Соль земли

В тот вечер Моран убивал время в одном небольшом баре. Не самое популярное место в городе, но народу хватало. Себастьян как раз заказал очередную порцию двойного виски, но бармен дал ему знак, что скоро вернется и стойка опустела. Внезапно из подсобки вынырнул еще один парень, видимо бармен на замену. Моран его не видел, он курил, отвернувшись, сидя полубоком, не глядя за стойку. Человек меж тем снял с полки две бутылки, поставил их на столешницу и легким движением подхватил тяжелый стакан, вытертый до блеска. По его граням блеснул свет от лампочек над стойкой. — Вам Джеймсон или Уайт Хорс? — осведомился бармен до мурашек знакомым хриплым голосом. У каждого человека бывает граница, после которой нет ничего: ни удивления, ни разочарования, ни боли. Судя по всему, Себастьян Моран переступил эту границу именно в тот самый момент, когда в захудалом итальянском баре воскресший Мориарти поставил перед ним стакан и замер с двумя наполовину пустыми бутылками. Себастьян посмотрел на него, долгим, изучающим взглядом, убеждаясь, что ему не предвиделось, а после, так же ни слова не говоря, оставил на барной стойке крупную купюру, развернулся и направился к выходу. Джим метнулся к дальней двери черного выхода. Это давало ему значительную фору перед Мораном. Они столкнулись, когда Себастьян завернул за угол, в буквальном смысле столкнулись — Моран шел стремительно, широкими шагами, а Джим вылетел из-за угла и в результате больно ударился грудью, отлетев на шаг назад. Вскинул глаза и посмотрел на Себастьяна. Они не виделись полтора года с тех пор, как Моран спас его из ловушки, протолкнув в разбитое окно. Полтора года. Время, за которое Себастьян успел ждать, верить, искать, а потом с ощущением неминуемого признать его умершим. И вот. Окраина итальянского городка. Джим. Живой, целый и, весьма вероятно, сделанный из плоти и крови, пребольно шарахнувшийся только что об него. Джим, который больше года скрывал от Морана то, что он жив, что он спасся. Ни слова. Ни знака. Я обязательно дам знать, Себастьян. Постарайся выжить. — Просто дай мне пройти, Джеймс, — наконец нарушил Моран тяжелую повисшую между ними тишину. — Себ, — выдохнул Мориарти, — подожди. Моран двинулся вперед, не сказав и слова, и Джеймс метнулся навстречу, схватив его за расстегнутую куртку. — Моран, твою мать, — жестко произнес Джим, раздраженно глядя ему в глаза, почти неразличимые из-за того, что он стоял спиной к тускло горевшему уличного фонаря. — Подожди. — Тебе чертовски шло быть мертвым, — ровно сказал Себастьян, не прикасаясь к нему, не пытаясь освободить куртку из цепкой хватки. — Сделай одолжение, оставайся таким же. Без тебя хватает проблем. Джим пристально всмотрелся в его лицо, а потом усмехнулся и вскинул брови, несколько раз кивнув. — Строим из себя обиженного? Отлично, Моран, но можешь прекратить. Отбой тревоги, баста. — Джеймс… — Себастьян устало прикрыл глаза, потерев переносицу. После долгих тяжелых недель, Мориарти воспринимался как фантом, больная галлюцинация, несмотря на более чем ощутимую его материальность. Проще было в него не верить, спокойнее и безопаснее. — Ты наконец вернулся. Чудесно. А теперь дай. Мне. Пройти. Джим выдохнул и сжал зубы. — Блядь, Моран. Ты бы знал, как ты меня сейчас разочаровываешь. Уж ты-то, я полагал, уж ты сможешь все понять, — он разжал пальцы и прищурился. — Ясно. Можешь проваливать. — Думаю, я смогу это пережить, — сухо парировал Себастьян и, все так же не касаясь его, словно ядовитой змеи, обошел и направился дальше по темному, плохо освещенному переулку. — Надеюсь, это не смерть той сучки тебя так расстроила, — зазвучал голос Джеймса его спиной. — Мне тоже было жаль ее убивать. Она была… симпатичная. Я почти ревновал, когда смотрел на то, как ты ее трахаешь. Слова догнали, толкнули в спину. Моран остановился, медленно повернулся. Джим стоял в единственном более-менее ярком пятне света, и от этого фигура его казалась темной, тонкой и ломкой, словно вырезанной из этой темноты подворотни. Морану потребовалось несколько шагов, чтобы оказаться рядом с Джеймсом. Один короткий замах, чтобы зло, не сдерживаясь, со всей силы ударить того под ребра, так, что хрупкая фигура сломалась пополам, как кукла, у которой вдруг обрезали все ниточки. И все остальное самообладание, чтобы не добить его здесь же, в этом богом забытом переулке. — Ты смотрел, — от перехватившей горло ярости голос Себастьяна звучал низко и хрипло. — Значит, ты, ублюдок, смотрел. Полтора гребаных года ты не давал о себе знать, но, сукин ты сын, смотрел. Джим согнулся, прижимая ладонь к месту удара и, стоя вот так, шумно выдохнул. Потом Моран расслышал его смех. Сдавленный глухой смех. Мориарти с трудом разогнулся, морщась хватая воздух ртом, и вскинул на Морана черные глаза. Провалы на лице. — Да, — прошептал он, улыбаясь. — Я смотрел. Я все знал, Себастьян. Я их всех стравил и распотрошил этот ебаный клан. А ты не догадался? Ах, Се-еб… — Полтора гребанных года, Джеймс, — Моран сжал кулаки до хруста в фалангах. — Какого хрена? Я рисковал чертовой шкурой для тебя. Я прикрывал твою империю, а ты, черт возьми, не соизволил дать знать что ты жив! — Ну. Джим наконец полностью выпрямился и несколько раз моргнул. Он мотнул головой и устало поморщился, слово его утомлял сам факт, что приходится все объяснять. — В этом-то и был весь план. Чтобы ты прикрывал империю. Чтобы ты не знал, что я жив. Себ, подумай хорошо, ты же ведь. Договорить Мориарти не смог, Моран сгреб его за грудки, с силой приложив спиной и затылком о кирпичную стену. — Меня зовут Себастьян, — мерно раздельно сказал он, и голос Морана чуть дрогнул от злости. — План, значит? — Джим еще раз проехался спиной по битым кирпичам стены. — В этом был твой план? Джим сжал зубы, ощущая, как боль накрывает с головой. Он открыл глаза и скривился. — Я не мог иначе. Я… должен был пропасть, — он схватил ртом воздух. — А ты — прикрыть сеть. Джим наконец сфокусировал на нем взгляд. — Тебе нельзя было знать! — вдруг заорал он. — Я должен был отомстить. Должен был все разрушить, к чертовой матери, до основания! А если бы ты… хотя бы просто знал, это добавило бы непредсказуемости в план. Ты, Моран, черт возьми, мог бы… да не мог бы. Ты бы обязательно сделал что-то из собственных соображений. Пойми. Я должен был полностью иметь контроль. Без помех. — Ты не мог… — Моран схватил воздух ртом, словно Джеймс сам его ударил, медленно выдохнул носом. — Как ты… с чего ты вообще взял, что я останусь прикрывать империю? Джим несколько раз вдохнул и выдохнул. — В том все дело, Себастьян, — наконец ответил он. — Я понял что попал, как только меня поймали, как только очнулся в том чертовом подвале. У меня был план для такой ситуации, у меня всегда есть план. И часть его состояла в том, чтобы не просто умереть для всех включая тебя, а сначала… заставить тебя ждать. Тогда бы ты точно держал сеть, дожидаясь меня. А потом, когда поверил бы в то, что я не вернусь, уже не бросил бы. Себастьян замер, оглушенный. Все становилось на свои места, картинка складывалась, больной, извращенный смысл появлялся. А какой еще может быть смысл у проклятого Мориарти? — Вот значит как, — медленно протянул Себастьян, ослабляя хватку, отпуская Джима, едва удерживаясь, чтобы гадливо не вытереть руки. Каково тебе, полковник, чувствовать нити, вшитые умелым кукловодом тебе в вены? Когда кукловод стоит напротив, отряхивает куртку, вскидывается, смотрит своими черными пустыми глазами. — Как давно? — ровно спросил Моран. — Как давно ты играл втемную? Губы Джима дрогнули и растянулись в странной улыбке: — С самого начала. — Вот значит как, — повторил Себастьян. — Умный мальчик Джимми послушал хороший совет и нашел себе идиота, готового рискнуть за него своей головой. Нашел идиота, на которого можно оставить свои дела. Нашел идиота, который будет следовать его плану… Неожиданно Моран понял, что вот сейчас, он, пожалуй, не мог бы с уверенностью сказать, когда Джим был искренен, как когда просто делал то, чего бы хотел сам Моран. Делал так, чтобы приручить его. Себастьян неожиданно вспомнил свое ранение в Китае. Его память услужливо напомнила как Джим злился, как сидел над ним, как выхаживал. — Нападение на тебя людьми триады — это тоже часть плана? — уже спрашивая, Моран догадывался, что услышит в ответ, и все же он хотел знать. Он так долго не понимал, как Джеймс мог так глупо попасться, думал, что тот просто сглупил. — Да. — И ты злился… Я думал, на меня. Что я допустил оплошность, попал под пулю. А ты… злился на себя. Мое ранение в план не входило, верно? Или?.. Джим молчал. Во рту было горько от желчи. — Ну и мразь же ты, Мориарти. Джим смотрел на него, кожей чувствуя все отторжение, отвращение и холод Себастьяна, что родились в нем сейчас. Он так четко осознавал, что сейчас Моран повернется и уйдет навсегда. И у него не было больше ни единого способа, чтобы его остановить. — Только догадался? — шепотом спросил Джим, криво болезненно улыбнувшись. Слова рождались и умирали на самом кончике языка. Бессмысленные, бесполезные звуки, которые никогда не смогут выразить и сотой доли того, что должны выражать. Себастьян смотрел на человека напротив — человека, с которым засыпал и просыпался; человека, с которым делил хлеб и кров; человека, за жизнь которого он разменивал собственную жизнь, смотрел и не узнавал. Потому что был Мориарти, точный и разящий, как отравленный клинок, не знающий жалости, не видевший поражений. Потому что был Джим, проводящий ночи над разложенными планами, работающий как сам черт. Потому что был Джимми, льнущий за прикосновениями, жадный, желающий, берущий и дающий. Но человек, болезненно кривящий перед ним рот в усмешке не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Этот человек был чужак, неизвестный и опасный. Моран смотрел, ошеломленный этим открытием. Он увидел в знакомом человеке незнакомца, у которого не было имени, который вливался в окружающее пространство и мимикрировал под него, который мог ради своих целей переступить через что угодно, через кого угодно. И Моран был всего лишь очередным его планом. Планом, что тянулся от самых тюремных коек до итальянских трущоб. Джим и правда запомнил тогда совет Себастьяна и внезапно понял, что Моран — идеальный кандидат. Вот только слишком недоступный. Но идеальный. И Джим начал свой план длинною в годы, и чем дальше, тем больше он погружался сам в естество Себастьяна, и оно его завораживало. В какой-то момент он наконец приманил его. Такого всесильного, такого идеального. У Джима руки дрожали от этой власти. И, разумеется, у Мориарти был план на случай, если вдруг все пойдет не так. Как произошло с итальянцами. И Джим провернул его. Замечательно, чисто, мастерски. Только опять вынес человеческие чувства из уравнения, посчитал их побочным, мало значащим уроном. Думал, Моран поймет. Джим, как и многие, живущие в мире тотального непонимания, больше всего хотел найти себе подобных. Тех, кто бы принял его таким, какой он есть, кто понял бы его. Но вот эта обида Морана, эти его идиотские принципы, это непонимание, это отторжение, словно Себастьян не знал, кто он, Джеймс Мориарти, такой, пронзили его, ошеломили сильнее любого удара, сильнее любой пощечины. Словно Моран, как и все остальные в этом чертовом гнилом мире, заблуждался на его счет. Джим открыл ему все, весь этот план, и откровенность эта преследовала единственную цель — сделать как можно больнее человеку, что так оглушающе разочаровал его. Джеймс хотел лишь из последних сил ударить сильнее, укусить, как кусает зверь, загнанный в угол. И вот сейчас, когда Джим стоял в снопе фонарного света тем чудовищем, тем зверем, тем самым человеком, для которого не существовало границ, Моран враз отдалился от него едва ли не к самому началу. Когда Джим был для него чужаком. Никем. За все эти годы Себастьян так много раз наблюдал, как ловко и умело Джеймс манипулировал другими, управлял, играя на человеческой природе, на слабостях, на мелких и крупных грешках. Эта неправильность, изломанность натуры Мориарти завораживала Себастьяна, как завораживают холодные блики на острых гранях драгоценных камней. Но осознавать себя такой же куклой, которой долго и любовно пришивали ниточки каждым совместным вечером, каждой удачной проведенной операцией, каждым разом, когда жизнь висела на волоске, было невыносимо. Осознавать, что доверие, скрепившее их намертво, было всего лишь результатом блефа, продуманного плана, точного холодного расчета, с одной-единственной целью, чтобы однажды глупый-глупый старый полковник вышел и сыграл свою роль. Просто план. Ничего личного, Себастьян. — Думаю, ты не хуже меня в курсе, как обстоят дела с империей, — ровно сказал Моран, холодно глядя на Джеймса. — Насколько ты помнишь, наше партнерство продолжалось, пока мы работали на равных. Сейчас смысла в дальнейшем сотрудничестве я не вижу. Хорошего вечера, Джеймс. Моран одернул куртку, резким движением поправил воротник, достал пачку сигарет из кармана, развернулся и, больше не сказав ни слова, не удостоив Мориарти взглядом, неспешно направился к улице, закуривая на ходу. Джим долго-долго стоял, глядел ему вслед, пока тот не исчез, завернув за угол. А он так и остался неподвижной замершей фигурой, не в силах сделать шаг. Потом он, конечно, сделал его. Впереди было много работы. Он разобрался с чертовыми мафиози, задержавшись в Италии, после чего вернулся в Лондон. Прохладный весенний Лондон, с цветущими тюльпанами и нарциссами, велосипедистами, туристами и запахами горячей арабики из кофеен. Когда Джим вернулся, первым делом он отправился на Каннон-стрит к банку, в стене которого за металлической витой решеткой лежал Лондонский камень. Мориарти, при всей своей прагматичности человека-мозга, был полон каких-то суеверий, представлявших для самого Джеймса важную часть его вселенной. Этот был одним из них. Джим прикоснулся к кривой побеленной решетке и прошептал: «Лондон будет процветать». Он остановился, и холодный ветер трепал его пальто и ерошил волосы. Наконец, Джим отмер и стремительно направился дальше. Восстанавливать пошатнувшуюся от вмешательства итальянцев империю, расширять ее, увеличивать, работать, производить, создавать и разрушать, мыслить. Только на этот раз без Морана.