Алекс
Саунд: Two Steps From Hell — Strength of a Thousand Men (Instrumental Core DubStep Remix)
Каждый следующий день в Бесстрашии для меня теперь начинается одинаково. Я открываю глаза и иду смотреть списки погибших, которые Эрудиты выкладывают на общественном канале. Мне бы давно надо бы уезжать, группа собрана, все готовы. Но я не могу. Я должен удостовериться, что ее среди погибших нет. Не знаю, откуда во мне такая уверенность, но я чувствую, что она жива, не могла она меня так просто бросить, оставить. И именно тогда, когда… Ну что когда? Когда она во сне меня простила? Думать не получается, совсем. Когда я пытаюсь собрать мысли воедино, как-то разложить их по полочкам, разум и четкое мышление начинают подводить меня. Ничего не помогает. Я не могу есть, не могу спать. Я просто лежу и пялюсь в потолок всю ночь, для того, чтобы в шесть часов открыть планшет и убедиться, что ее нет в списках. После этого удается поспать пару часов. Но… это все же происходит. Спустя три недели, наступает тот самый день, когда, открыв списки, я натыкаюсь на ее имя.Алексис Плейсед, младший капрал спецподразделения воздушного полигона.
Детка сладкая, ты получила звание. Поздравляю. Я смотрю на ее имя и не вижу букв. Все они разъезжаются, расплываются и не собираются в слова. В этом мареве я вижу ее лицо, немного более жесткое, чем обычно, с синяком и царапиной. Мягкий взгляд зеленовато-голубых глаз. Полуулыбка сквозь слезы. Малышка, ты такая реальная, ну как же так? Не могла ты оказаться среди тех огрызков людей, что мы в мешки загружали, не могла! Не могла! Не могла-а-а! В уши ввинчивается какой-то странный, очень резкий звук, хочется прекратить его, и поэтому я не сразу понимаю, что это я издаю этот надсадный вопль. Ничего не вижу, ненадолго мне кажется, что я ослеп, что последствия ранения вернулись и теперь я ничего никогда не увижу, и это отлично, потому что нахрена мертвому зрение. Вокруг появляются люди, но кто они все, я так и не понимаю. Кто-то поднимает разбитый планшет, кто-то хлещет меня по щекам, кажется, я слышу матерные выкрики. Меня несут куда-то, потому что ноги отказываются меня слушаться, я это понимаю, когда хочу избавиться от того, что меня куда-то тащит, потому что как только исчезают поддерживающие меня руки, падаю на пол. Я, кажется, все еще продолжаю издавать какие-то звуки. В ноздри лезет запах лекарств. Зачем это все, отстаньте от меня! Все, чего я хочу сейчас, это оказаться на дне пропасти, потому что я не хочу больше жить, не хочу!***
А дальше… все дни становятся одинаково серыми. Испарилось все, что могло раскрасить мою жизнь, тоненькая, жалкая мыслишка, что Лекси все-таки может оказаться в плену, постепенно меня покидает. Я что-то делаю, куда-то хожу, я ведь Бесстрашный, мне надо брать себя в руки. Душа будто заснула или сдохла, осталась одна только оболочка. Я командир группы, нам надо ехать. Жизнь должна продолжаться, нужно учиться как-то жить без нее. Вот только… Смутное чувство не дает мне покоя. Возможно, мое сознание пытается сохранить остатки разума, возможно. Но поверить в то, что она умерла, я так до конца и не смог.Аниша
Жизнь стала какая-то неправильная, слишком непонятная. Со стороны вроде все нормально, война ведь, но… Почему-то стали умирать те, кто особенно дорог. И это когда Эрудиты научились восстанавливать все что только можно. Я как-то оказалась к этому не готова, хотя жизнь в Бесстрашии постоянно подталкивает к смерти. Мы научились жить с ней, со смертью, рядом, бок о бок, договариваться, торговаться. Но когда она все-таки забирает наших любимых… Почему-то становится невыносимо. И жить больше не хочется. Сначала Джимми, потом Диего. А теперь вот еще и… Лекс. Мы долго не хотели верить. Очень долго. Прошло уже столько времени, а я все еще не могу поверить, что все так. Это нечестно, несправедливо. Алекс, конечно, блядовал, метался среди девок, но такого он, конечно, не заслужил. В тот день ничего не предвещало катастрофы, впервые за много недель мы как-то воодушевились, смогли поднять голову, даже устроить что-то вроде праздника — некоторые парочки решились пожениться, вот мы и праздновали несколько свадеб сразу. Я до сих пор живу в вязком тумане, с тех пор как Кев бросил меня и стал избегать. Но глядя на совершенно обалдевшую от счастья Джесс, я просто не могла не улыбаться. Когда она не обнималась со своим рыжим парнем, она все время теребила повязку на свежем брачном шрамике и заливисто смеялась. Смогу ли я так когда-нибудь? А вечером штаб-квартира неожиданно стала похожа на растревоженный улей. С одного из полигонов не пришел обратный позывной. И связь прервалась. Вообще-то, так бывает, но в этот раз отчего-то все понимали — беда. Так и оказалось. Один из полигонов Майры сравняли с землей, не осталось ничего. Когда выяснилось, что это тот самый полигон, на который Лекси уехала, Алекс незамедлительно рванулся туда, хоть мы его и отговаривали как могли. Он провел там несколько дней, а вернувшись заперся в своей комнате и не выходил оттуда несколько суток. Я его не узнавала: эти потухшие глаза, лицо, застывшее восковой маской. Он ходил, говорил, занимался какими-то делами, но это был совершенно не тот Алекс, к которому я привыкла. Это была жалкая пародия, бледная тень того задорного, веселого человека, что я знала. Он должен был уезжать на дальние рубежи, команду свою он давно уже укомплектовал, и если бы не разгромленный полигон, он давно уехал бы уже. Почти все время до отъезда он проводил на крыше, непрерывно курил и смотрел в небо. Там то я и застала его в наш последний вечер перед отъездом. Он сидел, откинувшись на парапет, бледный, осунувшийся, с непроницаемым выражением лица. Среди выживших на том полигоне не было Лекси Плейсед и теперь, спустя месяц, когда среди останков нашли ее ДНК, Алексис объявили погибшей. Сажусь рядом с ним, прислонившись к плечу. Он молча прикуривает еще одну сигарету, протягивает мне. Затягивается своей, держа локоть на колене и низко опустив голову. Я не знаю что сказать, но прекрасно понимаю, что бы я сейчас ни сказала, все будет не то. Поэтому просто молчу. — Я видел ее во сне, — вдруг низким хриплым, каким-то сдавленным голосом произносит Алекс, — видел так же четко, как тебя сейчас. Обнимал. Разговаривал с ней. Она сказала, что приедет ко мне. Грустно это все. Эта их дурацкая глупая ссора, ее отъезд, его залеты. Как теперь кажется все глупо, по-детски. Ревность какая-то, обиды. Разве это важно было? Вот и Кев уехал, не понимает. Сердце так щемит, что становится натурально больно, будто ребра свело. А вдруг я больше не увижу его? Пока я знаю, он живой, ходит, дышит, я как-то могу смириться с нашим расставанием, а если… Нет, не буду я об этом думать. Не буду. — Кому, как не ей, жить, Ани? Она такая… красивая, как картинка. Правда, ведь? — М-м-м… Алекс, ты не спрашивай меня, я плохой советчик. Ты говори, если тебе выговориться надо. Он смотрит на меня какими-то больными глазами, взгляд вымученный, словно ему больно держать веки открытыми. Радужка у него темно-серая, необычная. Завораживающая. Но сейчас в них нет ничего, кроме боли. Такой боли, что слезы моментально наворачиваются, во рту пересыхает и сдавливает горло, что не сглотнуть. — Я хотел ее обнять. Только лишь обнять, наяву, неужели я так много хотел? А? Нет, дорогой, ты хотел совсем немножко, беда в том, что не мы располагаем кому жить, а кому умирать. Ты знал, что такое может быть, и нам всем придется смириться и пережить это, как бы ни было трудно. — Не могу поверить. Это все просто нереально, какая-то ошибка. В голове не укладывается никак. О, да, как я это понимаю! Принять смерть — это отдельная мука, и для того, чтобы, наконец, осознать потерю, надо пройти несколько кругов ада. Не завидую я тебе, любимый. Алекс молча делает затяжку и прикуривает следующую сигарету от предыдущей. Да уж, кофе и сигареты… Как знакомо, охренеть! — Я буду ее искать. Я не могу поверить, что она вот так могла погибнуть, не могу! Не могу. — Нашли ее ДНК, Алекс. Там такая мясорубка была… — Да знаю, я же был там. Видел. Но может… Может, ее взрывной волной отбросило, или… Еще что-нибудь. — Ты за соломинку хватаешься. — Хватаюсь. А ты не хваталась бы? Не хваталась? Сразу бы смирилась? Да? Что мне еще остается делать, если не хвататься, вот ты мне скажи, если такая умная! Последние слова он выкрикивает, оглушая меня, и я втягиваю голову в плечи. Пусть кричит, может, с криком будет выходить та удушающая боль, что сдавливает грудь и хочется проковырять, разодрать ее, чтобы стало хоть чуточку легче. Он вскакивает, но пошатнувшись, упирается ладонями в стену и тяжело дышит. — Не могу я без нее жить, понимаешь ты своим тупым умишкой? Не могу! Без нее не жизнь это, а хрень какая-то, за каким хуем она, вообще, сдалась, жизнь эта? Я всего лишь хотел, чтобы она меня любила, неужели это так много? Одна, только она, никто больше не нужен! Я искал её все это время, я нашел ту девушку, которую согласен был любить, только её! И больше никого, просто потому, что только в ней весь смысл жизни! И из-за какой-то идиотской ссоры она уехала и теперь… Все? Вот так вот оно и должно закончиться?! И мне не хвататься за соломинки? Да пропади оно все… — мощные кулачищи с чавканьем молотят стену и мне видно, как его боль, переходя в физическую, чуточку отступает. — Алекс, пожалуйста, остановись, любимый, прошу! Я повисаю у него на локте, пытаясь оторвать его от стены, но делать это все равно что пытаться остановить роторный бульдозер. — Да пропади оно все! — повторяет он, отрываясь от стены, и я с ужасом замечаю, что по его небритым щекам ползут слезы. Самое ужасное в моей жизни была разорванная спина Джимми. Второе — вот это. Я поднимаюсь на носочки, обнимаю его за шею. Он утыкается любом мне в плечо, а я глажу, глажу его по ежику на затылке, будто это может как-то помочь. — Мы даже не поговорили, Ани. Я не сказал ей… Я даже не знаю, успела она послушать ту песню на флешке, что ты записала? Простила ли она меня или так и ненавидит? — Конечно, простила, Алекс. Она ведь любила тебя, всем сердцем любила, — я чувствую, как он зарывается в мое плечо еще глубже, если это возможно. — На тебя, вообще, невозможно долго дуться. Конечно, она тебя простила! — Она самое прекрасное, что было в моей жизни, Ани. Я так хотел ее вернуть! Но не смог, не успел… не сберег… — Ничто не сможет облегчить твою боль, — тихо нашептываю, лишь бы только забить эфир чем-то. — Но станет легче, если у тебя будет цель. Сначала маленькая, например, встать и дойти до столовой, потом следующая. Так, постепенно… — Я не хочу без нее жить. Мне ничего не нужно. Я беру его лицо в ладошки, заставляю посмотреть в глаза. — Нужно, Алекс. Тебе нужно жить. Пока ты жив, будет жива и она. В твоей памяти. В твоем сердце. Это самое дорогое, что у тебя есть, нельзя это убивать. Понимаешь? Он смотрит на меня красными воспаленными глазами. Этот большой, самодовольный, неунывающий, беспардонный, эгоистичный парень теперь весь состоит из невыносимой муки, облегчить которую ничто никогда не сможет. Но надо жить. Надо дальше пробираться и не сдаваться. — Бесстрашные. Никогда. Не сдаются. Помнишь? Сколько раз эта фраза вытягивала нас из пучины, сколько всего мы преодолели, благодаря ей. Не сдаваться, только вперед, Алекс. Проживи эту жизнь за вас обоих. Так, уговаривая, увещевая, я потихоньку тяну его в сторону лазарета. Опять разодрал себе все руки, может, ему перчатки носить какие-нибудь, иначе скоро на месте кистей будет только сплошной шрам и никакая регенерация не поможет. Он идет рядом со мной, опираясь мне на плечо, скорее, просто чтобы почувствовать, что кто-то живой есть поблизости, чем действительно ища опоры. Терять любимых, нереально тяжело, никакая боль на Земле не может с этим сравниться. Но надо как-то стараться преодолеть. Надо. Через месяц у меня начинается инициация. Когда она закончится, поеду искать Кевина. И верну его. Чего бы мне это ни стоило.