По разные стороны

И вели нас дороги, дороги, Что казались темней и темней. Мы пьянели не только от крови И теряли не только коней.

– А Химлад заметно поскучнел за последние годы, – сказал Келегорм, садясь у костра и беря из рук Дирнаура рог с вином. – Тут уже не поохотишься. Здешние синдары перестали ожидать беды каждый день. – Я давно хотел спросить тебя, – заговорил Белег, – зачем тебе всё это? Ради заботы о синдарах? не верю. – А я и не стану убеждать тебя. Просто… понимаешь, я давно смотрю на Химлад как на свою землю. Это не значит, что я здесь повелеваю всем и всеми. Это другое: я не допущу, чтобы по ней разгуливали враги. Он осушил рог. – И только? – прищурился дориатец. – Или ты уже и Нан-Дунгорфеб счел своей землей? Келегорм покачал головой: – Нет, конечно. Просто… отец научил нас всех вечно состязаться с самими собой. Вечно пытаться превзойти себя. Ставить недостижимую цель, достигать ее – и снова, снова… Ни на миг не позволять себе покоя. – И ты скорее умрешь, чем остановишься? – улыбнулся Белег. – Разумеется. – Так куда же Келегорм Неистовый помчится дальше? Какие еще чудища окажутся жертвою его состязаний с самим собой? Нолдор усмехнулся: – Ты удивишься: сейчас я возвращаюсь в Аглон. – Что случилось? – Ничего, решительно ничего. Просто иногда надо бывать дома. Он помолчал и спросил: – Поедешь со мной? Я был бы рад такому гостю. Белег на миг задумался, потом кивнул: – Когда приглашает лорд – неучтиво отказываться. Келегорм прищурился: – А если приглашает не лорд, а друг? – Тогда тем более. Я только предупрежу своих. – Послушай, – вдруг нахмурился Неистовый. – А Тингол не… – Тингол запретил впускать вас в Дориат, а не нам общаться с вами. – Белег, скажи честно: Тингол не разгневается на тебя? Если да – не езди в Аглон, я всё пойму и не обижусь. Лишь пожалею, что опрометчиво позвал. – Мы с Элу как-нибудь договоримся, – улыбнулся Перворожденный. Отряд уже довольно долго ехал по предгорьям. Холмы становились всё выше, появлялись первые выступы скальных пород. Могучая гора, будто страж, высилась у дороги. – Это Аглон? – спросил синдар. – Аглон? Что ты… Аглон выше. Дорога резко пошла вверх. Вдоль нее прятались в зелени жилища многих эльдар, пришедших под защиту могучей крепости. Обернувшись, Белег увидел долину, нисходящую на десятки лиг к югу, до самого Келона или даже дальше. Покатые гряды зеленых, серых и бледно-голубых холмов, тающих в мареве. Где-то серели косые струи дождя. Где-то, напротив, ярко выделялись солнечные пятна. От бескрайних просторов юга захватывало дух. Слева синел массив Дортониона. Впереди и справа зоркий глаз эльдара мог различить белые снега Химринга. – Но где же крепость? – Она выше в горах. Нам по тропе, – показал Неистовый. – А если захочешь добраться на Химринг – по дороге. Но сам Морозный отсюда не виден; эти белые вершины – только предгорья. – Ну и предгорья у вас… Нолдор засмеялся: – Мы родились и выросли на Туне. По сравнению с ней Аглон – пологие холмы, а Химринг – скальный отрог, не более. – А как же снега? Сколь я знаю от Элу, в Амане снег только на Ойлоссэ. – К снегам мы привыкли в Форменосе. Отшумел пир в честь возвращения лорда, и двое друзей ушли бродить по аглонским горам. Усевшись на горном склоне, Белег подолгу не отрываясь смотрел на бескрайние дали юга и островерхую красавицу-скалу на противоположном краю ущелья. Неоглядный простор… тишина, только отчаянные кузнечики стрекочут в редких горных травах. И – покой, нисходящий в душу, покой, ничуть не похожий на светлую грезу Дориата. Спокойствие Аглона было сродни сну могучего зверя, дышащего мерно и ровно, усталого после долгой охоты – и в любой миг готового пробудиться и одним ударом лапы сокрушить обидчика. Не безмятежность, а сила. – Хорошо у тебя… – выдохнул Куталион. – Ты никогда прежде не бывал здесь? – спросил Неистовый. – Я думал – вы прошли этими горами во время Великого Похода. – Нет, наш путь был южнее. Мы избегали гор… из-за орков и не только. Но, даже если бы я и побывал здесь века назад – я не увидел бы этих гор такими. Они – очень ваши, очень нолдорские. Вы их любите, и они меняются вместе с вами. Разве ты этого не замечал? – Пожалуй. Во всех горах мы ищем или Тирион, или Форменос. Не очертания городов – их дух. – Да, я понимаю. Келегорм неожиданно спросил: – Хочешь, я покажу тебе Тирион? Белег молча кивнул – и спустя мгновение они оба стремительно ушли в память Келегорма, подобно тому, два пловца прыгают со скалы в море. …Тихо журчала вода – то скатываясь под беломраморным ступеням, то собираясь в чаши, то низливаясь широким потоком, то тонкими струйками. Можно было долго-долго идти вдоль каскада вниз – от самого королевского дворца на Коре до зеленых склонов подножия Туны. Темнели сады, где круглый год цвели цветы, сменяя друг друга поочередно. Устремлялись вверх островерхие арки беседок молочно-белого, розового, серо-голубоватого камня. Точеные резные перила изображали переплетенные между собою листья и травы. У Белега было ощущение, что его ведут по бесконечной лестнице вверх, вдоль каскада, туда, где в матовом свечении мрамора и блеске хрусталя высился дворец. – Обернись, – сказал незримый спутник, в котором с трудом угадывался Келегорм. Юный мечтатель, так не похожий на неистового охотника. Белег оборачивается. Перед ним – Благой Край, на сотни лиг. Это было… воплощенным счастьем, других слов Перворожденный найти не мог. Земля, не ведающая усталости. Мир, которому не нужен отдых, потому что труд и творчество там – радость. И надо всем царит ослепительно белый шпиль Ойлоссэ. А у его подножия – две светящиеся точки. Древа. Их видно отовсюду. Серебряный свет становится ярче, всё белое кажется серебристым, а лестницы снова ведут вверх, мимо садов и зданий, и на широкой мраморной скамье сидит он, в длинных серебристых одеждах… или они просто белые? Его длинные черные волосы не перехвачены ничем – Королю не пристало носить простой обруч, а корону он надевает лишь изредка. Он приветливо наклоняет голову, и… …Чернота. Ледяные скалы вонзаются в черное небо, словно зубья. Безжалостный блеск звезд. Силуэт: мрак чернее самой тьмы. И – гневный крик Короля: – Не смейте! Он мой! Они оба очнулись. Аглон, вечер. Кузнечики трещат. Белег скорчился, уткнув лицо в ладони. Келегорм смахнул что-то со щеки… мошка, наверное. – Прости. Как ни подумаю о нем – всегда вспоминаю. Перворожденный не ответил. Нолдор взял его за плечи: – Прости. Хотел показать тебе Тирион, а вышло… – Нет-нет, – Белег уже овладел собой. – Ты ни в чем не виноват. Н-не за что простить прощения. Я… я всегда уважал его, хотя… хотя наши пути были различны. Синдар прошелся, стряхивая пережитой ужас. – Послушай, Келегорм. Я должен чем-то отдарить тебя. Что ты хотел бы увидеть? Скажи. Тот пожал плечами: – Не знаю. Впрочем… я не спрошу тебя ни о землях, ни о временах, ни об эльдарах – покажи мне то, что ты любишь так сильно, как я люблю навек оставленный нами Тирион. – Нет ничего проще. Гляди. …Серебристый туман Завесы. Для дориатца это не морок, а череда светлых видений: призрачные лица, деревья, аркады… Шелест листвы – уже реальной, зеленой. Буки и клены, могучие дубы и стройные ясени, серебристые осины и белоствольные березы. Дорога идет берегом Эсгалдуина, ивы склонились над рекой и полощут в ней свои косы. Вдали высятся исполинские деревья. "Меллорны", – догадывается Келегорм, хотя он никогда прежде не видел их в Белерианде. И вот перед ними… холм, поросший лесом? замок? Где кончается скала, увитая плющом, и начинается рукотворная стена? Где зелень растет сама, а где ее искусно направили умелые руки? Здесь нет резьбы, нет орнаментов, без которых не мыслит красоты нолдоры, – здесь лишь рисунок природных линий, но он ярче и выразительнее естественного. И еще – влажная тишина, иначе не назовешь. Сон и дремота. Лориэн… но не мир видений, а дивная греза наяву. Греза о том, что в мире нет войн и убийств, нет ненависти и вражды, нет ярости и гнева, а есть лишь счастье и покой, покой, поко… – Я чуть не уснул в твоем Дориате, – беззлобно усмехается Келегорм. – Сразу видно, что тут королева – майэ Ирмо. Хотя ваша идея сделать лес естественнее самой природы мне понравилась. Надо будет братьям рассказать… Но вот чего я не пойму: как ты живешь в этом сонном царстве? – Как живу? – улыбается Белег. – Вот, смотри, как я живу. …На развилке ветвей листва была гораздо гуще. По нижним веткам можно было легко взобраться – будто по лестнице, а дальше ты оказывался в листве… то есть в отверстии в полу. Пол был сплетен из веток. Из живых, зеленых веток. Стены и потолок – из них же. Идешь по этому странному дому, и ноги по щиколотку утопают в зеленых побегах. Стены тоже густо поросли живым ковром. В этом странном доме – стол, кресла, полки… но только ни одно из них нельзя подвинуть: всё это часть дерева. Всё сплетено из живых, зеленеющих ветвей. И всё изрядно заросло за то время, что хозяин отсутствовал. – Ты сделал всё это сам?! – Ну да. Что в этом удивительного? Ваша стихия – камень, наша – живое дерево. – Конечно, понимаю. Но скажи – неужели твой дом пустует, когда тебя нет? – Мне не на кого оставить его. Мои друзья выезжают за Завесу со мной. – У тебя нет ни жены, ни невесты? – Нет, – Белег пожимает плечами. – Может быть, я слишком люблю Дориат, чтобы в моем сердце осталось место и на одну-единственную. Келегорм молча кивает. Синдар вопросительно смотрит на него: – А ты? Почему не женишься ты? – Сейчас? Сам понимаешь: война. – Ну и что? Ручаюсь, в тебя влюблено немало девушек. Я видел твоих воительниц. Что, все до одной замужем? Не верю. А для них ты наверняка… – Перестань. Откуда вдруг такая забота о моем браке? Белег кладет свою ладонь поверх его: – Я объясню. И – постарайся понять меня. Я всё-таки старше не только тебя, но и твоего отца. – Я слушаю. – Келегорм, много десятилетий мы охотимся вместе. Я сотни раз видел тебя в бою. Ты яростен, словно пытаешься освободиться от чего-то – и не можешь. Ты не чудищ бьешь – ты рубишь и рубишь те узы, которыми опутан с детства. Ты сам говорил, что вырос в ненависти и боли, – и именно это ты хочешь уничтожить. И не можешь, потому что не схваткой освободиться от ненависти. Ты ждешь любви. Ты ищешь ее. И если бы ты ответил… да просто заметил бы чувство хоть одной из… – Хорошо. Я объясню, – Келегорм нахмурился. – Белег, я не слепец. Я замечал… притворялся, что ничего не вижу. Мне мало любви, Перворожденный. Мне нужно большее. Я не хочу терпеть рядом с собой женщину просто потому, что она любит меня. Ради жены мне придется жертвовать своей свободой – хотя бы частью ее, и я не согласен на это. Он помолчал и добавил: – Разве только… если бы она не просто любила меня. Если бы она любила свободу так же сильно, как я. Воительница или нет – неважно, но не влюбленная и милая, а дерзкая и решительная. Такая, чтобы была готова пойти со мной хоть в пасть к Морготу… Впрочем, соберись я в пасть к Морготу, я бы такую жену запер бы на три замка… А она бы всё равно сбежала, чтобы быть рядом со мной, особенно в смертельном риске! Он рассмеялся и договорил: – Я не встречал такой девы, Белег. Может быть, ее и на свете нет. Наверное, я влюблен в мечту… Дориатец нахмурился, размышляя. Да, столь решительной девы он не знал. Но та, о ком он сейчас думал, была похожа на птенца орла – в яйце. Почти невозможно угадать, что таится под ровной и гладкой скорлупой. Милое дитя – и не более. Еще не распустившийся цветок. Душа, еще не осознавшая саму себя. Но Перворожденный ощущал, что рано или поздно эта девочка разобьет скорлупу, и вот тогда… Белег отчетливо понял, что мечтает поженить лорда Аглона и принцессу Дориата. “Он бы помог этому птенцу войти в мир и расправить крылья. Она бы помогла Неистовому снова стать Благородным. Если есть во всей Арде пара, которую Единый предназначил друг другу, то это – Келегорм и Лучиэнь”. С уст Белега уже готово было сорваться “я знаю такую девушку, о которой ты говоришь” – но дориатец вовремя представил себе свой грядущий разговор с Тинголом. “Сказать ему, что нолдор, сын Феанора, обагренный кровью тэлери, – это подходящий жених для его дочери?! А если… не спешить? Убедить Элу позволить Келегорму приехать ко мне… не в Менегрот, а в мое гнездо? Дать ему увидеть Лучиэнь? Если я прав и если они – пара, то им хватит и одного взгляда… Да, но что потом? Тингол не простит Келегорму Альквалондэ, а Келегорм не простит ему этой гордости…” Белег молчал, с отчаяньем понимая, что – не судьба. Брак Келегорма и Лучиэни невозможен. А как хорошо бы было… Вечер. Пир. Песни. Хозяин и гость сидели поодаль, не принимая участия в общем веселье. Друзьям хотелось наговориться впрок – пока есть возможность. – А где Мегвен? – спросил Белег, долго и безуспешно разглядывая собравшихся. – Она оставила нас, – вздохнул лорд Аглона. – Погибла?! – Нет, нет. Просто забрала дочь и уехала куда-то на юг. Кажется, в Оссирианд. Я не знаю. – У них с Райво была дочь? – Да… И Мегвен сказала, что потерять и отца и мать – это слишком для ребенка. – Понимаю. – Я… я пытался ее удержать. Просил остаться в Аглоне. Говорил, что больше никогда не пущу на охоту. Но она… Дориатец кивнул, ответив не словами, а волной сочувствия. А кто-то из воинов тем временем пел: Под чужим недобрым небом Нам цена невелика. Вы ушли в такую небыль, Что могилы не сыскать… – Для меня всегда было загадкой, как воительница может печь хлеб, – проговорил Белег позже. – Но в ее лембасе было такое тепло… Видно, она сильнее многих стремилась к мирной жизни. – Потому и стала воином, – кивнул Келегорм. Потом усмехнулся: – Не странно ли, что мы говорим о ней – живой, будто о погибшей? Тем временем хор гремел: …Не станет нас – и мир не обеднел. Мы не стремимся умереть, Но мы привыкли к слову смерть, Страшнее оказаться не у дел! – Мне стыдно, что я – неучтивый гость, – вздохнул Белег. – Что случилось? – Ничего, просто я никогда не смогу ответить на твое гостеприимство тем же. – Не самая большая потеря в моей жизни, – дернул углом рта Неистовый. – Не переживай. Ерунда. – Ерунда? Ненависть Элу к вам я бы не назвал ерундой. – Ненавистью больше, ненавистью меньше, – отмахнулся Келегорм. – Что ж, я никогда не приеду в Дориат. – Элу никогда не простит вам Альквалондэ, а вы никогда не признаете это своей виной… – Виной, говоришь? – прищурился Неистовый. – Да, виной это я не считаю. Бедой, горем – но не виной. Послушай меня – и постарайся понять нас. Ты же не Элу Тингол. На моем клинке не прочитана вязь, Перепуталась нить – только не порвалась. На клинке узор из кровавых полос – Три столетья с лишним, так повелось! – Да, мы силой захватили корабли. И в этом было мало хорошего. Да, при этом мы убили или ранили многих тэлери. И это было еще хуже. Но ведь мы начали не с нападения – с просьбы. И корабли нам были нужны – для праведного дела. – Можно ли мостить путь к правде – убийством? – глухо спросил Перворожденный. – На словах – конечно, нельзя, – пожал плечами Келегорм. – Но у нас не было выбора. Когда Ольвэ отказал нам – иначе мы уже не могли поступить. И тэлери – я хорошо понимаю их. Не согласившись отдать добром, они тем более не хотели отдавать, когда мы напали. Безумная беда, когда сочувствуешь убитым тобой… – Не знал, что ты – так… – Я вот что тебе скажу. Резня в Альквалондэ – ужасное преступление, за это было проклятие Мандоса, ненависть Тингола и тому подобное. Но ведь убито было не так уж много, и – только державшие оружие. Но нас за это все называют самыми злыми словами. А когда я со своей дружиной уничтожал орочьи поселения в этих горах – всех, до последнего младенца, не различая мужчин и женщин, воинов и нет – никто не осудил нас. А разница? Он засмеялся, не разжимая губ. – Точнее, разница как раз есть! – зло добавил Келегорм. – Но тэлери не сделали вам ничего дурного… – попытался возразить Белег. – Вот тэлери-то нам дурное и сделали! они отказали в просьбе, хотя знали о нашем горе. А орки этих гор – они нам не навредили ничем. Не успели, не смогли. Да, от них натерпелись вы, синдары, но мы перебили этих тварей отнюдь не из мести за ваши тяготы. Перворожденный молча покачал головой. Келегорм решительно продолжал: – Вот я и хочу сказать тебе: великий подвиг отличается от подлого убийства отнюдь не причиной битвы и не числом трупов. Он отличается только одним: судьями. Если судья скажет: убили моего друга или, упаси Эру, родича – убийца будет проклят во веки веков. Если судья скажет: убили моего врага – то убийцу назовут героем. – Иногда мне страшно слушать тебя, – проговорил Белег. – Неужели для тебя нет разницы между убийством эльдара и убийством орка? Неужели ты утратил способность различать Свет и Тьму? – Тьма была убийцей нашего короля, а Свет – причиной этого, – жестко ответил сын Феанора. – Так в чем разница между ними? И словно подхватив последние слова лорда, аглонцы пели: "Толь богам войны молиться, То ли войны проклинать, Только длинной вереницей Всё идет за ратью рать Умирать". Белег зажмурился, сжал кулаки и резко выдохнул: – Ты ошибаешься. Ты лишь на словах утратил различие Тьмы и Света. Ты говоришь: для тебя нет разницы между эльдаром и орком – но на самом деле это не так. Говори что угодно – но ты бьешься против Тьмы и ради Света. Я сотни раз видел тебя в бою. Я знаю, кого ты выбираешь себе во враги. – Не стану спорить с тобой, – примирительно улыбнулся тот, кого некогда звали Учтивым. Белегу отчаянно не хотелось уезжать из Аглона. Перворожденный явственно ощущал: останься он здесь – ему удастся стать опорой Келегорму в его метаниях. Именно тут, в спокойной жизни крепости (насколько жизнь Аглона можно назвать спокойной), а не в бесконечных охотах, когда Неистовый топит в крови чудищ свою тоску и боль. Но уезжать было надо. …Они ехали шагом. Вдвоем. Был вечер, тучи пасмурного дня медленно расходились, и на западе разгоралось зарево. Синдар и нолдор, глядя на закат, видели совершенно разное. Для Келегорма алые просветы меж тучами были ранами – той незаживающей раной, которую в далеком Амане нанесли их народу; а зарево… Лосгар, вечно полыхающий Лосгар. Для синдара же это была просто изумительная красота. Он придерживал коня, чтобы полюбоваться, как далекие, дальние и почти совсем неразличимые горы из серо-голубых становятся сиреневыми, а потом – розовыми, светло-оранжевыми, бледно-алыми… Это было чудо, недоступное жителю лесов. И как любое чудо – оно длилось лишь несколько мгновений. Пик утеса на пару шагов загородил всадникам закат – но уже не было ало-оранжевого сияния, лишь лиловые сумерки.