В прятки с Бесстрашием

Эшли

      За столько лет войны, волей — неволей, ты учишься противостоять всем невосполнимым потерям и утратам, как бы ни тяжело и горько было с ними свыкаться, принимать их, переживать и справляться, изо всех сил стиснув волю в кулак, надеясь, что время, рано или поздно, но все же сможет излечить эти раны, хотя бы чуть-чуть, и при этом прекрасно осознавая, что никогда эти раны не затянутся. Почти каждый день мы теряли наших друзей, близких и родных людей, но теперь настало самое страшное время, которое только можно было себе представить: теперь, мы теряем наших детей.       И ничем не заглушить эту муку. Не перебить и не стереть из памяти. Наши дети выросли. Наши дети — отважные воины, такие, какими мы их растили. Такие же, как и мы. И мы ими безгранично гордимся! Но от этого, вашу-то мать, нихрена не легче. Не в нашей воле, пытаться отгородить их от этой черной суки с косой, потому что они — Бесстрашные. Это наш путь и это наш выбор, стоять до конца, защищая тех, кто слабее, кто не в силах постоять за себя. Оберегать и бороться за ту жизнь, которую мы строили, которую отстаивали два десятка лет, и которую хотим не только прожить, но и сохранить для будущего поколения. Чего бы нам этого ни стоило.       Нельзя сдаваться, как бы ни было невыносимо. Не сметь опускать руки и подгибать колени, как бы сильно на твои плечи ни давило тяжким грузом. Ни шагу назад, только вперед. Никогда не отступать от своих принципов, чтобы не случилось, и как бы ни было сложно. Ведь война меняет людей, срывает маски, обличает их и выставляет напоказ всю сущность, которую невозможно спрятать. Точно так же, как она делает из слабых, уязвимых людей — несгибаемых воинов, она может сделать из сильных и уверенных бойцов — ожесточенных, озлобленных зверей. Это я точно знаю. И нужно противостоять, не дать возможности этой изощренно терзающей боли, поглотить твою душу.       Столько существует всяких «нельзя» и «нужно», просто не счесть, но все они меркнут только от одного удушающего, рвущего изнутри ощущения собственного бессилия и невозможности что-то исправить, предотвратить, остановить, когда ты видишь, что твоему, пусть взрослому, но ребенку — плохо, невыносимо тяжело. Боль мучает его, терзает, а ты ничего не можешь сделать. Ничего. Ты не можешь помочь, как бы ни стремился и ни хотелось. Чувствуешь себя беспомощным и обескровленным. Острое сочувствие хищно впивается когтями в сердце. Это больно — видеть, как сильный мужчина сникает от жгущего ощущения потери.       — Привет, — говорит Алекс, не открывая глаз, устало привалившись плечом к дереву, когда я подхожу ближе. Он всегда чувствует, когда я рядом, с самого детства.       — Привет. Говорил с отцом? — разглядываю его осунувшееся, изможденное лицо и не могу до конца осознать, что это мой сын. Ни надменной ухмылки, ни шального, наглого взгляда, ни дерзкого вызова в голосе.       — Да.       — Разрешил?       — Мне не требуется его разрешение. Но… он поддержал, — тихонечко выдыхаю. Не то, чтобы я прямо надеялась, что Эрику удастся убедить Алекса не отправляться на дальние рубежи, конечно, я понимаю — если мой упрямец что-то решит, то всё, сливайте воду, тушите свет, вяжите цепями, но ничто его не остановит. Характер такой. И как бы я ни волновалась, ни пыталась его уберечь, сейчас я точно знаю только одно: Алексу нужно, чтобы мы в него верили и поддерживали, вопреки всему. Для него это важно.       — Значит, поедешь туда? — помявшись, вытаскиваю у него из пальцев сигарету. Снова эта дурная привычка берет надо мной верх.       — Поеду, — только молча киваю. А что тут скажешь, мальчик вырос и стал совсем самостоятельный. Причем, уже давно. — И что, даже отговаривать не будешь? — на мгновение, его верхнюю губу трогает ухмылка. Ах ты ж, да я бы и рада отговаривать и увещевать, родной мой. Даже на коленке могу повиснуть, пытаясь не пустить, да только толку? Тебе же при рождении упрямства с лихвой отсыпали, да и не нужны тебе мои аргументы «за» и «против». Ты твердо всё решил, я вижу.       — А что, сработает?       — Нет.       — Тогда смысл? — пожимаю плечами, стараясь удержать тяжкий вдох.       — Это да.       Душа со стоном проваливается в гнетущую пропасть, больно. Черт, так больно видеть на его лице отчаяние и муку от разрозненного сердца. Он морщится, между бровями залегает складка, деформируя шрамы на лбу. Если бы на душе все рубцевалось так же быстро. Глаза совершенно безжизненные, затопленные обреченностью. Плечи поникшие, лицо осунувшееся, как бледная маска, все кулаки разбиты. Особенная черта Эвансов — через физическую боль выплескивать душевные терзания. У меня сжимается сердце. Где найти сил, какие подобрать слова, чтобы хоть как-то смягчить твоё страдание? Чтобы это не утопило тебя в черном болоте тоски и гнева.       — Боль утраты, она… никогда не пройдет, — тихо проговариваю, надеясь, что он услышит. — Всегда будет с тобой. Только… не позволяй себе самому стать болью. Не позволяй ей распространяться на других.       — Ты тоже не веришь, что она могла там выжить? — Ох, мальчик мой… Я не знаю, в жизни всякое случается, но чтобы ни случилось, как бы ни было тебе невыносимо, пусть где-то глубоко в сердце, нужно надеяться на чудо. Очень часто у нас больше ничего не оставалось, кроме надежды, и это давало силы бороться дальше. Надежда — это то, что будет сопровождать нас тенями по жизни, и даже в наши могилы. Но также я прекрасно знаю, насколько она бывает ложной. Под ребрами вдруг ухает набатом.       — Вера — это не моя стихия, — усмехаюсь, но это скорее нервы, чем веселье. — Но, знаешь, как говорят: главное — верить. Если веришь, то все обязательно будет. Это не мои слова.       — Знаю. Джоанны, — перебивает он меня. Конечно, знаешь, родной. Ты всё знаешь, ты всегда был умным.       — Да, — я пытаюсь улыбнуться в поддержку сыну, но выходит только вымученный оскал. — Только осязая смерть — можно научиться жить! Это жизнь, Алекс. Со всеми ее сторонами. Мне так жаль, что все так сложилось, но надо как-то это преодолеть.       — Ты боишься потерять отца?       «Бум» — сердце болезненно бьется в ребра и пропускает удар. Боюсь, и не только его. Мои душа, сердце и жизнь состоят из шести частей. Самых дорогих, самых важных на свете людей. И из меня уже вырывали их. Если ему рассказать, разве ему станет легче? Может быть, станет от того, что есть кто-то, переживший такое однажды. Хотя к такому невозможно привыкнуть.       — Я много кого теряла, сынок, — глаза закрываются, и весь дьявольский ужас пережитого, наваливается тяжеленной плитой. Не могу дышать, в горле скручивается узел колючей проволоки. Слишком многих я потеряла. — И отца твоего в том числе.       — Как? — с детской безжалостностью вопрошает мой великовозрастный сын, а мне остается только хватать воздух большими глотками, чтобы не задохнуться.       — В него выстрелили. И попали. В грудь… и я… видела, как он падает, а на его груди расплывается кровавое пятно. Кровь все текла и текла, впитывалась в землю, а я ничего не могла с этим сделать, надо было бежать, — перед глазами темнеет, все мигает и кружится черными точками, сильно зажмуриваюсь, разжмуриваюсь, еще, еще и открываю глаза, пытаюсь поймать дыхание. Сердце стучит, ох, как стучит. Толкается.       — Но он же выжил.       — Да, но я об этом узнала… не сразу. Все эти дни, пока я была в неведении, я думала, что потеряла его. С тех пор мне снится один и тот же кошмар: поле, Эрик, падающий от выстрела, и пятно на его груди.       Воспоминания безжалостно обрушиваются одним разом, холодок ползет по лопаткам, несмотря на жару. Боль не отпускает из своих липких объятий, никогда, она таится и ждет, чтобы вернутся и нанести еще более сильный удар. И тебя она не отпустит, скрутится под ребрами и будет выжидать, но притупится, станет не такой острой. И со временем станет легче дышать. Легче станет, не знаю когда, но станет. Ты еще совсем молод, на твоем пути встретится еще человек, ради которого ты будешь жить. Но только одному тебе с болью не совладать, рядом должен быть кто-то близкий, друзья, те, кто поддержит и не дадут провалиться в тоскливую преисподнюю и не потерять себя.       — Прости, — шепчет он, притягивая меня к себе, — прости, мне сейчас так больно, что я становлюсь жестоким по отношению ко всем. Я не хотел тебе делать больно. И ей не хотел. Но сделал. Пока я не потерял ее, не понимал как она… нужна мне, — он зажимает меня в руках, как я зажимала его маленького, и утыкается мне в макушку. А мне выть хочется и бросаться на стены от отчаяния, от бессилия помочь ему. Укрыть его от этой несправедливости. — Дин говорит, что там никто не мог выжить. А в бункере ее не было. Но я не могу поверить. Просто не могу.       — Я знаю, Алекс, знаю, — отстраняюсь от него и кладу руку ему на щеку. — У тебя все получится. Надо только постараться и не дать себя сломать.       — Мне жить не хочется, — вижу, мой хороший. Чувствую. Но жить необходимо. Тебе есть ради кого жить. И есть ради чего. Нельзя опускать руки, надо бороться. Ты только береги себя.       — И это пройдет. Она подарила тебе целую жизнь, цени ее. Оберегай. Никому не давай отнять ее у тебя. Она заслуживает этого.       Алекс отнимает мою руку от своего лица, целует тыльную сторону ладони и уходит, оставляя за собой ощущение невосполнимой утраты. Он привязался к девушке даже сильнее, чем я думала, и это значит, я все-таки была права. Все это его безрассудство сплошной обман. Мой мальчик стал мужчиной. Он справится. Алекс сильный.