В прятки с Бесстрашием

Эрик

      Не самый легкий мы себе выбрали путь. Далеко не самый легкий. Но мы уже идем по нему, возвращаться некуда, надо идти только вперед. Надо попытаться абстрагироваться, не обращать внимания на потери, оставить все в прошлом и ни шагу в сторону. Но… С каждым годом становится все сложнее мириться с ней. Со смертью. Посвятив свою жизнь борьбе с ней, я понял, что мы все на пороге поражения. Эта война ничего не оставляет после себя, только бесконечные жертвы. Иногда кажется, что за все те жизни, которые я вырвал у нее из рук, она забирает в несколько раз больше, будто бы в насмешку. И теперь… Я не знаю как не допустить повторения того, что случилось с воздушным полигоном.       Идея поднять в воздух машины и летать не нова. Я точно знаю, что до войны были летательные аппараты и была технология, позволяющая передвигаться по воздуху. Отыскать в архивах информацию, дать задание ученым воспроизвести прошлый опыт не стоило ничего, кроме времени. Однако, Майра сделала предположение и взялась за совершенно сумасшедший эксперимент, а Эрудиты поддержали ее, дав понять, что все возможно. И вот теперь, глядя на карту, которую удалось составить по последним вылазкам, я понимаю, мы были близки к цели как никогда. Что это может значить?       Я никогда не верил в завиральные идеи о третьей стороне. Сначала я думал, что недовольные — это естественный эффект при распределении сил в обществе. Оппозиция есть всегда и она нужна для того, чтобы можно было понять, что идет не так. Ровно до тех пор, пока не появится некий противовес, который будет тянуть одеяло на себя, а именно — захочет передела власти, или захвата власти в свои руки. Потом, когда стало понятно, что в Бесстрашии есть предатель, постепенно начало доходить, что дело не только в жажде власти, а еще и в личной мести, уж слишком жестоки и кровавы были провокации, слишком много людей гибло в так называемое мирное время. Взрыв поезда только подтвердил мои догадки. Но и другие предположения было неправильно сбрасывать со счетов. И одним их них стало предположение Майры о третьей стороне. Она сказала, что пока была в Эрудиции, она кое-что слышала об этом. Ее родня была приближенными Джанин, а то, что вся деятельность Метьюз была завязана на перехват власти, было и есть очевидны. Да и сам я догадывался, что есть у нее какие-то покровители, тогда я думал о наших же людях из города, но потом, много думая, перебирая факты, я понял — каким бы умным ни был человек, создавать столько новинок в послевоенных условиях без влияния извне просто нереально.       Дин, заступив на лидерство в Эрудиции, нашел несколько подвальных помещений с архивами, как довоенных времен, так и уже наших, послевоенных. Огромное количество самых разнообразных наработок, записей и экспериментов, замороженных до тех пор, пока не появятся мощности для воплощения их в жизнь. Некоторые папки были помечены как «Чикаго. Будущее» и написаны они шифром. Некоторые из них, которые удалось расшифровать — содержали информацию о действительно новых технологиях, коих не было ни в каких архивах. Откуда они появились там неизвестно. Некоторые папки до сих пор не расшифрованы.       Именно благодаря этим материалам мы смогли отбиться и противостоять недовольным, но… Похоже, у них тоже есть влиятельный и сильный помощник, иначе ничего у них не получилось бы. Где-то двенадцать лет назад мы почти уже одержали победу и казалось, что подрывы зданий и коктейли Молотова — это все на что они способны. Но когда они пригнали импульсную пушку, не сразу, к сожалению, но стало понятно, это совсем другая война.       — Что это за оружие, Дин? — тихо, чтобы не сорваться невзначай на Эрудита, спрашиваю его. — И как они могли все это осуществить? Тебе удалось узнать что-нибудь у тех, кого удалось спасти из бункера? Что они говорят?       — Мало что, Эрик, — Дин невозмутим, как всегда, но и в его голосе слышится отчаяние. — Они только услышали аварийный сигнал и все входы и выходы автоматически закрылись. Они даже не знают, что произошло, когда мы их вытащили после трех недель заточения, они были очень истощены и практически неадекватны.       — Что ты можешь сказать по найденным обломкам? Ну хоть что-нибудь?       — Я могу сказать однозначно только одно, у нас такого оружия нет. И не было никогда. Ни одно химическое соединение не проходит у нас по базам. Это оружие извне, Эрик. Хочешь ты этого или нет.       — Там мог кто-нибудь спастись?       — Исключено. Это оружие, грубо говоря, — аннигилятор. Оно разрушает ткань до такой степени, что от вещества, будь то живой организм или неорганика, мало что остается. Они сначала разбомбили полигон обычными снарядами, а потом зачистили этой штукой. Чтобы не осталось ничего. Ни техники. Ни записей, ни носителей. Ничего. Даже верхние уровни подземных бункеров разрушены. Они, видимо, не знали про нижние, ведь они отгорожены слоем иттеррастали, их не видно ни на каких аппаратах и радарах.       — Ты думаешь это кто-то извне? Не недовольные?       — Я не знаю. Но если бы у недовольных были такие технологии… Нас давно уже не было бы.       Мои командиры считают, что надо начинать все сначала, строить новые полигоны. А мне уже больше всего на свете хочется покончить с этим, раз и навсегда. Мне надоели эти игры не по правилам, недосказанность, недомолвки, когда правила придумываются по ходу игры и нельзя ничего предугадать, спланировать. Я уже и сам начинаю думать, что есть какой-то кукловод, что дергает за веревочки, а мы просто выполняем его команды! И сейчас я многое отдал бы, чтобы придушить этого вонючего хуесоса.       — Надо созывать Совет Пяти, Эрик, — пристально глядя на меня, говорит Дин. — Возможно, необходимо эвакуировать людей из города, потому что если такое обрушится на Чикаго…       — Мы зачем-то им нужны. Они не хотят нас убивать так просто. Я согласен, что нужно посоветоваться с лидерами других фракций, и как-то уже сворачивать эту войну.       Дин уезжает, велев держать его в курсе, а я выхожу из командирской палатки, вдыхая лесной, прогретый, летний воздух. Нужно включать весь свой дар убеждения, чтобы лидеры фракций согласились остаться в городе и тем более, отдать своих людей на фронт. Ведь при таком оружии…       — Отец. Здравствуй.       Задумавшись, я не сразу понимаю, что Алекс подошел сзади. Он уже научился двигаться бесшумно, наверное, если бы он не подал голос, я бы его так и не почувствовал. Моя школа!       — Алекс! Что ты делаешь в полевом лагере? Ты разве не должен готовиться к отъезду на дальние рубежи?       — Я готов. Привез рапорт.       Я смотрю на своего сына и не узнаю его. Это не Алекс, это даже не его тень. Это совсем, абсолютно другой человек. Ввалившиеся щеки, покрытые щетиной, будто он вспоминает о себе не чаще, чем раз в три-четыре дня. Весь лоб прорезает белесый шрам, пускающийся на глаз и оставляя веко всегда немного приопущеным. Губы, раньше готовые всегда к усмешке, теперь сжаты в упрямую тугую линию, будто он каждую секунду готов к битве. И глаза. Потухшие, безжизненные, кажется, что я смотрю в две серые пропасти, которые не выражают ничего, кроме горя и тоски. Не могу поверить, что смерть этой девушки так его изменила. Может, тут что-то еще замешано? Ведь все мы сталкиваемся…       — Хватит меня рассматривать, отец. Подпиши рапорт, и я поеду, — и голос: хриплый, низкий, безжизненный. Без тени ехидства. Только сейчас я понимаю, что пол-жизни бы отдал, чтобы не видеть его таким.       Я опускаю глаза и пытаюсь вчитаться в текст. Когда до меня доходит, о чем он просит, я просто возвращаю ему рапорт обратно.       — Об этом не может быть речи.       Алекс упрямо смотрит на меня и сжимает челюсти, будто каждый взгляд причиняет ему боль.       — Я все равно туда поеду. Эта бумага просто формальность. И не пытайся меня остановить.       Я знаю, всё, что я ему сейчас скажу, он пропустит мимо ушей и все равно сделает по-своему. Хоть в этом он не изменился.       — Хорошо, я не буду чинить тебе препятствий, если ты мне скажешь: ты просто прячешь голову в песок или у тебя есть какой-то план?       — Я хочу пожить на том полигоне и понять, отчего и куда там пропадают люди. У нас появились новые технологии, теперь там можно организовать связь, не вижу причин почему нам туда не отправиться. Тем более, что там чаще всего были зафиксированы передвижения вражеской техники, места их перебазировки. Именно оттуда пришли сигналы последней вылазки бойцов спецотряда. Они там, я чувствую это.       — Это единственная причина, по которой ты хочешь сбежать отсюда подальше?       Алекс смотрит на меня так, что я вдруг думаю — он хочет меня ударить. Но сын только опускает глаза.       — Нет. Не единственная. Но я не хочу об этом говорить.       — Хорошо. Твоя группа — они готовы к такому испытанию? Сколько человек ты собрал?       — Пятьдесят. Плюс прошу выделить мне сотню в качестве боевого отряда. Я сам буду ими командовать.       М-да. Вырос мальчик, что ни говори. Будет сам командовать, значит. Ясно.       — Ты понимаешь, насколько это все рискованно? Ты учитываешь, что ты можешь…       — Я не погибну. Сделаю все, чтобы не погибнуть. У меня есть цель, — очень тихо говорит он, так тихо, что мне приходится вслушиваться. — Но если так получится, значит, там мое место. Понимаешь?       На последнем слове он поднимает на меня глаза. А я вспоминаю, как первый раз взял его на руки. У него всегда был очень умный взгляд, с самого рождения. Умный и серьезный. Упрямый. Он никогда не ныл, если разбивал колени и не позволял ныть Виктору, хотя тот порывался. Всегда очень гордился, если удалось выйти победителем и никогда не показывал, как ему паскудно, когда проигрывал. Сильный. Храбрый до безрассудства. И такой сломленный сейчас.       Я подхожу к нему и опускаю руку на его плечо, не сильно сжимая. Черт возьми, сын, если бы ты только знал, как я тебя понимаю. Если ты испытывал к той девушке хотя бы половину того, что я испытываю к твоей матери, ты даже на минуту не можешь представить себе, как я тебя понимаю. Но надо держаться. Сдаваться нельзя. Быть сломленным — это значит сдаться.       — Только вперед, Алекс. Ни шагу назад.       Он понимает. Понимает, что я поддерживаю его, где-то в глубине той бесконечной печали, плещущейся в его глазах, мелькает облегчение. Он знает. Всё он знает, он умный мальчишка, и со всем справится.