Босоногая пастушка

      Дорогой дневник, сегодня был странный день. Странный не значит плохой, а значит хороший. Мне было хорошо, и Астрид было хорошо. И вообще всем было хорошо, даже этому противному Халлдору было так хорошо, что он затеял игру в снежки. Астрид чувствовала себя немного неловко, но я защищала её, как защищает рыцарь свою даму сердца! Кстати, Сольвейг всё же решила остаться у нас на зиму, пока болеет Астрид. Но она не больна! Я знаю это точно! У неё такие щёчки и такие уверенность и сила. Она порой так крепко сжимает мои ладони, что я только диву даюсь! А иногда даже разрешает сидеть у неё на коленках, говоря, что я совсем не тяжёлая! И мы с ней болтаем, мы расчёсываем друг дружке волосы, целуем друг друга в щёчки и иногда даже в губы, это так волнительно, дневник, я теперь начинаю понимать, что чувствует Хенрик к своей Сольвейг! Вчера мы сидели с Астрид и смотрели на вечерний снегопад! Мы с ней разговаривали о том, что хотим подарить друг другу. Она сказала, что подарит книжку, но какую — не сказала. А я сказала, что свяжу ей тёплые носочки и плед — она в них так нуждается, как и я нуждаюсь в книгах. У меня ведь нет ни одной, зато мы иногда ходим с фрау в име́нную библиотеку и выбираем книжки для внеклассного чтения! Это так здорово, она такая большая, что в ней можно затеряться! А ещё можно лазить по лестницам и кататься! Это весело! Надеюсь, когда Астрид встанет (а она уже так близка к этому!), ей это понравится.       Погода на чудо хороша! Так сыплет и сыплет! Все кустарники уже засыпаны снегом, хи-хи! Садовнику нашли другое занятие — расчищать кустарники, и он такой усталый приходит по вечерам и выпивает кружку пива вместе с дворецким и стражником. То есть, я хотела сказать, что они пьют каждый по своей кружке и обсуждают что-то, я пытаюсь подслушать, но фрау Байльшмидт меня строго наказывает за это, заставляя молиться по вечерам богу в уголке, но это так скучно! И я до сих пор не ношу обуви, ха-ха!       Зато она хвалит меня за то, что я много преуспела в учении и что теперь мы с Астрид наравне! Мы читаем с ней много интересных книжек, и про любовь тоже! Мне иногда кажется, что мне это чувство знакомо, я уже писала об этом…       Ай, да! Я начала учиться у герра Родериха музыке и танцам, как и Астрид, которая пока учится только играть на фортепьяно, и она так красиво играет! У неё всё получается красиво, и сама она красивая! И я уверена, она красиво танцевала, и будет так же красиво танцевать! Я просто хочу верить и надеяться, и я это делаю! И мне хорошо! И Астрид хорошо тоже! А герр Родерих хоть и приходится фрау и дворецкому каким-то дальним родственником, но он ни разу на них не похож! Да, он такой же строгий, но не до тошноты, и он такой добрый! С ним очень приятно заниматься, пусть я пока и не различаю особо ноты, он очень терпелив и благодушен! Он мне очень нравится, и Астрид он тоже нравится!       А ещё братья-итальянцы нас очень вкусно кормят. Всё!       Айно, хлопнув звучно книжечкой, спустилась под стол и, спрятав её там, где, по соображениям девочки, до неё никто, даже вездесущая фрау Байльшмидт, не достанет, поднялась на колени. Пред её взором светилось морозными узорами румяное оконце. Уже смеркалось, по-зимнему очень рано. Сквозь покрытое поблёскивающим инеистым налётом стекло Айникки, затаив дыхание, наблюдала, как медленно падали с далёкого пурпурного неба словно задремавшие в медленном танце снежинки. Они ложились ровным слоем, постепенно образуя собой пушистое, сшитое из разноцветных лоскутков одеяло. Вот лоскуток, шитый золотом, вот огромная нежно-розовая заплатка, а вот тянется лиловой ниточкой тень от голого деревца…       Спала земля. Спал и сад, который был отдан зиме на поруки его хозяином — Артуром, ворчливым и вечно недовольным англичанином. Но, видимо, с природой он уже успел найти общий язык и обо всём договориться ещё задолго до того, как избрал для себя профессию садовника. У них был свой расклад, и поэтому под его руками расцветали, казалось бы, самые безнадёжные ростки, наливались сладким соком плоды, которые являлись неотъемлемой частью блюд, подаваемых в имении; в тени роскошных крон пышущих здоровьем деревьев летом можно было найти себе укромный уголок, чтобы отдохнуть с интересной книжкой или просто погрузиться в сладкую дрёму, вдыхая чистый воздух, пропитанный нежными ароматами всевозможных цветов, деревьев и кустарников, в том числе розовых кустов, которые так трепетно любил садовник. И всё это благодаря его терпению, преданности своему делу и сильным, покрытым многочисленными мозолями рукам, не знавшим усталости.       А вот зимой ему приходилось уходить на покой, как и его саду, но делал он это, по правде сказать, неохотно — ему решительно нечем было себя занять долгими зимними вечерами, и он скучал по свежей зелени и запаху роз, плывущему по нагретому солнцем течению воздуха…       Айно с грустью обратила внимание на тот самый поломанный верзилой куст, который теперь стоял изгоем посреди величественно раскинувших лапы вечнозелёных собратьев. Именно возле него она часто видела Артура, был он там и сейчас: касался осторожно ободранных ствола и ветвей и тяжело вздыхал. Финка заметила, как он спрятал эту ладонь под тёплый плащ, прижав её к груди, поближе к сердцу, и этот жест откликнулся в юном сердце тупой, ноющей болью — так, наверное, было больно и пострадавшему деревцу, поняла Айно. Поэтому, неуклюже поднявшись, она решила во что бы то ни стало поговорить с ним, дабы не оставлять его один на один с этой бедой. Она накинула на плечи тёплый платок из овечьей шерсти, прошмыгнула вниз, в гостиную, и стала искать свои башмачки. Пока она возилась, до её слуха со стороны кухни долетели слова жаркой, как печка, речи одного из итальянцев:  — Рождество! И кто придумал эту ерунду! Если мы сейчас потратим всё из своих запасов, то мы тут все подохнем от голода! Accidenti, dannazione! * — на кухне что-то звонко и тяжело упало.  — Ну, ну, братец, это же такой праздник… — миролюбиво начал его брат, но тот был непреклонен:  — Мы так и до весны не доживём! Безумцы, безумцы! Idioti! **  — Он прав, нам не стоит быть такими расточительными, — вмешался третий голос, принадлежавший испанцу. — Но, с другой стороны, что за праздник без хорошей трапезы, традиция, всё-таки.  — Да вы тут все чокнулись вкрай, чёрт бы вас всех побрал! — закричал итальянец. — Традиции, ишь! А как, по-вашему, достаточно ли традиционно сидеть без крошки хлеба во рту всю оставшуюся зиму? А начало весны? А? Я вас спрашиваю, оболтусы! Тьфу! — разгорячившийся не на шутку поварёнок так и плевался ругательствами, как огонь искрами, но Айно уже не слушала его: нацепив башмачки, она юркнула за дверь, едва не столкнувшись с Хенриком. Тот явно кого-то поджидал, и Айно, не сдержав улыбки, догадалась, кого именно.  — Айно, милое дитя! — обратился к ней страж. — Скажи, не видела ли ты Сольвейг, огонь моей души и… неважно. Ну, так видела? — Он с нетерпением смотрел на неё, выжидая ответа.       Юная финка фыркнула, едва сдерживая смех: и почему влюблённые взрослые так странно и в то же время забавно себя ведут и так смешно разговаривают?  — Конечно видела! Она с братом ушла в лес за хворостом.  — Что? В лес? За хворостом? Да они умом тронулись! — вскричал Хенрик, схватившись за свою алебарду. — Это же опасно! Почему они не позвали меня?  — Иван возится со своими овцами и козами, но он обещал, что возьмёт меня с собой, когда пойдёт за ёлкой.       Хенрик внимательно выслушал Айно и перевёл свой взгляд, так и пылающий какими-то смешанными чувствами, на чернеющий в алом зареве лес. Стояла тишина, точно хрустальная. Ни веточка не дрогнет, ни птица не крикнет, ни зверь не пробежит…       Датчанин нахмурился:  — Не нравится мне это всё. Пойти практически в одиночку на ночь глядя в зимний лес… Уму непостижимо. — Он замолк и тут, решительно стукнув оружием об пол, соскочил с крыльца. — Я должен их найти.       Поняв, что дело принимает нешуточный оборот, Айно и сама заволновалась, но теперь уже за стража — его глаза горели каким-то нечеловеческим блеском, а лицо исказила душевная мука. Она коснулась рукой его локтя, и Хенрик, глянув на неё, ответил на немой вопрос в её глазах:  — Нехорошо мне на сердце, Айно.  — А… А как же мы? — растерянно спросила девочка.  — Не думаю, что без меня здесь что-то случится. Не случалось раньше, не случится и сейчас. А Сольвейг и Халлдор сейчас в серьёзной опасности, и я это знаю! — вдруг взревел он, и Айно увидела, как под металлическим нагрудником стража засияло, будто сердце раскалилось добела и грозило расплавить все внешние оболочки. Айно кинулась к нему, напуганная, но тот остановил её:  — Сиди здесь. Я приведу их. — Сколько сил ему нужно было, чтобы внятно, без выражения явного страдания сказать ей это! Айно послушно остановилась, а тот продолжил:  — Я проклят, Айно, не забывай об этом. И проклят добровольно. — И, не говоря больше ни слова, Хенрик двинулся в сторону леса, где, как он чувствовал, Сольвейг и Халлдору нужна была помощь.       Айно долго смотрела вслед уходящему стражу, пока его высокая и статная фигура, которую трудно не заметить, не скрылась в зловещем вечернем лесу, и только тогда она ступила в сторону сада, впрочем, пару раз останавливаясь и оглядываясь. Ей казалось, что лес дрожал, ощетинившись, это напугало её так, что она со всех ног бросилась в сад, дёрнув небрежно калитку.       Артур всё ещё стоял там, на том же месте, глядя на лиственницу как на своего заболевшего отпрыска. Внезапное появление девочки аж бросило его в дрожь:  — За тобой что, волки гонятся? — громко и недовольно спросил он, снова повернувшись к искалеченному дереву.       Отдышавшись, Айно спросила его, оглядываясь на другие деревья:  — Оно ведь выздоровеет, дядя Артур?       Сунув руки в карманы и странно покачнувшись на пятках, Артур ответил, выдержав недолгую паузу:  — Думаю, оклемается. Но не полностью. Для этого нужно чудо. — Он задумался ненадолго и в свою очередь полюбопытствовал у Айно:  — А почему ты спрашиваешь?  — А… Просто оно мне напоминает… кое-кого, — тихо проговорила девочка, ободряюще пожимая зелёную лапку мужественному калеке.       Потоптавшись на месте, Артур понимающе хмыкнул и заговорил снова:  — Чудо, только чудо. Ну, а в остальном я помочь смогу.       Айно, право, умиляла эта манера говорить с тем, за чем он изо дня в день ухаживал в поте лица, как с живыми людьми. Артур, будто бы угадав её мысли, вздохнул:  — Как-никак, они мои единственные дети. Иных и не предвидится, — тут добавил он и прыснул, но под непонимающим взглядом Айно он быстро принял чинный вид. — Herr Oxenstierna тоже делает всё, чтобы его дочь снова стала здоровой и счастливой. Но и здесь тоже нужно чудо.       И он замолчал. Больше ничего от него не добилась Айникки, и поэтому решила вернуться назад, проходя всё тот же путь. Хенрика ещё не было, и в гостиной, как ни странно, было пусто. Только со стороны кухни раздавалась всё ещё яростная ругань одного из поваров, но слегка приглушённая.       Таким образом, поняв, что делать ей тут больше нечего, она уже было собралась пойти в хлев, но тут тихая, едва слышимая музыка скользнула в помещение так мягко, как скользят сани по снежку. Айно улыбнулась и прислушалась: это герр Родерих начал свои занятия музыкой с Астрид, но почему так поздно? Мелодия была девочке незнакома. Наверняка они разучивают сейчас что-то новое! Айно загорелась идеей незамедлительно присоединиться к ним, посему, сбросив платок и башмаки, она шустро взбежала по лестнице и прямиком направилась к кабинету музыки, быстро шлёпая босыми ножками по каменному полу. А когда дверь пред ей распахнулась, юная финка невольно заслонила лицо ладошками и зажмурилась: в глаза ударил свет горящих повсюду свечей — казалось, их была целая тысяча, не меньше! А музыка всё продолжалась, всё плыла… Бедная Айникки! Какое великолепие музыки и картинки окружило её и предстало перед ней.       Музыка замерла. Остановился ход времени, а сотни золотых звёздочек застыли в созвездиях. Айникки услышала наконец голос учителя музыки:  — Астрид, посмотри — как подгадали! Добрый вечер, вечно босоногая пастушка, — добродушно произнёс он, а Айно в ответ только и смогла отвесить крайне неуклюжий книксен. Австриец был ей явно рад, а вот сама Астрид почему-то не выказала подобного радушия: она сидела сгорбленно и будто бы не обращала никакого внимания на Айно. Ту, конечно, это немало озадачило и даже немножко огорчило.  — Проходи, милая. У нас сегодня особая программа. Мой друг из академии прислал мне текст к песне, и, мне кажется, что он идеально ляжет на музыку, что я сочинил для неё.  — А что это за песня? — спросила Айно, подходя к Астрид поближе, но та так и не повернулась к ней. Что-то не так.  — «Nu tändas tusen juleljus»!*** Восхитительно, волшебно, с музыкой и с вашими голосами она зазвучит ещё лучше, ещё сказочнее! Если ты, конечно, хочешь присоединиться, Айно.  — Если остальные согласны, то почему бы и нет? Интересно, как Вы уговорили старшего итальянского мальчика петь такие красивые вещи?  — Прекрасное никому не чуждо, милое дитя. И он со мной согласился… — Тут австриец сделал задумчивый вид. — Только мне кажется, что я про кого-то забыл…  — Халлдор ушёл вместе с Сольвейг в лес. — Неожиданно для Айно заговорила Астрид; она даже, сама того не заметив, от радости схватила её за запястье и несильно сжала. Та не выказала никакого сопротивления, но и будто бы внимания не обратила на этот жест дружеской привязанности. И это ещё больше огорчило маленькую финку, скорее, даже обидело: ведь она не сделала и не сказала ей ничего плохого! А может, как-то так получилось, что она так и сделала, но она не заметила этого?.. Как теперь подойти к своей подруге с этим вопросом? Боже, это так неловко!..  — Ох, да! Хм… Но он старше Ловино и тем более Феличиано… Его голос уже наверняка успел сломаться…  — То есть… Как понять — сломаться?.. У него вроде всё в порядке с голосом… — не поняла Айно.  — Это значит, что с возрастом его голос может сильно измениться. Мальчик становится юношей, становится взрослым, — спокойно объяснил ей герр Родерих, перебирая листы с записанными вручную нотами и словами к песне, вдруг вздохнув. — С детских лет я пел в церковном хоре, но, когда мне было примерно столько же, сколько и Халлдору… В общем, я был вынужден оставить хор и больше отдаться музыке.  — Мне так жалко вас, — искренне выразила своё сочувствие девочка, сложив ладошки вместе.  — Не стоит. Я уже принял это как должное. — Ставя листы обратно перед собой, австриец вдруг заметил: — Не знаю, что за ужасы о тебе рассказывает фрау Байльшмидт, но я же вижу, что у тебя доброе сердце.       «Какое же у меня доброе сердце, если я так чем-то обидела милую Астрид, что она…» — подумала было Айно с горечью, но её мысль была оборвана юной шведкой:  — Мы будем заниматься сегодня или нет? — с явным неудовольствием в голосе спросила Астрид, наконец подняв лицо и посмотрев на учителя так пристально, что тот даже оторопел в первое время. На Айникки, опять же, никакого внимания. Финка совсем сникла и уже хотела уйти, если бы герр Родерих не ответил:  — Д-да, конечно. — Он вручил девочкам по листу с текстом рождественской песни. — Так, попробуйте спеть вместе…

***

 — Я тебя предупреждала, что это ничем хорошим не кончится? — Сольвейг выжала очередную крепко пахнущую железом тряпку в одном тазу и, взяв другую, свежую, окунула её в деревянное ведёрко, от которого пахло травами, в частности ромашкой, и, склонившись над лечебной водой, стала что-то быстро нашёптывать.  — Предупреждала… — виновато буркнул со своего места Хенрик. Но он нисколечко не жалел о том, что спровоцировал откуда ни возьми взявшегося посреди зимнего леса огромного медведя и напал на него, зарубив своей секирой. Однако и медвежара в долгу не остался — его поистине огромные и острые когти оставили на груди датчанина несколько глубоких и длинных порезов. «Пф, бывало и похуже,» — думал он, но, глядя, что Сольвейг переживает за него так, будто бы он получил смертельную рану, и хлопочет над ним, как наседка, он почувствовал укол совести, и поэтому больше молчал и смиренно слушал.  — Он бы не тронул нас, если бы не вмешался ты. И что ты вечно влезаешь куда не надо… Вот и получил своё. Тьфу, дурень. — Покончив с заговором и положив прохладную тряпицу ему на грудь, норвежка принялась его бинтовать с отнюдь не девичьей силой.  — Одна мысль, что я получил эту рану, защищая тебя и мальчика, греет мне душу. — Довольно пробурчал датчанин, лёжа у камина на диванчике. Его искромсанная и окровавленная рубаха уже тлела в огне, и огонь освещал эту ночь только лишь для них двоих. Возможно, благодаря всем этим обстоятельствам атмосфера стала несколько сентиментальной, и она неминуемо повлияла на Хенрика. А повлияла ли она на Сольвейг, эту загадочную дикарку из леса?  — Дурень, — повторила Сольвейг своим неизменным голосом, но то ли это слышал влюблённый Хенрик, то ли её голос и правда дрогнул. Однако последующая её реплика после некоторой паузы рассеяла все сомнения. — Ты же мог погибнуть, разве ты этого не понимаешь?       Таки повлияла.  — Послушай, — вдруг серьёзно заговорил Хенрик. — Я не боюсь смерти. Потому что я видел её десятки, сотни раз. И свою, бывало, тоже. Ты же помнишь, что говорил тот мужчина? Я бывший военный, Сольвейг. Мне ли её бояться?  — Ты так говоришь об этом, будто этим можно гордиться. Убивать чужих людей…  — Я потерял много товарищей, друзей и… своего отца. Там, на этих побоищах. — Хенрик зажмурился и неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. — И нет, я не горжусь этим. Это… позор. Насколько люди могут быть жестоки. Сколько жизней, душ, тел может там сломаться… Нет, Сольвейг. Одно дело — убить медведя, чтобы защитить кого-то и спасти кому-то жизнь. Другое дело — плясать под чужую дудку и быть этой самой смертью для таких же, как ты сам, и тогда твоё оружие превращается в косу… О, нет, милая Сольвейг, я не хочу это вспоминать. Не хочу, — повторил страж, зажмурившись. Из-под века всё равно скатилась слеза. — Я испугался за вас. За ваши жизни. Вы дороги мне, Сольвейг.  — Поэтому ты ушёл из армии? — осторожно спросила Сольвейг, выслушав его и переварив весь этот поток сознания. Она сидела к нему полубоком, глядя на пылающий костёр в камине. Туда же смотрел и Хенрик: в его глазах влажно блестели эти шустрые языки пламени. Будто прошлое и будущее сместились вместе перед ним, в его разгорячённом лихорадкой сознании.  — Да. — Огонь на мгновение взвился вверх и тут же осел. — Ты ведь тоже испугалась за меня, верно?  — Да. — И снова огонь взметнулся ввысь, чтобы потом спокойно продолжить трещать в камине. — А ты этого не понял до сих пор? — Тут она повернулась к нему, и Хенрик готов был поклясться, что видел её подернутые влагой глаза.  — Прости. Я просто хотел услышать это. Услышать от тебя, милая Соль. Кстати… Вы же ведь ходили за хворостом. А… я не видел его у вас.  — Всё-то тебе надо знать, — проворчала девушка, снова меняя Хенрику лечебную повязку.  — Ну скажи, — Хенрик поспешил сменить тему, и выражение его лица, и голос, были самые что ни на есть преисполненные детского любопытства. — Зачем вы туда ходили? Неужто там… кто-то живёт?  — А то как же, — эти тёплые прикосновения к его груди заставляли Хенрика то ли счастливо, то ли глупо улыбаться, — конечно живёт. И мы ходили с Халлдором оставлять им дары на Рождество за то, что они когда-то спасли нам жизнь и приютили. И раскрыли во мне мой дар, доставшийся мне от матушки.  — А…кто они? — одними губами прошептал Хенрик. — Могу ли я их увидеть?  — Скрытый народец. Их могут видеть либо те, кому они сами захотят явиться, либо только… избранные. Ты веришь мне? — вдруг спросила Сольвейг, хитро блеснув своими глазами-омутами. — Правда веришь?  — Верю. Верю, моя милая Соль! — В порыве чувств он поймал и некрепко сжал её руку, поднеся её к своим губам. — Ты отведёшь меня к ним? Покажешь?  — Спи, — неожиданно приказала норвежка, не отнимая от него своей руки, а даже напротив — она провела ладонью по сбрызнутой медом щеке датчанина, и тот, волей-неволей, начал подчиняться её приказу. — Спи. А там видно будет. И ты иди спать.       Айно, вздрогнув, вышла из-за колонны в одной ночной сорочке, ожидая, что её сейчас будут ругать. Но нет — как у дитяти малого, сидела лесная колдунья, пристально вглядываясь в лицо спящего дезертира. Сколько так простояла Айно, поджимая пальчики ног в ожидании, и сколько так просидела Сольвейг — никому неизвестно. Но вот наконец девушка тихо спросила, прикладывая ладонь ко лбу Хенрика:  — Ты что-то хотела спросить у меня?       Айникки вздрогнула и, сглотнул, кивнула. «И откуда она всё знает?» — подумала она в очередной раз. Недаром девочка, ещё только увидев её, прониклась к ней уважением и даже каким-то почтением.  — Ни о каком чуде и речи не может идти, Айникки. Артур прав — природа сильна сама по себе. Неимоверно сильна. Но и Хенрик прав — люди бывают очень жестоки. Не только к себе и к своим — но и к природе…  — Н-но… Дядя Артур не такой! Он любит природу… Он просто хочет помочь своему детищу…  — Не его детищу. Детищу природы.  — Неужели вы не понимаете, как он одинок и как ему больно смотреть на это израненное деревце?! Неужели вам не больно смотреть на раненого Хенрика?! Прошу Вас, тётя Сольвейг… Подарите ему чудо! Я знаю, вы можете! — умоляла её Айникки, не замечая того, как по её пухловатым щёчкам ручьями потекли слёзы. — Прошу вас!  — Тише!.. — резко шикнула норвежка, и в зале повисла тишина, вызванная тем, что молодая колдунья, отвлёкшись от Хенрика, потянулась к пучкам сложенных у камина сухих трав; остервенело разрывая нитки, она перебирала корешки, листья, цветки и кидала их в котелок, повешенный над камином. Айникки только с тревогой наблюдала за её действиями, пока та не сказала:  — У него жар. И у него мара.****  — Я… Я могу чем-то помочь? — сложив на груди руки, девочка встала у изголовья дивана, ощущая, как сердечко её заходится от нарастающей паники. — Он же не…  — Не говори глупостей! — злобно крикнула Сольвейг, и девочка аж сжалась от этого крика, но резкая перемена в голосе и поведении Сольвейг заставили её действовать. — Не поддавайся панике. Да, ты можешь помочь. Опорожни этот грязный таз, принеси ещё одно ведро с чистой водой, тёплый плед и чистые тряпицы. Быстро!       Айникки не помнила, как она швырнула грязный таз с мутной водой к прочей посуде, как выудила из кладовой ведро и наполнила его ключевой водой, как стащила всё это добро вместе с пледом и простыней вниз, дрожа от испуга. Не помнила она и как, залив в котелок водой, Сольвейг поставила его для приготовления отвара над самым огнём, рискуя обжечь руки; как она укрыла трясущееся от озноба тело Хенрика, как нарвала простыню на тряпки… Айно просто сидела и, словно находясь в прострации, наблюдала за происходящим.  — Не злится на тебя Астрид. И Халлдор будет петь песню, хоть я и против. А теперь иди. Спасибо за помощь.  — Откуда вы это знаете? — замерла Айно, будто бы очнувшись, услышав заветное имя.  — Чувствую, — загадочно ответила Сольвейг. — Иди спать.  — Вы поможете дяде Артуру? — упрямо стояла на своём финка.       Сольвейг, склонившись лицом к лицу стража в бреду, тоже начала что-то горячечно шептать, губами ему прямо в лоб, обхватив его голову ладонями. Спустя какое-то время Хенрик перестал вяло метаться по дивану и бредить, он вздохнул с каким-то облегчением и снова уснул, на этот раз спокойно.  — Не знаю, — ответила Сольвейг спустя некоторое время, но как-то немного обессиленно. — Я постараюсь помочь, но ничего не обещаю. Теперь ты пойдёшь спать?  — Спасибо вам… Спасибо вам большое! — улыбнулась девочка. — Я… буду здесь. Вдруг Вам понадобится помощь. — Прислонившись спиной к дивану, финка зевнула и, вытянув босые ножки к огню, сама не заметила, как уснула, укрытая плащом Сольвейг.