Соль земли

Джим без стука вошел в его спальню, просочился, едва приоткрыв дверь и неслышно закрывая ее за своей спиной. Себастьян лежал на кровати, прикрыв глаза, никак не показывая, что заметил присутствие Джеймса. Так, с закрытыми глазами, бесшумное проникновение Джима ощущалось, как если бы у двери просто сгустился воздух и обрел пульсирующий человеческий силуэт. Комнату освещал только свет фонарей за стеклом, квадратными пятнами падающий на пол. Джим разглядывал полковника в этом тусклом свете несколько минут, прежде чем устроиться рядом на его постели. — Дела с французами утомили меня. Надо было сделать это еще до отъезда в Италию, — у него был обычный спокойный усталый голос. — Себ. — Главное, что они больше не проблема, — ровно отозвался Себастьян. Свежие бинты неприятно стягивали ему кисти. — Они и не были проблемой. Джим нашел в темноте его ладонь, перевернул ее и коснулся пальцами бинтов, оглаживая костяшки, слабо кровящие под тканевым наслоением. Не задавал вопросов. Просто выпустил его тяжелую руку, уложил свою собственную поперек тела полковника и, выдохнув, уткнулся лбом в подушку. — Джим, — так же ровно заговорил Себастьян, — больше никогда не лезь, если я муштрую бойцов. Они не твоя забота. Ты у нас, конечно, серьезный босс и все такое. Но у цепных псов может быть только один хозяин. И конкретно ими командую я, а не ты. — Ладно, — согласился Джеймс после паузы. — Только если ты следишь за ними, учитывай все. Они не должны доставлять проблем. Сегодня была проблема. Моран услышал шорох волос Джеймса — тот повернул голову и теперь смотрел на полковника. — Ты же понимаешь, о чем я? — Понимаю. Джеймс был прав, ситуация вышла из-под контроля и конкретно это — его, Себастьяна, прокол. Но теперь Мориарти не злился. Злость предназначалась наемникам, Хейнеру, да кому угодно.  — Я взялся тренировать Джейса, — сказал Моран. — Будет в твоей личной охране. Если что, прикроет твою бесценную шкуру своим телом. Они замолчали. Тишина пульсировала и расширялась. — Меня нервирует, когда ты так смотришь, — негромко сказал Себастьян. — Не поймешь, не то думаешь поцеловать, не то кадык вырвать. Джим снисходительно хмыкнул, лежа на боку и глядя на подсвеченный огнями из окна профиль Себастьяна. — А может, и то и другое. Или ничего из этого. — Вот потому и нервирует, — усмехнулся в ответ Моран, позволяя Джиму осторожно, легко, едва ощутимо гладить свой бок. У Мориарти все ощущения роились на кончиках пальцев, Себастьян знал это, знал, что иногда Джиму физически нужно прикасаться так же, как и дышать. — Почему у тебя постоянно ледяные руки? Моран не знал, зачем он спрашивает. Дурацкий по сути вопрос. Джим помолчал и усмехнулся: — Потому что меня держит за руки смерть. Как в одной сказочке. — Позер, — фыркнул Себастьян. — Всегда любил сказки, — безмятежно продолжил Джим, поглаживая подушечками пальцев гладкий выпуклый шрам на боку полковника. — В них, подчас, больше смысла чем в философских трактатах. — Не удивлен, — лениво отозвался Моран. — Ты сам как Гамельнский крысолов — ведешь за собой любого, кто готов тебя слушать. А таких дураков немало. — Откуда этот шрам? — внезапно спросил Джим, проводя по нему от кончика до кончика, по всей длине. — Он необычный. Керамбит? — Накрыли в лежке, — равнодушно вспомнил Себастьян старую историю. — Один удачливый сукин сын смог дотянуться. Мне пришлось идти в полной амуниции десять километров, зажимая чертову дыру в боку. Джим задумчиво молчал, больше не касаясь шрама. Он вспомнил о том, о чем думал еще в детстве — как поразительно устроен человек: он с легкостью умрет, если нарушить его целостность, но если не умрет, то потом ткани затянутся и обо всем будет напоминать узкий длинный шрам. Рука Джима зашевелилась, коснулась ладони Морана, нашла заправленный краешек бинта, и он принялся разматывать его, откладывая в сторону. У Морана была тяжелая сухая горячая ладонь, костяшки пахли сырой кровью. Джим поднес их к губам и скользнул по ним языком. На безымянном пальце была трещинка, которая до сих пор кровоточила. Мориарти обхватил костяшку губами и втянул кровь, прикрывая глаза. Себастьян наблюдал за ним долгим, тяжелым, внимательным взглядом. Наблюдал, как сухие губы сомкнулись, обхватывая выступающие суставы, как горячий влажный язык скользнул по разодранной коже, не то зализывая, не то еще больше растравливая. Когда Себастьян притянул его к себе и накрыл его губы, у Джима во рту все еще оставался тяжелый густой соленый вкус крови. Поцелуй длился недолго. Моран вновь закрыл глаза; его рука, лишенная бинтов, упала вдоль тела, костяшками вниз. От них на чисто-белой простыни останутся потом бордово-коричные бледные, засохшие мазки крови. Джим выдохнул. Его пальцы скользнули вверх и замерли на переносице Себастьяна, разглаживая вечные хмурые складки между бровей. Потом прошлись по лбу, вискам, скулам. Себастьян не открывал глаз, оставался добровольно ослепшим, отчего все прочие чувства работали сильнее. Моран был уверен, что Джим следил за его лицом и улыбался. Тишина жадно принимала в себя шорохи простыней и звуки их дыхания. Себастьян все же поймал руку Джеймса за кисть, притянул, прикоснулся губами к бьющейся жилке на запястье, чуть сжал зубы поверх нее. Джим сощурился, шумно вздохнул и повернулся, чтобы оказаться ближе и закрыл глаза. Он заснул быстро, убаюканный мерным дыханием Морана и движущимся в такт дыханию ритмом тела. Рука так и осталась лежать поперек тела в расслабленном объятии. Отличительная черта плохих привычек — то, как быстро они появляются. Пара сигарет и вот, пачка уже поселяется в твоем кармане. Несколько вечеров с бутылкой виски, и в доме, где ты живешь, начинает выстраиваться бар. Но Джим имел самую большую и самую разрушительную силу из всех плохих привычек, что только были у Себастьяна. Так, по крайней мере, он думал в тот момент. *** Шел день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Ежедневно сеть Мориарти расширялась, ее невидимые нити тянулись далеко за границы Лондона, за границы Англии, оплетали чужие жизни, касались самых разных людей, независимых друг от друга и незнакомых. Джеймс и Моран мотались по странам по очереди и вместе, а иногда подолгу задерживались в Лондоне. Чем глубже Джим уходил во все это, тем более зыбкими для него становились границы дозволенного и запретного, тем острее затачивался без того гениальный ум. Постепенно, незаметно, исподволь они стали кошмаром преступного мира. Чертов Мориарти и бездушный Моран. Сумасшедший Мориарти и его вооруженная тень. Всесильный Мориарти и его верная правая рука. Они сработались, срослись наживую, переплелись нервами, стали единым слаженным механизмом. Понимали друг друга с полуслова, обменялись жизнями как ненужными клятвами. Иногда было тяжело. Очень тяжело. До безумия, до сумасшествия, до истерик, но Моран всегда был рядом. Даже в самые худшие дни, когда Джима выворачивало, выкручивало, когда он бился сам с собой или с другими, когда он страдал от навязчивых мыслей, когда хохотал, а из глаз лились слезы, Моран был рядом. Иногда было до сжимающегося нутра хорошо. Восхитительно. Одуряюще сладко и мучительно. С Мораном, которого, как считал сам Джим, нельзя было удивить. У него получалось. Потому что его не пугало ничего, границы были ему неведомы. С каждым проходящим днем, месяцем, годом, Джиму мучительно надоедало все: все больше людей, все больше вещей не вызывало у него интереса. И все же, все же он оставался рядом. Джим сидел на Моране как самый прожженный наркоман не сидит на героине. Это была больная и странная привязанность, и Мориарти принимал ее целиком и полностью. Ни единого нежного слова. Ни одного признания вслух. Вместо ласки они оставляли друг другу синяки и ссадины. Вместо бесполезных бессмысленных фраз они молча или с грязной руганью спасали друг другу жизнь, раз за разом, клянясь, что «видит небо, в следующий раз я брошу тебя подыхать в этой дыре!» Но наступал следующий раз, и, разумеется, все повторялось. Они засыпали в одной кровати, разделяя шикарные номера самых дорогих гостиниц и узкие койки в трущобах. Они убивали, окунали руки в кровь по локоть, оставляли за собой развалины и пожарища, боль и смерть. Это было слишком неправильно, чтобы быть хорошо. И слишком хорошо, чтобы быть правдой. Возможно, Джеймс мог бы назвать с точностью до минуты, когда все бесконтрольно покатилось в пропасть. Себастьян же никак не мог определиться. Но чаще всего он считал, что все началось когда Мориарти довольно улыбаясь, выложил очередной план. А потом еще и дурацкую просьбу, вдогонку. — Джим, — Себастьян смерил Мориарти долгим внимательным взглядом, полоща горький крепкий табачный дым в горле. — Я не имею ничего против, чтобы оставить на тебе пару-тройку синяков в кровати. Но избивать тебя, чтобы ты не чувствовал боли чересчур даже для меня, не находишь? Нет, конечно, если ты хорошо попросишь… — Я уже тебя прошу, — ответил Джим. — И я представляю себе, какова вероятность, что данный навык мне пригодится в будущем. Я должен научиться терпеть боль. Любую. Я не должен ее ощущать. Я знаю, что тебя такому учили, а значит, ты научишь меня. Когда Мориарти говорил таким тоном, отговаривать его было бесполезно. Не согласись Моран сейчас, Джеймс нашел бы другой способ или уговорил, в конце концов. Уж это он умел в совершенстве. Себастьян не стал спорить, промолчал и не вспоминал об этом разговоре следующие несколько месяцев. Ни намеком, ни полусловом, игнорируя любые попытки Джима вернуться к этой теме. Но однажды он заставил Мориарти освободить день ото всех дел и коротко уточнил: — Это нужно только тебе, не мне. Себастьян отвез его на одну из баз, откуда до этого выгнал всех наемников. В старом здании из крошащегося кирпича они были только вдвоем. Моран кинул Джеймсу его футболку и мягкие домашние штаны: — Переодевайся, — коротко приказал он, скидывая, в свою очередь, куртку и расстегивая рубашку. Джим разделся и натянул на себя привезенную Мораном одежду. — Ну? — Мориарти стоял перед ним, расслабленно опустив плечи. — Будем драться или что-то типа того? — Нет, — ухмыльнулся Себастьян, — драться мы с тобой не будем. Я буду тебя бить, это несколько другое. Моран остался в одних джинсах и вытянул из сумки наручники. Оглядевшись, он заметил в одном из углов трубу, проходящую на почти идеальной высоте. — Иди вон туда, — кивком головы указал он, находя в сумке плотно свернутые эластичные боксерские бинты. Джим рассмеялся, но подчинился, в конце концов, это была его идея. — Увидел бы кто со стороны, решил бы, что я совсем больной ублюдок. Впрочем, попал бы в яблочко. Мориарти остановился там, где указано, облизнул губы и выдохнул, вращая шеей. — Я давно говорю, что ты больной ублюдок, — согласился Себастьян. Он защелкнул наручники. — Сначала немного теории, — неспешно начал он, разматывая длинную полосу бинтов. — Существуют два простых способа чтобы выжить, в любой ситуации: бежать или сражаться. Не важно, угрожает ли тебе реальная опасность или проблема существует только в твоей голове, человек элементарное создание, у него все работает одинаково. Боль — это всего лишь физиология. Повреждение тканей, разрывы того, что было целым, если мы говорим о физической, — он прервался на секунду, поправляя перехлестнувшийся бинт, — или навязчивое состояние, если мы говорим о чувствах. Боль можно пережить, сдержать, перетерпеть. Главное, не нужно ее бояться. Боль — это единственный повод, почему ты еще жив. Единственная причина, заставляющая держаться в сознании, цепляться за жизнь. Отбери у человека все, что у него есть, лиши зрения, слуха и обоняния, у него все равно останется боль, как последнее доказательство того что он жив. — Не нужно бояться боли, — эхом повторил Джим, вдыхая и выдыхая. — Отлично. Как? Внушить? Визуализировать? Закрыться? В чем истинный смысл боли? Страх того, что она принесет смерть. Даже если и впрямь не бояться смерти, боль, особенно долгая и продолжительная, вытаскивает этот первородный страх, древний, как сама жизнь. Краеугольный камень человеческой жизни — страх смерти. — Нет, — качнул головой Себастьян. — Закрываться нельзя, боль тебя сломает. Чем больше ты сопротивляешься, тем хуже становится. Чувствуй ее. Каждой клеткой тела. Не думай, просто чувствуй. Когда она постоянно у тебя в подкорке, то она становится неважной и незначительной. Моран поправил бинт на левой руке и сильно без замаха ударил Джима под ребра. Он не щадил его, но и не калечил. Моран знал, что делать. Он не сломает Джиму ничего, не повредит ничего внутри, синяки и те останутся не очень впечатляющие. Но от этого Джиму совсем-совсем не легче. — Можешь орать, — сказал Себастьян, — для начала. Это помогает. Со временем научишься молчать. Джим сначала только охнул, скривился, шумно выдохнув сквозь сжатые зубы. Вопреки всему, как раз просто взять и начать орать ему было не так-то просто. Защитный механизм, лежащий в основе характера Мориарти не позволял показывать слабость, как больно бы ему не было. Моран запретил. Моран сказал: — Ты идешь на опережение. Ты еще не научился принимать боль, а уже пытаешься скрыть свою реакцию. Так не пойдет, сломаешься слишком быстро. Он ударил, а Джим сжал зубы, как безумный. — Кричи! — рявкнул Моран и ударил. И Джима проняло, то ли от сильного удара, то ли оттого, что сам Моран повысил голос. Он кричал. Его голос разлетался в огромном помещении, дробясь эхом. — Еще! Джим орал, а в перерывах громко судорожно дышал. Себастьяну приходилось бить многих людей. Вот так же висящих перед ним, бессильных, кричащих или упрямо молчащих, сцепив зубы. Но еще ни один не оказывался перед ним по своей воле. Джеймс, как всегда, превзошел себя. Моран сделал перерыв, размял руки, поймал Джеймса за подбородок, поднимая опущенное лицо и заглядывая в глаза. — Живой? Взгляд Джеймса был абсолютно ясным. У себя в голове он сражался с болью. — Живой, — ответил Джеймс, чье тело изнывало от ударов, ощущение от которых имело весьма длительный эффект. — Отлично, — кивнул Себастьян. В его глазах коротко вспыхнуло удовлетворение. — Плечи болят? — Чертовски, — кивнул Джим, выдыхая и морщась. — Продолжим? — Продолжим, — согласился Моран, отходя от Джеймса, доставая из сумки бутылку воды и с хрустом откручивая крышку. — Минут через пятнадцать суставы в плечах начнет нещадно ломить. Такая боль всегда хуже острой. Хочешь поболтать? Поделиться впечатлениями? Джим некоторое время молчал, словно подбирал описание ощущениям. — Боль накрывает горячей жгущей волной. Поначалу я сжимаюсь — естественная инстинктивная защита, рефлекс на выстроение барьера. Спрятаться. Потом я кричу. Крик помогает заглушить боль, как бы выдвигается на передний план. Но когда начинаешь сильнее фокусироваться на том, чтобы понять боль и принять ее, кричать не получается, как в самом начале. Крик мешает, заглушает все. Я стараюсь вобрать боль. Осознать ее. Боль — часть меня. Это нормально. Я смогу с ней жить. Себастьян коротко кивнул, слушая Джима. — Верно. Ты сможешь с ней жить. Это чертовски полезный навык. А пока, — Моран устроился на стуле, стоящем в углу, с удовольствием вытягивая ноги и с интересом разглядывая Джима, доставая из кармана сигареты, — поживи с ней полчаса. А я покурю. Джим хрипло рассмеялся, вскидывая на Морана живой и колючий взгляд. — Я не мог найти лучшего человека, — усмехнулся он. — Поговорим? Или предоставишь мне возможность остаться наедине со своей болью? — Болтай, — пожал плечами Себастьян. — Разговоры от боли не отвлекают. Поэтому, кстати, бесполезно что-то рассказывать на допросе. Люди развязывают языки, ожидая, что это уменьшит боль. Они ошибаются. А еще они надеются, что как только допрашивающий узнает все что надо, боль исчезнет. И это уже вторая ошибка. Сначала Джим вполне бодро трепался, а потом вдруг замолк. Морану было ясно — Джиму было невыносимо больно висеть, мышцы горели от напряжения, которое не сбросить, и теперь Мориарти пытался воздействовать на свое тело через рассудок, а лишние разговоры его отвлекали. — Не зажимайся, — посоветовал Себастьян, наблюдая за тем, как Джеймс, нахмурившись, пытается выровнять дыхание. — И не пытайся осмыслить как тебе больно. Давай, Джим, трепись дальше, что ты там рассказывал о том канадце? *** На этом их занятия не закончились. Джеймс требовал еще и еще. За все это время Джим ни разу не пожаловался или не попросил прекратить. Он вообще не поднимал тему «тренировок» в дни, когда они не были ей заняты. Каждый раз, снимая наручники с кистей Джеймса, Моран заставлял того смазывать ушибы и туго бинтовать грудь. — Я знаю, что не покалечу тебя, — как-то сказал он спокойно, когда Джим попытался отмахнуться от этой процедуры. — Но иногда лучше перестраховаться. И сколько бы Джим не фыркал, не пытался отшучиваться, закатывать глаза или огрызаться, Моран раз за разом бинтовал его грудь и втирал в пострадавшие суставы резко-пахнущую греющую мазь. — Доверяй своему телу, — учил его Моран, сжимая в своих руках тонкие расслабленные пальцы Джеймса, — учись прислушиваться к тому, что ему нужно, не игнорируй обычные скучные потребности. Учись искать равновесие между разумом и телом, и если тебя подведет что-то одно, ты всегда сможешь использовать другое. Ты привык доверять только своему выдающемуся разуму, но ты забываешь, что он, как бы ни был велик, зависит от тела. Моран многому научил Джеймса. Как не набрать воды в легкие, когда тебя пытаются утопить. Как суметь снять несильную боль. Как уходить в себя, игнорируя окружающее. Как зашивать раны и не занести инфекцию в кровь. Что-то Джим схватывал на лету. От чего-то пренебрежительно отмахивался для вида, но жадно слушал и впитывал каждое умение, которым Моран решал поделиться. В первую очередь потому что Себастьян никогда не делал ничего просто так. Это был особый опыт — многие часы пыток от человека, который — звучало весьма иронично — был ближе всех. Ситуация, в которой смертельной опасности подвергает тот, кому больше всех доверяешь и продолжаешь доверять, даже на самой опасной грани. А Джим, даже когда был измученным донельзя, когда Моран отпускал его, Джим подходил после всего и на выдохе его целовал. *** Моран не учил Джеймса только одному и в этом оставался непреклонен. Себастьян знал сотни разнообразных способов как убить человека голыми руками, но ничего кроме самых элементарных навыков самозащиты, он Джиму не показывал. — Ты босс, — каждый раз жестко отвечал. — Ты не должен пачкать руки. У тебя всегда должен быть кто-то другой, кто держит винтовку. Джим поначалу спорил, доказывал, а потом ему видимо просто надоело, и он решил, что того, чем он обладает — достаточно. Либо делал вид. — Ты чертов упертый сукин сын, — лениво констатировал Джим, в очередной раз понимая, что Моран откажет. — Тот серб, который учил меня пыткам был более сговорчивым. — И где тот серб сейчас? — риторически поинтересовался Моран, с удобством устроившись в мягком кожаном кресле и потягивая виски из тяжелого стакана. Для Джеймса этот вопрос, впрочем, не был риторическим. — Ты удивишься, но он жив и, относительно здоров, скорее всего. Он щелкнул кнопкой, выключая телевизор, где только что выпуск новостей сменился каким-то дурацким ток-шоу. — Я за него рад, — хмыкнул Моран, — но работаешь ты со мной, Джим. Значит, исключительно объективно, пользы от меня больше. Поэтому ответ остается прежним. Лучше расскажи, что опять за дела с Риколетти? — Продолжаем налаживать взаимовыгодные отношения, — отозвался Мориарти. — Я помогаю им, они помогают мне. Ты же знаешь, даже с мафией можно договориться, если знать, как. Он запустил кофе-машину, щелкая по кнопкам и поворачиваясь к Себастьяну. — Помощь от мафии, — протянул Себастьян, потирая подбородок. — Лучшей помощью сейчас было бы поймать сдающего наши каналы поставки ублюдка. На границе Испании задержали партию антиквариата, это уже четвертый раз за два месяца. — Уже занимаются, — ответил Джим после того, как кофе с шипящим звуком заполнил чашку почти до самых краев. Мориарти поднес ее к губам и втянул пенку, облизывая губы. — Не могу сказать точно, сколько времени это займет, но думаю, в ближайшее время с антиквариатом все будет в порядке. Кстати, на прошлой неделе я на денек мотался на аукцион в Токио, и мне должны вот-вот привезти прекрасные гравюры. Я приобрел их почти за бесценок. — Да-да, — усмехнулся Моран, — сейчас они прекрасные и бесценные, а через пару месяцев ты опять начнешь бросать в них дротики, как это было с Пикассо. Того искусствоведа чуть удар не хватил, когда он увидел во что превратилась девица в листве. — Она меня угнетала, — оскорбленно ответил Джим, словно несчастная мадам с полотна была лично виновата во всех его бедах. — Будем считать, я добавил этой скучной картине нового веяния. А вообще, Моран, никогда не приобретай Пикассо, то ли дело Магритт. Я подарю его тебе к Рождеству. — Я не люблю ни сюрреалистов, ни авангардистов, — равнодушно отозвался Себастьян. — Все эти наркотические попытки найти смысл в переплетенных линиях и прочей ерунде. Баловство, а не искусство. — Моран, ты совершенно не разбираешься в искусстве! — патетично возразил Джеймс, опуская чашечку с кофе на столик и садясь Морану на одно колено. — Если бы их не было, искусство изжило бы себя. Как думаешь, на сколько поколений хватило бы запала классицизма? Реализма? Джим вскинул брови и запустил ладонь в волосы полковника. — А искусство и так себя изжило, и результатом этого стал авангард, — Моран запрокинул голову, подчиняясь настойчиво тянущим волосы пальцам, открывая шею. — Когда биологический вид себя исчерпывает появляются уродливые мутации. Когда художники исчерпали себя появились работы Пикассо, Дали и Модильяни. — Красота, Себастьян, понятие крайне относительное, — мерно ответил Джим, перебирая пальцами гладкие пряди. — Я вижу красоту и уродство иначе, чем ты. Почему искусство не может быть уродливо? И в какой-то грани этого уродства обязательно найдется красота, которая приманит, притянет и завладеет тобой. В конце концов, в чем миссия искусства? Вызывать эмоцию! — И именно поэтому ты сначала выложил миллионы за Пикассо, а потом нашпиговал полотно дротиками. Что, уродство не желало переходить к красоте? — беззлобно поддразнил Себастьян Джеймса. — Она вызывала эмоцию, — раздельно, как заклинание произнес Джеймс, чуть сильнее натягивая волосы в пальцах. -Э-мо-ци-ю, Моран. Затем он отклонился и улыбнулся: — Как же ты этого не понимаешь! — Преимущественно потому, что она не вызывала у меня ничего, кроме раздражения, — равнодушно ответил Себастьян, чуть поморщившись, когда пальцы в его волосах сжались в цепкой хватке. — А эта эмоция, Джим, полностью и безраздельно принадлежит тебе. — Польщен, но в моих глазах ты по-прежнему остался абсолютно невежественнен в искусстве. Джим перегнулся через него и поднял чашку, с удовольствием делая сразу несколько глотков. — Взаимно, Джеймс, — отозвался Себастьян, поднимаясь из кресла и разминая спину. — Скажи охране, чтобы отвезли тебя домой, у меня еще есть пара дел в Сити, вернусь ночью, может утром. Не шали без меня и не приводи шлюх, от них один беспорядок. — Сам доеду. Пустая чашка со звоном опустилась на столик. Мориарти облизнул губы и улыбнулся. — Обеща-а-аю, папочка. Шалить не буду, убивать людей не буду, шлюх водить не буду, кокс отложу на завтрак. — Звучит как национальный праздник в отдельно взятой квартире, — резюмировал Себастьян.