Прости меня

От лица Вики

      Не чувствую тела. Слышу только свои мысли, не чувствую боли, не могу поднять веки, словно те налились свинцом. Пытаюсь пошевелиться, но, судя по отсутствию ощущений, не выходит. Грёбаный подкастер, дурацкий прибор…       Резко ощущаю землю и открываю глаза. Чуть не падая от шока я смотрю вокруг: Припять… живая. Я хватаю за руку тоже ничего не понимающего Вершинина, с некоторым ужасом всматриваясь в город, который блестит окнами многоэтажек в свете апрельского солнца… По дороге проезжают машины, автобусы, на остановке выходят люди… — Ты чё, сука, сделал? — хватает за воротник грязного байкерского костюма подкастера Лёха, прижимая того к толстому стволу дерева. Я не могу поверить во всё это, нет, так не может быть… Впиваюсь ногтями в мягкую ладонь Паши, но он не разжимает мою руку. — Зоны нет, Припять жива, мы можем выбраться… — уверяет Игорь, и Лёха медлит с ударом, но не убирает занесённого кулака. — Зона не выпустит, прибор… Сейчас можно уйти… — Лёха всё-таки бьёт его, и он резко замолкает. Тот отпускает ворот куртки, и парень падает на колени, когда рядом с ним оказывается Антонова. — Ребят, не лезьте к нему, что бы ни случилось… — с осуждающим взглядом кидается возле подкастера Антонова, а меня начинает колотить крупная дрожь. — Да не может такого быть! Не можем мы быть в восемьдесят шестом! — выкрикиваю я, понимая, что веду себя как грёбаная истеричка, но нервные клетки стремительно дохнут, не восстанавливаясь. Паша, очевидно придерживаясь того же мнения, привычно прижимает меня к себе, а мне разрыдаться хочется. Он только сильнее сжимает мою руку, и больше всего мне бы хотелось сейчас ощутить боль, хруст костей, чтобы хоть на секунду отвлечься от всего этого, но, конечно, этого не будет: он никогда нарочно не причинит мне боль. — Наверное, надо действительно выбираться, пока мы тут… Я так понял, нас часа через четыре, максимум, пять выкинет? — неуверенно спрашивает Гоша. Такое чувство, что неуверенность — стиль его жизни. Некоторые люди ставят перед собой цели, а у него её, по-моему, никогда не было и не будет. Я не хочу сказать, что я точно знаю, чего хочу от жизни, — в девятнадцать мало, кто знает на сто процентов, — но ведь нельзя жить так, как Петрищев… — Нас сразу остановят из-за машины… Ты посмотри, тут одни «Запорожцы», «BMW» сразу остановят, а у нас ни документов, ничего… — тихо говорю я, абсолютно не представляя, как мы выберемся отсюда… — Вика права, ехать не вариант, — не отпуская моей успевшей стать тёплой руки, задумчиво и одновременно растерянно говорит Паша. — И чё делать будем? — как всегда резко и грубовато спрашивает Лёха, хотя сейчас я его понимаю: у всех нас есть страх, разница только в его величине. Всем нам, не считая подкастера, не больше двадцати, а мы перенесли столько, что на всю жизнь хватит, и ещё останется. Взять даже меня: ненависть, любовь, радость, боль, грань суицида и ведь ещё не конец. Я даже допускаю такую развязку, что кого-нибудь из нас может просто-напросто не стать. Я никогда не ценила жизнь так, как сейчас, и не только потому, что ценить было особо нечего, но в этой поездке я обрела то, что мучило меня во снах, мучило больше года, то, что я скрывала за маской безразличия, теперь стало явным, и мне жутко не хочется сдохнуть тут, а ведь этот домысел имеет место быть, так же как и наше успешное возвращение домой. — Ну… Тогда только на станцию, — смотря на несколько дымящих труб вдалеке, говорит Паша, переводя взгляд на наши ошарашенные его предложением лица, он продолжает: — Пока мы тут, мы можем что-то изменить. Можно нанести несколько повреждений по станции, и всё, никаких опытов не будет. Даже если нас и поймают, пока будут заводить дела и тэ дэ, мы уже переместимся, если, конечно, вот этому верить, — блондин с явным отвращением кивнул на подкастера, который тут же начал тараторить: — Я правду говорю! Я тут был! Случайно! Тут КГБшники, всё как в фильмах, — уж не знаю, о каких фильмах он нам тут говорит, но все мы видим смысл в словах Паши. От этой жуткой катастрофы пострадали тысячи людей, умерла большая часть населения города, а пока мы здесь… Мы должны хотя бы попробовать… Попробовать всё изменить. — Тогда надо сначала до города добраться… Там на попутке, до станции… — уже более решительно говорю я, ощущая безмерную поддержку со стороны Паши. Он ничего такого не делает, но ни с одним человеком мне не было так легко, как с ним… — У меня же папа, сестра здесь… Он инженер, мы можем ему рассказать, он должен поверить, я буду его убеждать, — подаёт голос Антонова, и первый раз за всё это время мне не хочется что-нибудь кинуть в неё. Даже она сейчас говорит нормальные вещи. Просто поразительно. — Смотри только в психушку не загреми, времени тебя вытаскивать не будет, — усмехаюсь я. Было бы неправильным не произнести сарказма, или просто моего туповатого юморка. Паша усмехается, и мы, наконец, идём по направлению к городу. Земля слегка влажная, наверное, из-за прошедшего недавно дождя. На траве блестит роса, солнце греет спину, и портит шикарную погоду только лишь тот факт, что мы в Припяти, и вообще в восемьдесят шестом году. Зашибись. — Может, мы разделимся? Половина уже поедет на станцию, на случай, если моих родителей нет дома, или они нам не поверят. Там встретимся, но начнём что-то делать только все вместе, хорошо? — останавливается Антонова, и она ведёт себя настолько нормально и рассудительно, что мне даже немного стыдно становится. Конечно, немного — она успокоилась после того, как мы с Пашей помирились, и поведение её вызвано совсем не прекрасным характером. — Настя, Аня, Гоша и Лёха, вы здесь остаётесь и пытаетесь убедить всех, что мы не чокнулись. Я, Вика и Игорь пытаемся добраться до станции, — тоном, не терпящим возражений, говорит Вершинин, уже собираясь идти в противоположную сторону, подальше от многоэтажек и поближе к трассе. — Хренушки. Я с вами, — говорит Горелов, и я почему-то не удивлена. Быстро оказываясь рядом с нами, он шагает вперёд, а я замечаю грусть во взгляде Насти.       Минут через сорок, проведённых в тишине, нас соглашается подвезти какой-то мужчина лет пятидесяти, и мы спокойно едем к Чернобыльской атомной электростанции, оставляя Припять и Чернобыль позади. Не верится, что ещё возможно увидеть станцию, не получив при этом дозу радиации, да ещё и в рабочем состоянии… Интересно, а если взрыв произойдёт, пока нас не успеет выкинуть? Что потом? Мы будем больны лучевой болезнью в нашем мире, или здесь останутся наши копии, вроде фантомов, только облучённых?       Я смотрю в окно, ощущая руку Паши на моей. Тепло расходится по всему телу, но его разгоняет страх, когда полицейская и ещё несколько машин просят нас остановиться. Смотрю в глаза Паши, но в них привычная им задумчивость и сомнения, но уж точно не страх. Это вызывает слабую и несколько горькую улыбку. — Опять проверки, надоели… — говорит мужчина, останавливаясь на обочине. Я думаю о второй половине нашей компании — удалось ли им убедить хоть кого-нибудь? Удалось приехать на станцию раньше нас? Удалось ли им хоть что-то? — Из машины, проверка, — говорит грубый монотонный голос, и мы выходим. Меня окидывают осуждающим взглядом, и я понимаю, что это из-за коротких пошарканных джинсовых шорт и чёрной майки с надписью «fuck you», и начинаю искренне надеяться, что они либо не знают английского, либо в СССР этой фразы ещё не было. — Документы предъявите, — мужчина, вроде бы Вадим, протягивает удостоверение и водительские права. Молодой КГБшник быстро осматривает их, переключаясь на своих коллег и ещё нескольких человек в форме с погонами: — Это не вон того разыскивали? — он кивает на подкастера, и у меня начинается паника, когда я замечаю бегающий взгляд Матвеева, понимая, что у нас и Вадима, который просто являлся отзывчивым человеком, могут быть неприятности из-за этой сволочи… — Он. Обыскать, — всех нас насильно подгоняют к машине, обыскивая карманы. Тут до меня реально доходит: мы попали, и попали сильно, сильно настолько, что теперь единственная надежда на Гошу, Аню и Настю. Несложно догадаться, что они находят две пары наушников, четыре телефона, три из них сенсорных, пистолет и этот чёртов прибор. Позже находят паспорта, которые просто приводят их в шок и ужас. Всё кончено. — В отделение, позвонить капитану Костенко, — всем нам скручивают руки, запихивая в машину, название которой я не помню… «Бобик», кажется? Хм, надо же, вспомнила… Жаль, что эта информация ничем всем нам не поможет. Вот так вот быстро… И мы снова едем в Припять, а когда вернёмся, окажемся в эпицентре заражённого города, прямиком в объятиях Зоны. Шансы выбраться отсюда улетучиваются, как радиоактивные частички по воздуху во время взрыва. — Всё будет нормально, Вик, мы выберемся, — шепчет мне Паша, заметив моё настроение. Конечно, я хочу ему верить. Всегда верила. Но не в этот раз. Решаю промолчать, снова переплетая наши пальцы, но этот жест не тянет на согласие. А я и не согласна. Я буду надеяться, что мы выберемся, но в душе думать, что это глупо.       Нас выводят из машины, и перед нами приветливое, не считая решёток на окнах, снаружи, здание. Я ожидала худшего, но понимаю: худшее впереди. Снова скрутив нам руки, причём так сильно, что они моментально начинают болеть, нас заводят в одну камеру с двумя нарами. Мда… Серо и грязно, маленькое окно под потолком, сквозь которое проскакивает несколько лучей, но даже они не освещают эту камеру. А она мало отличается от тех, что мы видели в мёртвом варианте Припяти. Дверь громко хлопает, и Горелов начинает орать на подкастера, пока я сажусь на нары, испытывая сильное головокружение. — Какого хуя ты натворил, что тебя разыскивают!? Ты нахера нас в это ввязал, а? — он получает удар в челюсть, и несколько капель крови падает на бетонный пол. — Зона не отпустит, — я понимаю, что он сделал это специально, нарочно, и мне хочется его убить. Встаю с нар, забывая об ужасных мятликах в глазах, даю ему звонкую пощёчину, а тот пытается подняться, и, кажется, ударить меня в ответ. — Да ты охуел, — Паша моментально оказывается рядом, начиная бить его. Паша сильнее и выше, отчего тот не может дать сдачи, или защититься, и только громко выдыхает, а Вершинин успокаивается, оставляя того в углу. — Только пальцем её тронь, сволочь, — говорит он, и мне становится безумно приятно оттого, что он легко вступается за меня, всегда понимает, никогда не упрекает в моём идиотском характере… Он оказывается рядом, и я обхватываю его широкие плечи руками, как бы без слов благодаря. Подкастер пытается подняться, но под взглядом Лёхи бросает эти попытки, а мы так и стоим рядом. Дверь снова распахивается, и я смущённо убираю руки, видя на пороге невысокого мужчину в коричневом вельветовом костюме. — О, друг другу уже морды бьёте? Много ума, — язвительно говорит он, глянув на меня и Пашу, а позже на подкастера и Лёшу, он громко зовёт молоденького КГБшника, но, как не напрягаю слух, не могу расслышать приказов. Подкастера уводят, оставляя нас втроём. — Надо ещё часа два продержаться… Но как мы с остальными встретимся, и как два часа выдержать? — спрашиваю в тишину я, и на меня смотрят две пары глаз. — Остальные, я думаю, поймут, что надо без нас выбираться… Пальцы же нам тут рубить не будут, — отвечает Паша, а я лишь качаю головой, вспоминая методы допросов, которые ни к чему хорошему не приводили. Тут любыми путями добивались правды. — Да ладно... — рассеяно произносит Лёха. — Там Настюха, она точно никуда без меня не поедет… Какой же я дебил, бросил её… Мудак, — он опускает голову, вплетаясь пальцами в волосы. — Лёх, успокойся. Сбежать не удастся, значит, будем тянуть время. Главное — врать одинаково, — обнимает меня Паша, а мне становится так страшно, и я будто выхожу из какого-то тумана, осознав, насколько всё плохо, и какая опасность угрожает нашим жизням… КГБшники входят, заводя подкастера, у которого уже нет крови на лице. — Встать! — орёт тот же в костюме, и мы встаём в ряд, позволяя сфотографировать нас на советский фотоаппарат. Вспоминаю, что моя часть этого фото осталась в рюкзаке, и хорошо… Лишние проблемы я доставлять не хочу… — Девчонку на допрос, этих по разным камерам, — по телу пробегает волна мурашек, и я боюсь одного — больше никогда не увидеть Пашу. Мы встречаемся с ним глазами, соприкасаемся пальцами, и едва слышное, шелестящее «Я люблю тебя» слетает с его губ, но ответить я не успеваю. Меня выводят, уводя в другую сторону, держа под руки, а мне настолько всё равно, что я снова погружаюсь в эту дымку не понимания и механически передвигая ногами. Шаг, второй. Вдох, выдох. Ещё раз. Снова. Опять.       Меня оставляют в дверях кабинета, где за столом, по обе стороны от которого стоят стулья, уже сидит тот самый, в костюмчике. Он и есть Костенко. Он и есть капитан. — Сядь, — мягко говорит он, кивая на стул с порванной обивкой. Две двери, тусклая лампочка, отсутствие окон — атмосферка угнетает. Бесшумно сажусь. — Сама расскажешь, или помочь? — мне становится страшно от предложения его помощи, и мысли уходят куда-то не туда… — Что рассказывать? — мне жутко холодно. И просто жутко. — Виктория Сергеевна, ты ведь должна быть сговорчивее, или ты не понимаешь? Я твоего дружка могу расстрелять, а после — вас тоже, вот за эти вещи, — он, заставляя меня начать ненавидеть своё имя и отчество, вытряхивает на стол содержимое наших карманов. — Это шутка. Подарок. Они ненастоящие, — отнекиваюсь я, нервно ёрзая на стуле, понимая, как глупо выглядит эта ложь. Он капитан КГБ, он сразу понимает, а я не знаю, что ещё сказать в наше оправдание. — Подарок? Сразу четыре подарка… Хорошо, пропустим пока этот момент. Ты и твои друзья едут на станцию с человеком, который вас первый раз видит, так? — уже более нервно спрашивает он, закатывая рукава рубашки. — Так, — с горечью отвечаю я, ковыряя выбоину в полу носком кед. — У самого старшего из вас — оружие. Пистолет. Значит, он главный в вашей группировке. Павел Вершинин, кажется, — смотрит прямо мне в глаза Костенко, пронзая тело взглядом, словно ножом. — Диверсия на станцию, так? — вопросы заставляли стягиваться внутренности в ледяной комок. — Не так, — коротко, но чётко говорю я, понимая, что бред про город-призрак и взорвавшуюся станцию Костенко не оценит. — Тогда рассказывай сама, — зло прошипел он, а глаза стали похожи на маленькие щёлки. Я молчу. Я не знаю, что говорить, чтобы не навредить… — А, будешь дурочку из себя строить? Не выйдет, деточка. У меня тут твои друзья, хотя бы твой парень, — усмехается он, и тело пронизывает новая волна страха. — У тебя десять минут, и мы вернёмся к допросу, только он будет намного хуже, чем ты можешь представить, не так для тебя, как для них. Ты девушка, причём симпатичная, на тебя рука не поднимется. А вот на твоих друзей? Ты же понятливая девочка? — на глазах наворачиваются слёзы, и, чувствуя невероятное унижение, я киваю, вставая со стула. Мне противно оттого, что он назвал меня симпатичной, мне страшно за Пашу и Лёшу, на меня накатывает убийственной волной отчаянье…       Меня заводят в камеру, и я чувствую себя одинокой, как никогда. Я сажусь на пол, обхватив колени руками, пытаясь собрать мысли в кучу. Десять минут… Рядом ни друзей, ни Паши, ни родителей, только отчаянье и слёзы. — Капитан приказал двух подростков увезти в другое отделение, фамилии — Горелов и Вершинин, — слышатся голоса за дверью, и сердце предательски дёрнулось, а слёзы потекли новым потоком. Если их увезут, они будут на другом конце Зоны, а я останусь тут, абсолютно одна. Прошло около пяти минут. Я должна их отвлечь, должна сказать хоть что, только бы Паша и Лёша остались тут… Я не смогу сбежать, возможности не предоставится…       Леденящий страх за свою жизнь и жизни ребят. Надо что-то делать, только что? Мне никто не поможет, я ничего не могу сделать, и если их заберут отсюда, мы можем больше никогда не увидеться… Начинаю нервно мерить шагами маленькую камеру, разгоняя холодную воздух, пропахший гнилью.