Соль земли

К утру кризис прошел, к обеду, хотя Себастьян и не проснулся, жар спал и сон его стал спокойным и оздоравливающим. Моран очнулся к вечеру, уже осознанно приподнявшись на локтях, оглядываясь и встречаясь взглядом с устроившимся в кресле Джеймсом. — Привет, — сипло приветствовал его Себастьян. — Есть вода? — Привет, раненый солдат, — отсалютовал ему Мориарти. Он отложил ноутбук и вытащил с полки журнального столика полную бутылку, открывая и протягивая ее Себастьяну. — Сейчас вколю пару лекарств и нужно будет поесть. — Окей, — не стал спорить Моран, утоляя жажду, довольно щурясь. Отставив бутылку, он в задумчивости положил руку на свежую повязку на груди. — Я словил сепсис, — констатировал Себастьян, потирая место, где только начало спадать воспаление. — Неудачник. — Ну, не все такие везучие как я, — усмехнулся Джим, наполняя тарелки ужином, если судить по времени. — Ты вообще спал за это время? — ненавязчиво поинтересовался Себастьян, оценив темноту синяков под глазами Джеймса и его усталый вид. — Или только героически спасал мою жизнь и плел интриги? — Ну, — Джим зажал в пальцах спелое яблоко и с хрустом разрезал его пополам тем же ножом, которым он прикончил китайскую мафиози. — Я пару раз отключался. Один раз не очень удачно, едва не пропустил важную информацию. Он положил на язык яблочные косточки и разгрыз их. — Неоценимый источник йода, между прочим. — Ага, и синильной кислоты, — отозвался Себастьян, осторожно спуская ноги на пол и собираясь с силами, чтобы встать. — Еще раз увижу, что ты режешь моим ножом фрукты, отрежу мизинец. Весь баланс к черту угробишь. — А процесс отрезания моего мизинца не нарушит баланс ножа, а так же равновесие Вселенной? — деловито поинтересовался Джим, с поразительной скоростью уничтожая сочное яблоко. — Тебе помочь? — С отрезанием мизинца? — фыркнул Себастьян. — Уж как-нибудь справлюсь. Он встал, опираясь рукой о стену, повел плечами. От слабости и недавней лихорадки мышцы мелко подрагивали, но Моран выпрямился, несколько раз повернулся из стороны в сторону, разминая корпус, сделал несколько шагов. — Не такая уж я еще и развалина, — удовлетворенно оскалился Себастьян, отгоняя навязчивую мысль, что лет этак пятнадцать назад, будучи примерно в возрасте Джима, он несколько километров прошел в полном обмундировании с рваной дырой в боку. — Приятно слышать, что ты еще на что-то способен, и я не зря, немыслимой ценой времени и усилий, вытаскивал тебя из славных объятий смерти, — иронизировал Джим, следя за полковником. — Ложись поспи нормально на диване, — предложил через некоторое время Моран. — Я побуду в кресле. — Даже по моим кровожадным меркам лишать раненого человека постели — ужасный шаг, — усмехнулся Джеймс. — Я останусь здесь. Ночью Джеймс все-таки пришел, устроился рядом, объяснив свое решение тем, что его колени тоже хотят немного свободы. Себастьян повернулся на бок, вжимаясь спиной в спинку софы, освобождая Джиму по возможности больше места: тот хоть был и субтильным, но все же взрослым мужчиной. — Тебя не смущает мое такое близкое присутствие? — спросил Моран, коротко усмехнувшись. Джим ответил не сразу, сначала устроился удобнее, про себя размышляя над тем, что вероятно, воспоминания Морана о том, что происходило на этой софе некоторое время назад и насколько оба пренебрегали личным пространством, ушли вместе с лихорадкой. — Не смущает, Моран. С чего бы? — Не думал, что ты настолько часто оказываешься с кем-то на одной кровати, чтобы это перестало тебя смущать, — хмыкнул Себастьян. — Вот и все. — Я вообще не склонен испытывать эту эмоцию, Себастьян, — медленно ответил Мориарти, заносчиво вскидывая брови. — И частота ночей, когда я нахожусь в постели с кем-то совершенно не влияет на это. И не касается тебя. Он выдержал взгляд и опустил растрепанную темноволосую голову, подкладывая ладонь под щеку и выдыхая. — И какие эмоции ты еще не склонен испытывать? — полюбопытствовал Себастьян, закрыв глаза и снова усмехнувшись. — В данный момент, к примеру, я бы очень хотел похвастаться, что не способен испытывать раздражение, но увы. Джим не закрывал глаз, глядя на белеющую в темноте повязку на груди полковника. Моран был близко, так близко, что даже стараться не нужно, сдвинь он собственную ладонь на пару дюймов в сторону, прикоснулся бы к горячей коже. Но Джим, конечно же, этого не делал, лежал и не шевелился. — А ты, Себастьян? Человеческие эмоции не чужды тебе? — Насколько я помню, ты называл меня равнодушным и беспристрастным ублюдком, — почти дословно припомнил Себастьян, не открывая глаз. Все равно присутствие Джеймса рядом ощущалось кожей. — И ты был прав, гений. Я именно такой. — С одной стороны, — неожиданно сказал Джим, — с одной стороны ты именно такой. Но. Он поднял ладонь и коснулся наслоения бинтов, проведя по нему самым кончиком указательного пальца. — Но там, внутри, у тебя мягкое человеческое нутро, которое есть у всех. Со всеми эмоциями, даже с теми, которые ты, как ты думаешь, выжег. Джим почти не дышал. Его пальцы соскользнули вниз и легким прикосновением прошли по горячей коже твердого литого тела. — Эмоциями, которые, как тебе кажется, сгорели. Себастьян перехватил руку Джима, с силой сжимая тонкие пальцы, не меняясь в лице: — Не стоит быть настолько самоуверенным, Джим, — посоветовал он мягко, чуть ослабляя хватку и открывая глаза, как обычно невыразимо спокойные. — Не лезь, куда тебя не приглашали. Джим молча освободил свои пальцы, убирая руку так, чтобы ни одним дюймом тела не соприкасаться с полковником. — Конечно, — ответил он тихо, ровно и абсолютно безэмоционально. Джим закрылся мгновенно, словно захлопнулись створки раковины. Окаменел, отодвинулся, лишь бы ни в коем случае не коснуться. Лежа с закрытыми глазами, сжавшись на самом краю, Джеймс всем своим существом ощущал, как пространство вокруг было пропитано Мораном от начала и до конца. Тепло и энергия его тела, его дыхание, его запах. Но Джим не позволял себе не то что встать и уйти к чертовой матери, но даже пошевелиться, отвернуться, лечь спиной к полковнику. Оба замерли, как два притаившихся хищника — о сне и речи не шло у обоих, а Джим, который и без того всегда остро ощущал чье-либо присутствие, просто кожей чувствовал, что Моран смотрит на него. Тяжелым и темным взглядом. Мориарти выдохнул. Ему казалось, будто его учащенное сердцебиение отдавалось набатом в гулкой тишине пыльной китайской квартирки, отлетало от стен, отдавалось вибрацией по софе. Ему казалось, будто воздух тяжелел, будто пространство сгущалось. И тогда Мориарти открыл глаза и встретился с таким же тяжелым, темным, пронизывающим, забирающимся птичьими когтями в нутро взглядом с Мораном, даже не моргнувшим в этот момент. Говорят, одна соломинка способна сломать хребет самому сильному тяжеловозу. Черт знает, как обстояли дела у всех тяжеловозов всего мира, хоть издохли бы они в один момент, но эта дуэль темных, пронизывающих взглядов определенно стала последней каплей в звонкой натянутой до оголенных нервов тишине между ними. Себастьяну стало плевать на все: на чертовы швы, что могли разойтись, на боль, сверлящую грудь, на то, что с Джима станется пустить пулю в его наглую голову или как черт заболтать, что Моран сам будет рад взлезть в петлю. Плевать. У него осталось одно острое, удушающее желание обладать. Полностью и без остатка, без сантиментов и сожалений. Выворачивающий до самого нутра инстинкт. Он притянул Джеймса к себе одним широким движением, грудь к груди, комкая тонкую ткань футболки на лопатках, не оставляя ни малейшей возможности отстраниться, увернуться, не коснуться. Глаза в глаза. Тело к телу. Так близко, как только можно. Так близко, что мир свернулся до одного взгляда и ощущения. Вот вам история про мальчика, мальчика невозможно умного, проницательного. Мальчика, что был жаден до всего лучшего, запретного, чужого. Про мальчика, встретившего однажды человека, что казался хищником, диким зверем. Мальчик дал ему тотем — тигра, и смертельно захотел возобладать над ним. Не поймать, не заключить в клетку, а заставить тигра самого лечь у его ног. И в ту минуту в квартире на окраине Пекина в районе с нагромождением ютящихся квартирок, одинаковых, как россыпь монет в пригоршне; когда Моран прижал к себе Мориарти, и они столкнулись бешеными тяжелыми взглядами, случилось откровение: мальчик Джим с хитрыми черными бесовскими глазами был самым настоящим демоном, и Моран, подминающий его под себя, был не человеком, не зверем, но таким же сыном дьявола. И они могли сколько угодно притворяться, но их уже притянуло друг к другу. Джим сморгнул и поддался, шумно выдыхая и касаясь ледяными пальцами его бока, сжимая, дыша в самые губы Морана. Они не сказали друг другу ни слова. В темной старой комнате тишина сгущалась как грозовые тучи, прежде чем разразиться бурей, сметающей все на своем пути. Слова, эти пустые, бесполезные нагромождения звуков, результат работы глупых человеческих легких, губ и альвеол были совершенно не нужны, когда под пальцами Морана Джеймс прогибался навстречу его прикосновениям, когда губы жадно встречались, оставляя укусы и темнеющие пятна на коже, когда зрачки расползались по радужке, словно от ударной дозы самого крышесносного наркотика. Все было чертовски, до одури, до скрежета по нервам неправильно: горько и солоно от крови, режуще остро, пронзительно больно, без малейшего намека на нежность. Словно драка двух хищников. Словно они уже падали в пропасть, переплетясь, еще не решив, в объятиях или в смертельной схватке. Хотя, это не имело ровно никакого значения, потому что к концу этого полета они будут мертвы оба. Джим ощущал на себе тяжесть тела, из рук которого не сбежать, не выбраться, если уж схватили. Моран был чертовски сильным и властным, и Мориарти вело от этого с сумасшедшей силой, он притирался к горячему телу и жадно целовал, хотя скорее время от времени вырывал возможность вести поцелуй — горячий, влажный, собственнический, так, что дыхание заканчивалось и горели легкие, и Джим хватал ртом воздух, пока Себастьян втягивал кожу на его шее, на которой расцветут багровые пятна. Джеймс хватался за него, впивался ногтями, совершенно бесстыдно вскидывал бедра. Ему страстно хотелось Морана. Это было чертовски неправильно, как волна, что накрыла и унесла за собой. У Джима не оставалось ни одной трезвой мысли — только Моран, Моран, Мо-ран. Когда-то, казалось уже целую бесконечность назад, Себастьян увидел каким может быть Джим — горячим, растрепанным, прижатым к стене в грязном переулке. Сейчас он был совершенно другим. Не горячим. Жарким, обжигающим, удушающим, как ядовитый газ. Не растрепанным. Раскрытым, жадным, раз за разом старающимся перехватить контроль, и упускающим его из пальцев, как струящийся песок. Но самое главное отличие заключалось в глазах. Горящих, шальных, темных и бесконечно затягивающих в себя. Взгляд этот не имел ничего общего с тем острым, сухим и расчетливым взглядом, что был знаком Морану. Этот сумасшедший взгляд был предназначен Себастьяну и только ему. Этот взгляд умолял и требовал одновременно. Обещал самую скорую смерть и блаженство за гранью всех ощущений. Путаясь в ощущениях, мешая удовольствие и боль, отправляя весь мир и нормы к черту. Моран настолько полно заполнил все пространство вокруг, настолько его поцелуи были невозможными, покоряющими, жадными, что Джиму приходилось впиваться короткими ногтями в его плечи, потому что казалось, еще секунда — и от него ничего не останется. Джим, жадный до ощущений и эмоций, почти захлебывался во всем этом, в Себастьяне и его силе, его энергии. Его сознание допустило слабую мысль о том, что будет потом, на следующий день, но Джим едва не расхохотался, потому что идея о том, что эта ночь закончится, была сродни безумной. Он скользнул дрогнувшей рукой в растрепанные светлые волосы полковника, ощущая, как короткие прядки у линии роста взмокли. Себастьян закинул бедра Джима себе на бока и снова вжал его в кровать с негромким довольным рыком. Желание плавилось где-то под кожей, скручивалось в острый режущий ком внизу живота, билось последней осознанной мыслью в голове. Так хотелось дозы героина наркоману, хотелось глотка воды умирающему в пустыне, хотелось воздуха идущему на дно. Моран отстранился, запоминая, отпечатывая в сетчатке, в темноте закрытых век зрелище разгоряченного тянущегося к нему всесильного Джеймса Мориарти, отгоняя мысль взять его сразу же, не подготавливая, отгоняя желание сломать его, перемолоть, подчинить, почти такое же сильное, как и желание им обладать. Он сжал челюсть Джеймса, оттянул ему губу и скользнул пальцами по мягкому податливому языку. Джим приоткрыл рот и вобрал сухие пальцы, проходясь языком по подушечкам, не закрывая темных глаз, продолжая смотреть на Себастьяна. Когда Моран вошел, крепко держа его за бедра, только тогда Джим зажмурился, вскинулся, вцепился рукой за спинку софы, жарко надсадно выдохнул и сжал зубы, привыкая к ощущениям. Он чувствовал, что Морану стоит труда давать ему это время, а не брать сразу и без остановки. Шов все же разошелся, бинты с каждым толчком, с каждым движением пропитывались кровью, но Себастьяну было так невозможно плевать. Он, вколачиваясь в податливого, горячего, узкого, так сладко сжимавшегося Джима, не думая о ране. А Джеймс уже перетерпел боль и теперь у него осталось только густое жгучее удовольствие. Мориарти не стонал, только часто шумно дышал и скользил подрагивающей ладонью к собственному возбужденному члену, обхватывая его в кольцо. Время, этот равнодушный маятник, остановился конкретно для этой темной забытой комнатки, замер, не нужный и бесполезный. Мерой всего стали сухие шумные вздохи и скрип чертовой софы, и еще острая дрожь удовольствия, передающаяся от Джеймса к Морану, а может и наоборот, не разберешь. Себастьян отвел руку Джима, накрывая его член сухими пальцами, снова забирая весь контроль в собственные руки во всех смыслах. — Открой глаза, — приказал он глухо, обводя большим пальцем головку, заставляя Джима захлебнуться вдохом. — Смотри на меня. Кажется, их близость длилась вечность. Кажется, все закончилось слишком, слишком быстро. Джим излился в руку Себастьяна со срывающимся хриплым стоном, и Моран не отводил взгляда от широко распахнутых, расфокусированных глаз Мориарти, пока сам он еще двигался в нем, вколачивался глубже, прежде чем кончить, глухо застонав, едва успев перенести вес на собственные руки, чтобы не придавить Джеймса. Они остались оглушенные тишиной, захлебывающиеся собственным дыханием, словно выброшенные на берег той самой темной волной, что только что накрывала их обоих и тянула на самое дно.