тонкое лезвие, обугленная резная ручка. Тот самый, что выпросила у меня Лекси в тот день, когда на нас напали в лесу. Я смотрю на этот нож и понимаю, что это действительно конец. Она не расставалась с ним, заказала специальные ножны, чтобы можно было носить под платьем и даже на музбитву умудрилась их нацепить. Из груди как-то разом пропадает воздух, я, может, и хотел бы вздохнуть, но не получается. Ребра сводит судорогой, я сгибаюсь и разогнуться не могу. — Что? Что такое? Парни, сюда, скорее! Чьи-то лица, чьи-то руки, какие-то действия со мной. Я хочу сказать им всем, что со мной все нормально, я только отойду немного и продолжим. Но отчего-то мир переворачивается, и я вижу небо. Такое ясное и синее, без единого облачка. Как глаза Лекси, когда она улыбается и чем-то довольна. Или занимается тем, что ей больше всего нравится. Я смотрю на это небо и боюсь от него глаза отвести. Потому что если я их закрою, то реальность, в которой ее больше нет, может действительно наступить. И тогда станет совсем не понятно, а мне-то зачем тогда жить? — Алекс, закрой глаза. Закрой, тебе надо поспать, — доходит меня чей-то голос, и я только мотаю головой. В руку впивается игла и наступает темнота.