Непроницательные критики

Воздух в комнате пропитан ароматами медикаментов и цветов, что стояли на тумбочке возле больничной койки, в белых простынях которой лежал я. Обе руки от кончиков пальцев до локтей заключены в гипсовые оковы, держащие выбитые суставы на своих местах. В глаза бился полуденный солнечный свет, заставляя зрачки метаться под плотно сомкнутыми веками. Солнце взяло верх, и глаза неохотно выглянули из-под пелены темноты, местами окрашенной то в красные, то в зелёные или жёлтые круги, которые, словно пятна крови, упавшие на ткань, впитывались и расползались по её волокнам. Белый потолок, посередине которого в гордом одиночестве висела лампа, был первым, кого я увидел. Впервые за эти дни я не чувствовал боли в теле, оно казалось лёгким и словно не моим. Как хорошо. Жалюзи, плотно сдвинутые, принимали на себя все солнечные лучи, пропуская в комнату менее яркий свет. Я машинально повернул голову влево и увидел красивый букет жёлтых хризантем, стоявших в вазе на тумбочке. Рядом с цветами стоит рамка с фотографией: папа, мама и я. Я помню тот день: мы ходили в луна-парк, ели мороженое, катались на аттракционах, а потом к нам подошёл мужчина и предложил сделать фото на память. Одна из самых лучших, счастливых и редких фотографий. Повернув голову в другую сторону, я увидел откинувшегося назад спящего дядю. Верхние пуговицы его рубашки расстёгнуты, галстук расслаблен на столько, что ещё чуть-чуть и он развяжется. Плечи дяди мирно вздымались, а голова наклонилась в сторону. Его лицо подурнело. Кажется, что морщин стало больше. Почувствовав на себе мой взгляд, дядя словно вжался в себя, а потом выпрямился, потягиваясь и зевая, крепко зажмурив глаза. Когда он полностью оклемался ото сна и увидел мои открытые глаза, на его лице было неподдельное удивление и восторг. - Хару… Ты очнулся… - выдохнул дядя на одном дыхании, медленно приближая ко мне свои руки. Погладив меня по щеке, он ещё раз сказал моё имя и заплакал. Я первый раз вижу, как дядя плачет. Он сполз со стула на колени и упал головой на кровать, содрогаясь от всхлипов. - Слава Богу… - только и произносил дядя, уткнувшись в одеяло. Подняв голову, он с таким нежным взглядом, полным слёз, смотрел на меня, что это оказалось заразительно. Несколько горячих слезинок скатились по щекам и растворились в набитой перьями подушке. - Так всё, пора прекращать, - сказал дядя, встав с колен и вытерев лицо ладонями и рукавами рубашки. Вот она сила воли, взять и прекратить плакать. Дядя позвал медсестру, и та пришла вместе с доктором, широкоплечим мужчиной, радостно махавшим руками и всё время выкидывая фразочки типа: «Ну я же говорил! Ничего серьёзного!» Да, только ни я, ни дядя эти слова не воспринимали, они лишь резали по ушам. Ничего серьёзного не произошло бы тогда, если бы не был столько боли, слёз, крови, порванных мышц и переломанных костей. Осмотрев меня, доктор ещё раз выдал одобряющие слова и вышел из палаты, оставив нас с дядей. - Тебе больно? – вдруг спросил он, сидя на стуле рядом с койкой, перебирая пальцами галстук, окончательно развязавшегося. Я одобрительно покачал головой, словно зная, что не смогу произнести и слова. - Хорошо, - выдохнул дядя Тору и продолжил, - Ты прости меня, это я не доглядел. Я понял ещё тогда, когда ты пришёл домой с подбитым глазом, но не придал должного значения. Прости меня, я не доглядел. Я молча смотрел на истерзанного собственными обвинениями дядю и думал лишь о том, как же всё-таки хорошо мне удавалось скрывать свою слабость, что даже взрослый человек не смог её прочитать в моих просивших помощи глазах. Дядя рассказал про маму, которая ничего не знает, а на вопрос, где её любимый сын, он отвечал безобидной ложью - уехал с классом на горячие источники. Мама верила и радовалась, что её мальчик отдыхает. Её мальчик и правда отдыхает, но только не в водах источника, а на больничкой койке. Первые два дня я, лёжа пластом, хоть и хотел, но не мог говорить. Оказалось, что голосовые связки сорваны, и из звуков я мог произнести неразборчивый шёпот, и то он давался мне с трудом. Но и после слова не лезли наружу, и дело было далеко не в связках. Я просто не мог говорить, губы и язык не хотели шевелиться, и психолог, ставший частым гостем в моей палате на ровне с дядей, который взял отпуск, признал это последствием от пережитого шока, болевого шока. А вскоре ко мне зачастил ещё один посетитель, не желавший ждать моего улучшения от бесед с психологом. На четвёртый день пришёл человек из полиции. Он оббивал пороги моей палаты с самого первого дня, но дядя и врачи категорически настаивали на том, что вопросы могут подождать. Но ждать было больше некуда и дядя полицай сидел напротив меня и задавал вопросы, требовавшие лишь да или нет. - Ты знаешь Когояму Итиро и Хироши Ито? - я кивнул, - Это они издевались над тобой? - снова кивнул, - Они тебя насиловали? Присутствующий дядя Тору неодобрительно кашлянул и ещё раз предложил перенести допрос, но я, решив разделаться с этим поскорей, снова одобрительно покачал головой. - Хорошо, - выдохнул мужчина, что-то помечая в своём блокноте на спиральке, - Это происходило в доме Когояму Итиро? - я кивнул, - Руки тоже он тебе сломал? Нда... Полицейский опять чиркнул в блокноте, а потом добавил: - Ты видел, как Когояму Итиро нанёс смертельные травмы Ито Хироши? Но на этот вопрос я ответил ступором. Что ещё за смертельные травмы, пронеслось в моей голове, а дядя тем временем ответил за меня. - Давайте остановимся. Вы же видите, что он не видел этого. - Ну, пожалуй, вы правы. Тогда на этом всё. Поправляйся скорей, Хару-кун, до свидания. И он, поклонившись, вышел вон из палаты, оставив меня и дядю наедине с моими вопросами, о коих не составит труда догадаться. Дядя, не желая поднимать эту тему, все-таки решился рассказать мне то, чего он всё это время от меня скрывал. - Когда сбежавшиеся на шум соседи зашли в ту комнату, они увидели сидящего на полу полуголого Итиро, обхватившего себя за колени, а чуть дальше окрававленного мальчика. Его голова была пробита, как потом выяснилось, о край стола. Это сделал Итиро. Как это произошло - я не знаю. На мальчика завели два уголовных дела, а его мать, скорее всего, лишат родительских прав. Я слушал дядю, но не понимал, как такое могло произойти в реальности. Итиро и Хироши - два лучших друга, они побьют морду обидчикам, но никак не друг другу. Не в силах поделиться с дядей своими мыслями я остался с ними один на один, и их тяжесть так сильно давила на меня, что мне хотелось побыстрее от них освободиться, рассказать хоть кому-то, что Итиро не мог этого сделать. Но я совсем забыл, что именно он насиловал меня в последний день, а Хироши пытался его остановить. Дядя сказал, что слушанье состоится уже через два дня, и что мне придётся там быть. Я этого и хотел, и хотел всё там и рассказать, всю правду об их дружбе, что Итиро не причинил вреда Хироши, а для этого надо было начать говорить. В любую свободную минуту, а у меня их было через край, я тренировался, я пытался пробовать говорить и у меня получилось. Одно единственное слово вылетело у меня из горла и, сидящий со мной психолог, радовался больше, чем я. Я сказал нет - это ответ на последний вопрос прокурора. На суде я уже мог свободно говорить и мне оставалось только дождаться своей очереди и рассказать всё, что думал и знал. Но на слушание всё было иначе, чем я себе представлял. Когда привели Когояму, я снова проглотил язык, мне стало страшно, даже сломанные кости заныли в гипсе. Итиро рассказал всё: как он и его друг насиловали меня, за что они это делали, и как он убил Хироши. - Ито подлетел ко мне, начал оттаскивать от него, - он кивнул в мою сторону, не глядя, - а я разозлился, что он его защищает, ну, и толкнул его со всей силы. Тот запнулся и головой о стол... Я... я не хотел, я не... хотел... Итиро разрыдался прям там. Он заскулил как щенок, поджав под себя хвост и свесив уши. Он чувствовал вину лишь за смерть Хироши, а про изнасилование даже не вспоминал. Я смотрел на него всё слушанье, не воспринимая остальных свидетелей: соседей, дядю, мать Итиро... Из её слов я уловил лишь короткое «работа», из-за которой её ребёнок был предоставлен сам себе, а отца у него не было. Когда вызвали меня, моё немое состояние никуда не исчезло, я снова мог лишь кивать головой, и все мои мысли опять остались при мне. Да и они были уже не так важны. Итиро осудили на три года и восемь месяцев, плюс штраф за нанесённый моральный ущерб потерпевшему, то бишь мне. Его мать прав не лишили, иначе, кому было бы тогда выплачивать деньги. В тот день я в последний раз видел своего обидчика, Когояму Итиро, которого, после оглашения приговора, увели в другую комнату. А его мать упала на колени сначала от горя, а потом передо мной, прося прощения.