Героический идеал - личная одиссея

Я озаглавила это эссе «Личная одиссея». И пусть такое название кажется банальным, думаю, оно уместно по многим причинам. Размышляя о героях или героическом, я всегда воспринимала это как нечто в некоторой степени личное – особенно, когда меня попросили подготовить выступление на эту тему, связав ее с моей книгой «Огонь и болиголов». В детстве я была экспертом по героям. Эксцентричность моих родителей привела к тому, что в доме практически не было книг кроме уже изученных и тех, которые они использовали для преподавания. А я была страстным читателем. Так что еще до того, как мне исполнилось десять, я прочла несчетное количество греческих мифов, включая их пересказ в «Тэнглвудских рассказах» Готорна, а также полную версию «Смерти Артура», напечатанную мелким шрифтом в две колонки, после прочтения которой я все гадала, что же такое Ланселот делал в комнате Гиневры, и которая вдохновила меня на создание мысленного листа моих фаворитов среди рыцарей Круглого стола: Галаад там стоял даже ниже Кая, слишком уж он самодовольный, а любимчиком был сэр Гавейн. Еще я прочитала «Путешествие пилигрима в Небесную страну» и огромное число сказок со всего мира, в том числе все сказки братьев Гримм и немало сказок Ганса Христиана Андерсена; но так как Андерсен, по общему мнению, свои сказки выдумывал сам, мои родители допускали его книги в дом в ограниченном количестве. Я же после перешла к «Одиссее», которая понравилась мне больше, чем «Илиада». Меня, однако, огорчало то, что, как я выяснила, раз я старший ребенок в семье и девочка, героизм мне совершенно не светит. Или все же была надежда? Я долго размышляла над историей Геро и Леандра. Геро преспокойно позволяла любимому переплывать тот пролив. Очевидно, что девица она была бесхарактерная. И все же ее звали Hero, то есть «герой». В девять лет я выпросила у родителей одну легкомысленную книгу – арабские сказки, «Тысяча и одна ночь», издание с цензурой. С восторгом я обнаружила, что Шехерезада – тоже старшая сестра. И хотя она только рассказывала сказки, может, тут все же теплилась надежда. Я поняла это позже, когда дошла до той части, где завистливые сестры Шехерезады говорят султану, что его жена родила щенка, котенка и полено. «Полено» на самом деле было девочкой, которая впоследствии все и уладила, проявив самый настоящий героизм. Отлично. Значит, девочка может стать героиней. К тому времени я уже четко определила, что такое герой. Во-первых, это тот персонаж, которому ты сопереживаешь (нельзя сказать, что это непосредственно присуще героизму, однако это возвращает нас к изначальному определению и во многом на него влияет. Прочтя позже «Потерянный рай», я увидела, что Мильтон зря это упустил). Далее, герои храбры, сильны физически, не бывают злыми и порочными, и еще у них есть кодекс чести, который призывает их приходить на помощь слабым, неумелым и угнетаемым, когда тем больше не на кого надеяться. Кроме того, большинство героев так или иначе связано с богами или другими сверхъестественными персонажами или же получают от них указания. Боги (даже если они предстают лишь в форме Судьбы) важны для героизма по двум причинам. Во-первых, они снабжают историю множеством дополнительных измерений, которые связывают героя со всей вселенной, так, что его действия оказываются значимыми для всего человечества. Во-вторых, осознание героем того, что за ним наблюдают боги, не дает ему свернуть с верного пути. Если он все же решается отступить от правил, установленных в его мире, творить злодеяния – его тут же наказывают и возвращают на путь истинный. Но что важнее всего, герои начинают действовать тогда, когда всё вокруг против них. Они делают это осознанно, часто понимая, что их убьют, а потому сражаются с враждебным миром как никто другой. Когда они погибают, смерть их всегда славная и возвышенная. Такая схема, пожалуй, подходит для троянского Гектора, для Геракла, в нее отлично вписывается король Артур, в истории которого два сверхъестественных измерения, так как его ведут Мерлин и христианский Бог; но я понимала, что схема не применима для таких персонажей, как Ясон из мифа про золотое руно; или для Тесея, который хладнокровно бросил Ариадну, оставив ее на острове; или для героев множества сказок, героический путь которых, как у Храброго Портняжки, начинается с грубого обмана; ни в коем случае не применима она к Одиссею. Телосложение у него в полной мере геройское, и тем не менее, все то время, пока он бороздил Адриатическое море, он хитрил, льстил и мошенничал. Это сильно меня беспокоило. Конечно, я знала, что Одиссей принадлежит ко второму типу героев – хитрых, коварных, умных, – но все же можно ли вообще причислять его к героям? Долгое время у меня было ощущение, что из героического в Одиссее только то, что его назвал героем Гомер – и герой он только в том смысле, что является тем, кому сопереживает читатель. А потом до меня дошло, что в своей интерпретации я всегда упускала из виду самый героический поступок Одиссея (возможно, Гомер просто не объясняет его значение). Одиссей приказал привязать его к мачте, никак не защитив свой слух, в то время как другие моряки заткнули уши и продолжали грести, проплывая мимо сирен. Раньше я интерпретировала это лишь как своего рода любопытство к музыке со стороны Одиссея: он хотел во что бы то ни стало услышать пение сирен. Но если посмотреть на этот эпизод с точки зрения законов магии, можно увидеть, что такой поступок является сознательной попыткой разрушить чары сирен. Очевидно, что если человек попадет под непреодолимое воздействие песни и все-таки сможет одолеть его, это навсегда лишит сирен их магической силы. Как только я увидела это, я поняла, что Одиссей – настоящий герой. Примерно в то время бабушка дала мне книгу, которую она выиграла в шесть лет на конкурсе в воскресной школе (она призналась, что выбрала эту книгу за громкое и непонятное название). Она называлась «Эпические поэмы и романы Средневековья». В ней были почти все героические легенды Северной Европы, которые не входили в цикл легенд о короле Артуре: легенды о Карле Великом, истории, связанные с Дитрихом Бернским, весь Нибелунгский цикл, включая те его части, которые Вагнер опустил, сказание о Беовульфе, о Велунде-кузнеце и многое другое, иллюстрированное прекрасными гравюрами и без адаптации для детей. Я перечитывала книгу до тех пор, пока она не развалилась на части. Некоторые истории были невыразимо грустными, особенно те, в которых в действие вмешивались боги, так что когда позже я услышала выражение «те, кого боги любят, умирают молодыми», я подумала – это совершенно несправедливо, но абсолютная правда. Начитавшись, я сформулировала основу сюжета героической истории. Обычно все начинается с какого-то случая, связанного с рождением, происхождением или другим человеком, и этот случай отчуждает героя от остальных людей и часто вызывает к нему презрение. Даже если он кажется обычным, в определенный момент ему придется бороться со своей физической природой (так, например, Беовульф сражается с драконом, будучи стариком, Одиссей слушает сирен). Тем не менее, он отправляется совершить подвиг, на который никто больше не осмеливается и/или, совершая который, многие уже с треском провалились. В истории часто не упоминается тот героический кодекс, который велит ему идти на подвиг. Обнаруживается он только тогда, когда честь, храбрость или просто славный нрав героя приносят ему дружбу некоего существа, которое обладает силой и позже придет герою на выручку (здесь в определение слова «герой» как раз и включается значение «тот персонаж, которому ты сочувствуешь», ведь твой герой все-таки является положительным персонажем). После этого он может сделать несколько ужасных ошибок – христианин сворачивает с пути истинного, Зигфрид забывает Брунгильду – и тем навлечь на себя серьезные неприятности. Он может плохо кончить. Или же он может призвать на помощь то могущественное существо, своего друга, и, с трудом, преодолеть невзгоды. С героями-мужчинами все понятно. А вот женщины, как мне казалось, были в весьма неприглядном положении. В историях со всего света им либо приходилось мстить, как Медее или Брунгильде из бабушкиной книги, либо они оставались пассивными, как Геро, Андромеда или Кристиана. Специалист по Средневековью, с которым я консультировалась, высказал мнение о том, что христианство существенно повлияло на героический идеал, особенно в том, что касалось женщин, привнеся идеи терпения, стойкости и личной борьбы с собственными инстинктами плоти. Но стоит лишь взглянуть на те книги, которые я перечислила выше, нетрудно заметить в них, историях дохристианских эпох, все то же самое. Похоже, покорность считалась единственным жребием для хорошей женщины, пока ее не вынуждали обратиться ко злу. В «Одиссее» Пенелопе остается лишь ловкое пассивное сопротивление, которое не слишком помогает отвадить ее поклонников. Но, по крайней мере, она призывает на помощь ум – как и ее муж. В то время я продолжала свое образование, начало которому положило чтение в детстве. Оно включало штудирование «Кентерберийских рассказов» Чосера. Так я открыла для себя писателя, человека более искусного, чем Одиссей, играющего с теми типами изложения, которые мне нравились прежде, применяющего разные стили повествования, мягко разрушающего стереотипы о героях, смещающего равновесие истории точными штрихами (не последние из которых делают некоторые рассказы почти слишком подходящими своим рассказчикам, как в «Рассказе студента», где появляется невероятно бесхарактерный женский персонаж, Гризельда). Более всего ирония и мастерство автора проявляются в самой что ни на есть героической истории, «Сэре Топасе», которую Чосер рассказывает словно бы из собственных уст, превращая ее в шутку, пародию от начала до конца. Будто бы «одиссей» высшей категории, осторожный и язвительный, послушал пение сирен из книг моего детства и целиком разрушил их чары. Тогда я этого еще полностью не осознавала, но у меня сложилось неприятное впечатление ужасной банальности героического идеала, его наивности и простоты. Поступив в Оксфорд, я обнаружила, что после Чосера это ощущение было теперь у каждого. Ни один уважающий себя писатель веками не мог осмелиться написать простое героическое произведение. Если у него появлялось такое желание, он должен был показать, что у произведения есть и негероическая цель: лишить наивного героя иллюзий, как это было в случае с Кандидом или Томом Джонсом («История Тома Джонса», что интересно, основана на «Одиссее»); вывести из истории мораль, общественный урок, как это делал, скажем, Диккенс. Невзгоды, с которыми героям предстояло бороться, становились чем-то прозаичным и правдоподобным, например, правительством. Неудивительно, что авторы двадцатого века предпочитали хитрых героев одиссеева типа (типичный их образчик – Марлоу Чандлера) – конечно, если все-таки упрямо хотели добавить в книгу хоть капельку героизма или наивного повествования. В высшей степени это проявилось в негероической не-истории Джеймса Джойса с весьма подходящим названием – «Улисс» (прим. лат. Одиссей). Так что я была очень рада познакомиться с творчеством Эдмунда Спенсера, которому удалось реабилитировать по крайней мере шесть истинных героев, поместив их в поэму «Королева фей». Это аллегория. Даже в эпоху Тюдоров писатель не мог говорить без иносказаний, если хотел, чтобы его воспринимали серьезно (могу напомнить, что Шекспир не считал свои пьесы серьезными; серьезной вещью была «Венера и Адонис», в которой внешнее, форма почти скрывает саму историю). К моему восторгу, среди героев Спенсера была и женщина. Бритомартида. Я не буду сейчас углубляться во все то, чему я научилась у Спенсера, – как, например, построить многослойное повествование, как ввести в сюжет сверхъестественный элемент, если действие происходит в обыкновенной современности, – однако я остановлюсь на том, что для меня значило открытие Бритомартиды. Женщины, которая была истинной героиней (возможно, в современной литературе это обычное дело, но тогда, в пятидесятых, дела обстояли совсем иначе). Конечно, она была также аллегорией Целомудрия, к тому же облачалась в доспехи, как мужчина; но для меня было важно то, что ей был явлен (прим. в зеркале) ее будущий возлюбленный, после чего она начала действовать, то есть поступила как героиня. Явление будущего возлюбленного, конечно, обычный элемент сказок. Но в «Королеве фей» то, что Бритомартида увидела, служит для нее высоким идеалом, к которому она стремится, и это, говоря проще, любовь. И тут я начала понимать, что именно христианство привнесло в традиции героизма. Оно укрепило высокий идеал – ведь Бог – это любовь – тот идеал, который был у героев всегда, даже если они не осознавали этого в начале своего пути. Но что еще важнее, христианство внесло изменения в традицию, согласно которой герой оказывается ведомым богом или богами. Ведь Бог наблюдает за каждым из нас. Благодаря Бритомартиде и Спенсеру я поняла, что каждый обычный человек, будь это мужчина или женщина, действительно может быть героем. Но героический идеал, думала я, был испорчен. Только когда у меня появились дети и благодаря им я стала читать детские книги, которых в свое время была лишена, я узнала, что в них одних по-прежнему сохранялся идеал. Он процветал наряду со сказкой, ведь дети вряд ли станут читать книгу без интересной истории, и это наталкивает меня на мысль, что идеал и сказка тесно связаны друг с другом. (Позже идеал и сказка утвердились и во взрослом фэнтези, но в то время, о котором я говорю, этого практически не было: Толкин только начал публиковать «Властелин колец».) Полагаю, что причина, по которой героический идеал, так сказать, отступил в детскую литературу, заключается в том, что у детей – по их природе, статусу, инстинкту – гораздо больше героизма, чем у остальных людей. У них естественный наивный, прямой подход. На игровой площадке всегда найдутся настоящие великаны, с которыми придется бороться, на игровой площадке вопросы морали обычно яснее, чем, скажем, в политике. Я никогда не забуду случай, который произошел, когда я посетила одну школу в качестве писательницы – все вокруг вдруг загудело оттого, что местная девчушка-сорванец, очаровательная маленькая Бритомартида, поколотила школьного драчуна. Учителя собрались в учительской, обсуждая, как им следует поступить. И хотя им хотелось наградить девчушку, они все же неохотно решили наказать и ее, и хулигана. Они понимали, что если ребенок набирается смелости противостоять задире, это по-настоящему геройский поступок – не менее великий, чем деяния престарелого Беовульфа. Помню, как я прошла мимо девочки, – в наказание ее отделили от остальных и посадили напротив драчуна. От нее исходило сияние героизма словно после божественного прикосновения. Это подтверждало все мои теории: такой ребенок восприимчив к любому героическому мифу, который я захочу использовать; у него в душе сказка; он почувствует силу любого магического или божественного вмешательства. С другой стороны, я осознаю, что не всем детям необходимы волшебные события в их книгах. Дети бывают разные. Но факт в том, что самые «долгоживущие» детские книги так или иначе относятся к жанру фэнтези. Похоже, они затрагивают нечто очень важное. Итак, представьте меня в семидесятые, намеренную писать согласно своим открытиям. Я встретилась с одним препятствием. В 1970-е ни один мальчишка ни за что не стал бы читать книгу, где главным персонажем была девочка. В то время – в какой-то мере это сохраняется и поныне – дети находились под слишком большим влиянием героического штампа: герои могут быть только мужского пола, а женщины – либо бесхребетные существа, либо злодейки. Девочки читали книги с мужскими персонажами и мысленно отождествляли себя с ними, но обратная ситуация была невозможна, по крайней мере в те годы. Я приняла это как вызов – я люблю вызовы. Например, главный герой книги «Восемь дней Люка» – мальчик, но оказывается в ситуации, при которой читатели обоих полов могут отождествлять себя с ним. В «Силе трех» у Гэйра есть сестра, более одаренная, чем он сам, и то же самое в романе «Повозка и квиддера» (прим. «Сын менестреля»); в книге «В собачьей шкуре», где главный герой – собака, тоже есть женский персонаж. Но мне все сильнее хотелось вывести настоящую героиню, с которой могла бы отождествлять себя любая девочка, с которой мог бы отождествлять себя вообще каждый – можно сказать, универсальный женский образ. Поэтому, когда я взялась за написание «Огня и болиголова», главная героиня получила имя Полли. В переводе с греческого «poly» означает «много», «множество», и это значение, как мы дальше увидим, раскрывается в книге сразу в нескольких аспектах. Кроме того, мне хотелось показать детям, как они подчас близки к героическому идеалу. Первая попытка была в «Восьми днях Люка», где я использовала дни недели и ввела в повествование древнескандинавских богов, давших название этим дням недели, чтобы показать, что великие дела, волнующие события – героический идеал – присутствуют в нашей повседневной жизни, как вторник, среда и пятница. Но больше всего мне хотелось написать книгу, в которой современность и миф переплелись бы так тесно, что их практически невозможно было бы отделить друг от друга. А еще мне хотелось написать что-то на основе баллады «Тэм Лин», потому что в этой балладе есть настоящая героиня, одна из немногих «бритомартид» в фольклоре. *Продолжение следует...*