Цветы Железа

В садовом сарайчике, каменном гробу, было слишком прохладно, и пахло мокрой пылью; запах проникал внутрь, как вода, и привносил вкус хрустящего щебня, затхлого дерева и мёртвого металла. Инквизитор облизнулся, нащупал в солёном полумраке большие ножницы и вышел на свежий воздух. Там, в саду, возились птицы и носился многоцветный полк бабочек, по большей части представляемый капустницами и лимонницами; одна (то ли капустница, то ли лимонница) как раз пролетела перед носом Тревельяна, заставляя его отшатнуться. Бабочки мелькали там и тут, птицы выскакивали из листвы и ветвей, но сильнее всего заметен был аромат — прелестный дух цветов, названия которых Трев знал наперечёт; он легко мог определить и пряную душицу эльфийского корня, и нежный зов вандальской арии, и ненавязчивое приветствие пламенного эмбриума. — Так почему мы делаем её работу? — бодро спросил Инквизитор. Невдалеке на чернозёме лежали свежесобранные пёстрые овощи: баклажаны, морковки, помидоры, капуста… всё это Коул перекладывал тонкими пальцами в плетеную из лозы корзину с поломанной ручкой. — Огородница боится жабы. В доме её во Внутренних землях никогда не водилось жаб. У реки есть лягушки, голые, гладкие, но они не обидят, и они не живут в земле, а эта бурая, бородавчатая, бредовая. Огородница плакала. — ответил Коул, не оборачиваясь. Он был бос и сидел на корточках, ноги погрязли в мягкой земле, по сухой пятке прополз муравей. Инквизитор припомнил пухленьких сестёр, что ухаживали за огородом, и, садясь рядом, усмехнулся: — Как можно пережить атаку на Хэвен и бояться жаб? — он кинул взгляд в сторону упрыгивающей лягушки с чёрными лапами и принялся отрезать жесткие корни репейчатки от плодов. — Пусть в теплице работает или в саду, что ж. — Я пытался убедить её, что они не страшные, но у меня не получилось, и заставить её забыть я не смог, — Коул низко нагнул голову, выставляя шляпу; глаз его не было видно, но Инквизитору показалось, что он плачет. — Я больше не... — Просто зайди к проблеме с другого конца, — дружелюбно подсказал Тревельян, откладывая ножницы и бросая в корзину обработанные репейки, — попробуй убрать жаб, а не страх. Откуда они взялись-то? — Там есть пруд, — пробормотал призрак, загребая в корзину земли, — такой пруд, раньше озеро, теперь тина, как шаль, водомерки ушли. Там живёт большой карась... и большая карасиха. Да чёрт с ними, огородницами и карасями. У него полгода не было секса. Инквизитор взял белыми руками землянистые пальцы Коула и нырнул под шляпу, прижимаясь губами к шее, подбородку, мокрым — всё-таки — щекам. Рядом летали бабочки, порхали птицы и дурманяще пели цветы. Запястья Коула были тонкие, их легко можно было обвить двумя пальцами; голосок — ещё тоньше, его плотно забивал баритон Тревельяна: — Как ты смеешь огорчаться из-за таких пустяков? — он надавил, заламывая ладони Коула и подминая его под себя; одежду потом придется долго отряхивать и чистить, руки — бесконечно мыть, да и найти их здесь может кто угодно... но это — тоже пустяки. Шляпа, плохо пришитые пуговицы, кинжал с пояса — всё отлетает на грядку. Коул не помогает, но и не сопротивляется; именно это странное состояние заставляет Тревельяна снова и снова приставать к духу, добиваясь отклика. Ему хотелось почувствовать не только сердцем, но и телом, что Коул — человек, что “у него потребности и желания, как у юноши; он и есть юноша”, однако уже восьмая попытка хотя бы просто завести парня и добиться от него стояка закончилась крахом — Коул по-прежнему бревно. Невдалеке квакает черноногая лягушка и бурчит надувшаяся жаба; губы Коула не шевелятся. Если не приглядываться, можно подумать, что под тобой труп: недвижимый бледный мальчик, смотрящий в небо. Его даже трогать жалко. Пыл пропал, страсть растворилась. Инквизитор постоял на четвереньках, подождал и слез. Такого рода слияния похожи больше на труполюбие или насилие; и то, и другое Тревельяну не по душе. Поднявшись, он берет двумя руками сломанную корзину и вздыхает: — Идём, Коул. Ты... “Ты” налетает ураганом, сбивает с ног и валит в немятую землю; овощи падают и рассыпаются, а губы Инквизитора накрылись чужими, и вот уже долгожданный мокрый поцелуй вознаграждает его старания. Восемь — хорошее число. — Колени хрустят, тяжёлая ноша, навис над горизонтом... Мак понимает и встаёт, не отрываясь от Коула; губы паренька, раньше похожие на лепестки и бабочкины крылья, теперь клюют и жалят. — Уйти, убежать, углубиться в сад... Тут и понимать ничего не надо; Инквизитор пятится, прячась в тени садовых деревьев. Коул по-своему пылок, но по-прежнему стеснителен и боязлив. Теперь его очередь раздевать: пуговицы разбегаются под разбойничьими руками, тесёмки распутываются, отлетает рубаха… как он умудряется при этом продолжать целоваться? Получается у Коула не очень хорошо, слюняво и бесцельно, но он старается, и Инквизитор знает это. Запах цветов заглушился ароматом шершавой кожи и вкусом клубники, которой Коула угостила сестра огородницы. — Тише, тише, не торопись, — бормочет Трев, гладя юношу по горячей щеке и с трудом отстраняясь от полуголого тела, — всё успеем. Вовсе ни к чему сразу раздеваться, можно просто... Нога Тревельяна, отступая назад, не находит почвы, и он падает спиной в илистый пруд. Коул не отступает, вытаскивает из воды рыжую голову, промахивается, целует щетину. Торопливо исправляется. Тут неглубоко. Пустяки.