Novus ordo seclorum

Гермиона уютно расположилась в кресле, бездумно уставившись в окно. Прошло три дня с тех пор, как она вырвала судьбу Геллерта из лап смерти, но он все также находился в беспамятстве. Диагностика чарами сводилась к одному и тому же: его жизни ничего не грозит, и ей оставалось только ждать и строить свои безумные теории. К примеру, иногда ей казалось, словно он делал выбор между жизнью и смертью. Конечно, она понимала: все это глупости. Гриндевальд был сильным, он жаждал жизни как никто другой, ведь так? Она считала, что он из тех, кто точно знает, чего хочет, возможно, не всегда понимает почему, но… это привлекало ее в нем. Его решимость, порывистость. Она отчаянно хотела, чтобы он не оказался фальшивкой, тусклой тенью своего чарующего образа. Он был демонстративным, жестким; в нем кипела энергия. Геллерт был импульсивен и смел, но при этом изворотлив и невероятно хитер. Она видела в нем прообраз скандинавского бога Локи. За его плечами была магия почитаемого древнего рода, его имя, наследие, которое открывало перед ним огромные возможности. Он мог бы добиться всего на свете, если бы обладал мудростью. Но, Мерлин, чтобы обуздать свой нрав, ему понадобится целая жизнь… Ей всегда хотелось почувствовать каково это — любить такого человека. Почему-то вспомнилась министерская вечеринка двухлетней давности по случаю назначения нового начальника тайного отдела. Гермиона очень четко помнила, как не хотела на нее идти. До этого была какая-то бесконечная череда рейдов, и единственными ее желаниями были теплая постель, бокал вина и старый маггловский фильм «Унесенные ветром», где Ретт Батлер в очередной раз решил бы все проблемы Скарлетт. Возможно, Гермиона хотела быть похожей на нее в моменты слабости. Так же смело встречать подножки судьбы, чувствовать крепость мужского плеча рядом, зная, что он не даст ей утонуть в безмолвном ужасе, наползающем из жуткого мрака, и подарит веру в завтрашний день. Она вздохнула, смаргивая грусть и переводя взгляд на Геллерта. Мог бы он стать для кого-то своим Реттом Батлером? Был ли на это способен? Если и так, то не для нее. Конечно, нет. Она представила, как вернется в будущее, где Геллерт, возможно, будет жив и вполне себе счастлив. Возможно, он даже женится, — Гермиона хмыкнула, вспоминая Мишель, — и все у него будет хорошо. Но… почему-то от этой мысли внутри сжималось что-то, заставляя ее отчаянно завидовать этому выдуманному будущему. — О, Ретт, — сорвался с ее губ шепот, и она усмехнулась, размышляя о непостоянстве женской натуры и ее стремлении влюбиться в самого неподходящего мужчину. — Надеюсь, — резануло слух, перетягивая все ее внимание, — это не имя твоего любовника, — она вздрогнула от хриплого голоса, фокусируя на Геллерте взгляд. — Иначе я буду ревновать, — добавил он, тихо рассмеялся и тут же поморщился от боли. Несколько долгих секунд она таращилась на него, силясь понять, не почудилось ли ей. — Черт побери, Геллерт, — она вскочила, прогоняя наползающую темноту в глазах, и моментально оказалась рядом с ним, приложив руку ко лбу и проверяя, нет ли жара. Он неотрывно следил за ее действиями, рвано выдыхая через рот, пока она наполняла стакан водой и аккуратно прикладывала холодное стекло к его губам, помогая сделать несколько глубоких глотков. Геллерт поморщился, не в силах сдержать стон облегчения. — Жаль, что это не виски. — Как ты себя чувствуешь? — проигнорировав его слова, Гермиона внимательно осмотрела рану. — Паршиво, — голос сорвался, и Геллерт закашлялся, прижимая к груди руку. — Выглядишь ты еще хуже. И я не дам тебе виски, пока ты не сможешь взять его сам, — она повернулась к столу, перебирая пузырьки с зельями. — Шрамы украшают мужчину — это раз, — вымученная улыбка коснулась уголков губ. — А ты бессердечна — это два, — он на миг зажмурился, попытавшись приподняться, и тут же со стоном опустился назад. Радость Гермионы померкла, сменяясь беспокойством, и она сосредоточилась на составах зелий, пытаясь различить нужное. — Так кто такой Ретт? Она хмыкнула, проигнорировав вопрос, и продолжила нервно копошиться в склянках. — Долго я провалялся? — Геллерт сменил свою тактику, разглядывая хрупкую напряженную фигуру. Гермиона, наконец, нашла нужный пузырек и отмерила несколько капель в ложку. — Дай подумать. Один день ушел на твои поиски, два — на попытки вытащить тебя с того света, еще три — на то, чтобы ты хорошенько выспался. Итого шесть дней. Он задумчиво уставился на нее в ответ, плохо осознавая происходящее. Мутило, в голове стоял непроглядный туман, но шесть дней показались ему бесконечно долгим сроком для его ранения, ведь оно было совсем легким. Так ведь? — Так долго… — протянул он себе под нос, почти неслышно, словно не веря в произошедшее. — Что-то случилось за это время? — его тон стал хитрее. — Ты успела встретить другого мужчину? — Все потом, Геллерт, — Гермиона протянула ему зелье. — Это поможет уснуть. Тебе сильно досталось, и сон сейчас лучшее, что сможет тебе помочь. Он усмехнулся, послушно принимая лекарство из ее рук. Ее взгляд был до боли потерянным, мертвым. Она казалась ему еле теплившимся огоньком свечи, которая вот-вот погаснет, и ему это не нравилось. Хотелось встряхнуть ее, вдохнуть надежду, но его сил едва хватало на краткие реплики. Строки возникли в памяти, зазвучав в палатке, словно молитва: глубоко и тихо, безраздельно приковывая к себе ее внимание. — Кто изваял тебя из темноты ночной? Какой туземный Фауст, исчадие саванны? Ты пахнешь мускусом и табаком Гаваны. Полуночи дитя, мой идол роковой, — едва коснувшись ее взглядом, он заметил искру, блеснувшую в глубине ее зрачков и отозвавшуюся в его душе приятным теплом. Он слегка поморщился, проглатывая зелье, и откинул голову на подушку. Гермиона нахмурилась. — Шекспир? — Бодлер, — сухо ответил Геллерт и в следующее мгновение уже спал. Его краткое пробуждение принесло облегчение, сменившееся оглушающей тишиной. Даже с его присутствием в палатке было пусто и одиноко. Тень напряженного ожидания повисла в воздухе, и Гермиона не находила себе места, по кругу обходя три маленькие комнаты, отрешенно разглядывая книжные стеллажи и старую мебель. Все здесь принадлежало другому миру, забытому и нежеланному, и она присела на краешек цветастого кресла, сложив руки на коленях и найдя взглядом свою сумочку. Она давно собиралась пересмотреть ее содержимое, и лучшего времени, чем сейчас, могло и не быть. По крайней мере, она сможет занять голову и руки, а не бесцельно бродить по палатке в ожидании, когда Геллерт снова придет в себя. Книги — десятки книг, которые так никогда и не пригодились — заняли свои места на полках; старый сломанный чайник, который она собиралась заменить новым, но в итоге просто забыла, какие-то бесполезные безделушки — то ли украшения, то ли брелоки, — в хитросплетении цепочек и веревок сложно было разобрать, что это, — отправились в утиль. Мобильный телефон? Гермиона хмыкнула, не возлагая особых надежд на чудо современной техники, но попыталась его включить. Экран загорелся голубым светом, демонстрируя стандартную заставку Motorola, но тут же погас, и девушка снова хмыкнула, откладывая его в сторону. Она перебирала вещи с рвением дезинсектора, которого вызвали уничтожить колонию термитов, выбрасывая все, что кажется ей бесполезным. В итоге по левую руку выросла уже приличная горка того, что она собиралась вынести и сжечь, в то время как справа лежали всего несколько справочников, значок мракоборца, полупустые пузырьки с зельями и старая колдография Золотого Трио, которую она непонятно зачем таскала с собой. Сотни мелочей, которые казались важными и жизненно-необходимыми, отправились на выброс, и сумочка постепенно начала пустеть. Гермиона уже отряхивала руки от пыли и собиралась продолжить позже, когда вдруг наткнулась на нераспечатанное письмо. Ты не отвечала на мои сообщения, поэтому я решил отправить тебе приглашение почтой. Гарри. Черт возьми. Рука дрогнула. Именно из-за этого письма она оказалась здесь. Наверное, оно лежало на тумбочке, и Гермиона просто не заметила его, когда сметала в сумку зелья перед трансгрессией в Нору. Но она толком и не искала, верно? Потому что знала, что оно должно быть, и отчаянно боялась встретиться со своими друзьями. Понять, что они живут дальше без нее. Верно. Гермиона долго смотрела на письмо. Хотела ли она его открыть? Возможно. Отложив его к значку, она встала, разминая затекшие плечи. Потом вынесла ненужные вещи на улицу и подожгла их, глядя, как огонь пожирает ее прошлую жизнь, и все это время ее не покидали мысли о письме, о Гарри и Джинни, и как, наверное, они переживали, узнав, что она исчезла. Но что случилось с Артуром? Если Геллерт теперь знает о будущем, то наверняка уже изменил его и семья Уизли живет счастливо у себя в Норе. Со всеми живыми сыновьями. От этих размышлений Гермиона ощутила странную и непонятную слабость. Все так запуталось. Разве имело теперь смысл это письмо? Вернувшись в палатку, Гермиона почти бессознательно взяла его в руки и разорвала на мелкие куски. Для нее его не было раньше. Для нее его нет и теперь. Колени вдруг подкосились, и она присела на кресло, закрывая руками пылающее лицо. Она больше не будет вспоминать о прошлом. И не будет о нем жалеть. В течение еще нескольких дней она помогала Геллерту восстанавливаться. Все чаще он находился в сознании и уже мог приподниматься на локтях без боли. Но чем больше он приходил в себя, тем больше задавал вопросов, и сегодняшнее утро не было исключением. Он с любопытством наблюдал за тем, как она создавала травянистый состав, превращая его в густую мазь, а затем наслаждался ощущением тепла ее размеренных касаний. — Почему ты не стала целителем? Пальцы Гермионы на мгновение замерли над баночкой с мазью, а затем с прежней размеренностью продолжили втирать ее в кожу. — Я думала об этом, — от него не укрылся ее вздох, впрочем, она и не пыталась его скрыть. — Ты видел, каким стал мой мир. Видел, что мне приходилось делать ради нормального будущего всех волшебников. В какой-то момент я поняла, что не смогу сидеть целыми днями в Мунго, зная, что где-то там могут погибнуть мои ребята. — Твои ребята, — Геллерт улыбнулся, слегка наклоняя голову вправо. — Ты думала, что сможешь всех защитить? Гермиона кивнула. Закусила губу, вспоминая последний рейд. — И не смогла, — тихо сказал он, поднимая руку и аккуратно убирая волосы с ее лба. Она не смотрела на него, сосредоточившись на ране, но чувствовала на себе изучающий взгляд, который, казалось, фиксировал любые изменения на ее лице. — Это слишком просто, — голос почему-то стал хриплым, и она сглотнула, — сбежать. Закрыться от мира в маленькой лечебнице. Помогать лечить проклятия и последствия неумелого использования заклинаний. — Но ты не такая. Гермиона снова кивнула, подтверждая его слова, и поднялась, чтобы растереть спину. Раньше у нее не было возможности рассмотреть ее ближе, и увиденное привело ее в некоторое замешательство. Пять длинных параллельных рубцов рассекали кожу от плеча до копчика, словно нанесенные хлыстом или кнутом. Гермиона повидала немало ран и травм, но в шрамах, увиденных ею сейчас, было нечто особенно жесткое. Видно, ее дыхание выдавало волнение, потому что Геллерт обернулся и перехватил ее остановившийся взгляд. Он передернул здоровым плечом и коротко бросил: — Отец. — Он наказывал тебя розгами? — Он наказывал меня Круцио, Гермиона, — сухо ответил Геллерт. — Но если говорить о физическом наказании, то это было всего один раз, — он поморщился. — Как раз перед моим отъездом в Годрикову Впадину. Не буду говорить, что из Дурмстранга меня отчислили из-за нелепой ошибки: я был виновен и осознавал, что мои эксперименты не пройдут даром. Гермиона поглаживала его спину, осторожно касаясь белесых отметин. — Что заставило его это сделать? Он словно не услышал ее, витая в своих воспоминаниях, но затем встряхнул головой: — Я покажу, — он сжал ее ладонь своей, переплетая их пальцы, и мягко прикоснулся губами к светлой коже. — Но тебе придется исполнить одну мою просьбу. И замолчал, ожидая ее вопроса. До сих пор ни одна из просьб Геллерта Гриндевальда не закончилась для Гермионы ничем хорошим, и, в целом, она подозревала, что и от этой добра ждать не стоит. Но, тем не менее, поинтересовалась: — Легилименция? — Кое-что иное, — уклончиво ответил Геллерт. — Своеобразное слияние сознаний. Я начал практиковать это еще с Альбусом, чтобы не тратить время на пересказ информации. Ты окажешься внутри моих воспоминаний так, словно присутствовала там лично. Похоже, подобную магию использовали для создания омута памяти. — Ты будешь понимать, что говорят окружающие, будешь видеть меня так, как бы я сам видел себя в этот момент. Считай, ты гостья в чертогах моей памяти. Гермиона хмыкнула: — Есть какие-то нюансы? Геллерт рассмеялся и, не отпуская ее ладони, поднялся с постели. — Нет никаких нюансов. Все очень просто: я покажу тебе значимое для меня событие и мы продолжим диалог. — Ладно, — она облизнула губы. — Какая просьба? Вместо ответа он наклонился к ней и поцеловал. Она прикоснулась к нему, ожидая ощутить под ладонями обнаженную кожу, но руки скользнули по затянутой в мягкую ткань груди, расчерченной кожаными ремнями, пока не нащупали охватывающий шею жесткий воротник. Прошло несколько секунд, прежде чем Геллерт отстранился, и, открыв глаза, она очутилась в кромешной тьме. Сначала ничего не происходило, но вдруг ставшая привычной тишина начала обретать звуки. Негромкий ропот, отдаленные шаги, чей-то смех: все это сплеталось в единый неразборчивый гул, доносящийся до слуха будто через толстую каменную стену, но с каждой секундой он становился громче и отчетливее. — Трансфигурация в пять, — вдруг прошелестел мальчишеский голос прямо возле уха. Гермиона вздрогнула и отшатнулась, врезаясь спиной в Геллерта. — Сколько она еще будет за ним бегать? — раздался женский вскрик с другой стороны. — Генри, радость моя, тебя вызывает директор, — расхохотался кто-то за ее спиной. Широкий каменный коридор появился внезапно, словно кто-то включил свет. Их окружали десятки людей. Гермиона не могла рассмотреть лица; их черты смазались, будто она смотрела на них сквозь плотную пелену тумана. Мельтешение бордовых красок разбавляли дрожащие огни факелов и льющийся из витражных окон тусклый свет. — Не бойся, — прошептал Геллерт, поглаживая ее плечи. — Чем больше я вспомню, тем больше ты увидишь. — Мы в Дурмстранге? Что с этими людьми? — Это своеобразная игра памяти. Я не замечал их и, соответственно, не запомнил, — с готовностью ответил Геллерт, и Гермиона повернулась к нему, на мгновение потеряв дар речи. Если бы они встретились в школе, то это было бы ее самое яркое воспоминание на всю оставшуюся жизнь. Темно-бордовая форма школы удивительно ему подходила. Он уже тогда был высоким, и навскидку она могла оценить, что едва ли достанет ему до кончика носа. Сколько ему? Около семнадцати? С годами добавятся жесткие складки в уголках губ, лоб расчертят тонкие морщинки, а овал лица заострится, лишившись юношеской мягкости. Она успела подумать, что он почти не изменится за несколько последующих лет, прежде чем подняла взгляд выше. У него были голубые глаза. Невероятно насыщенного голубого цвета, словно само небо разукрасило радужку, а потом разочаровалось в своем выборе и растворилось, оставляя во взгляде идеальную сталь. — Я знаю, что выглядел превосходно, — насмешливо сказал Геллерт, мигом растеряв все свое очарование. — Геллерт, — прозвучал за спиной женский голос. — Почему ты вчера не пришел послушать стихи? Гермиона рассчитывала увидеть нечто более ужасное, чем миловидную девушку с кукольным лицом, совершенной белой кожей и удивительными синими глазами. Она была чуть выше ее, с точеной фигуркой одетой в темно-коричневую форму школы. Странно, Гермиона и не знала, что тогда женская и мужская формы отличались по цвету. Во всем ее облике сквозила какая-то особенная кротость и так присущее этому времени легкое смущение. Она была потрясающе красива. Изящные пальчики коснулись острой линии подбородка Геллерта, а губы цвета спелой вишни оставили на щеке невесомый, почти ничего не значащий поцелуй, и от этого незамысловатого жеста ее щеки окрасились легким румянцем. — Ты обещал, помнишь? — в бархатном голосе послышалась нетерпеливая нотка, и она порывисто заправила за ухо длинную смоляную прядь. Черт, она была не просто красива. Она была идеальна. — Анна, будь солнышком, — холодно протянул он. — Замри. Девушка мгновенно застыла, так и не опустив до конца руки. — Что ты сделал? — Познакомься, Гермиона, — сухо проговорил Геллерт, игнорируя ее вопрос. — Ее зовут Анна Вайц, и я знаю о ней все. Он шагнул к ней и лениво поправил покосившийся значок школы. — Она занимается живописью, восхищается работами Джузеппе Арчимбольдо и маньеризмом в целом, убеждая меня, что в этих картинах есть скрытый смысл, который я, в силу своей приземленности, не способен понять. Говорит много, улыбается мало. Плохое качество для женщины, — он коротко посмотрел на застывшую Гермиону. — В десять лет перевернула на себя котел с зельем. Длинные пальцы поддели верхнюю пуговицу форменной рубашки, вынимая ее из петли. — Остался шрам. От ключиц, — одними подушечками он коснулся рваного пятна ожога и, медленно расстегнув еще несколько пуговиц, прошептал: — До низа живота. Теплое и приятное чувство разлилось по телу. Гермиона ощущала его возбуждение, ощущала свое неприятие того, что он делает, и слияние таких разных по своей сути эмоций порождали внутренний конфликт. Она закусила губу, глядя, как он задумчиво поглаживает красноватые шрамы. — Уникальная в своем несовершенстве красота. Геллерт обошел Анну, чтобы встать у нее за спиной, и, по-хозяйски положив руки на плечи, наклонился вперед, вдыхая аромат волос. Даже находясь в паре шагов, Гермиона чувствовала его: острота имбиря с едва заметной сладостью мимозы. Он ласково, почти с нежностью убрал с плеча волосы, оголяя тонкую шею. — Обещаю, — не отрывая взгляда от Гермионы, прошептал Геллерт и наклонился к девушке, коснувшись губами белоснежной кожи. — Сегодня ночью я весь в твоей власти. Он рассмеялся, и Гермиона рассмеялась вместе с ним, опоздав всего на долю секунды. К горлу подступила тошнота. Она не совсем отдавала себе отчет, подозревая, что сознание Гриндевальда вступило с ней в своеобразную игру. В которой она проиграла в тот момент, когда согласилась на его предложение. — Геллерт, что происходит? — острая эмоция, балансирующая между экстатическим ощущением собственного превосходства и приступом паники, кольнула сознание, заставив пятиться. Ей не удалось сделать и трех шагов, когда острый взгляд припечатал ее к полу. Она должна была смотреть. И ей было чертовски интересно, что же будет дальше. Гермиона беззастенчиво рассматривала, как Геллерт расправляется с последними пуговицами, оголяя покрытый ожогами живот девушки, и острая волна предвкушения прокатилась по позвоночнику. — Анна отличается острым языком, почти как ты. Мечтает поехать в кругосветное путешествие, стать первой женщиной-канцлером и о том, чтобы я был рядом с ней. Почему-то на ней не было белья, и Гермиона едва слышно выдохнула, когда его ладони заскользили по животу вверх и накрыли небольшую грудь с аккуратными розовыми сосками. — И в скором будущем я великодушно предоставлю ей такую возможность. Людей становилось все больше. Они обступили их полукругом, превращаясь в гудящее бордовое море. В основном, мальчики, насколько могла понять Гермиона по голосам, но это и неудивительно: пуританская мораль не позволяла подобному происходить на публике. Она вообще это не допускала. Желание стать частью этого представления сквозило на размытых лицах, и воздух постепенно густел, наполняясь приторным запахом похоти. Мерзость. Гермиона сглотнула вязкую слюну. Хотелось увидеть Анну открытой. Уязвимой. — Раздевайся, — шепнули они в унисон, и в глазах Геллерта вспыхнуло одобрение. Анна внезапно ожила. Она улыбнулась и сосредоточенно принялась расстегивать пуговицы на манжетах. Повела плечами, и рубашка упала на пол, открывая бледные угловатые плечи с небольшой татуировкой под левой ключицей. Треугольник, круг и рассекающая их черта. Даже неудивительно. Геллерт подошел к Гермионе, любуясь творением своих рук. — Анна станет моей первой куклой, — доносился сквозь гул его голос. — Безвольной и покорной. Я создаю ее для себя: медленно, дюйм за дюймом ломая ее сознание, пока не завладею им всецело. Выполняя все мои прихоти и желания, она, в конце концов, утратит способность думать самостоятельно и, спятив, угодит в лечебницу. Верхняя юбка растеклась черной лужицей вокруг туфель, и девушка осталась в полупрозрачной нижней. Потемневшие глаза отражали всю гамму эмоций: от щенячьей преданности до безграничного обожания, граничащего с отчаянным желанием сбежать, скрыться от всех этих масляных взглядов, ощупывающих каждый дюйм девичьего тела. — Но зачем? — спросила Гермиона, заранее зная ответ. Просто так. Ради интереса. Ради осознания, что он может это сделать. — Не угадала, — коснулся ушей его вкрадчивый шепот, и Геллерт обхватил ее талию, притягивая к себе. — Потому что это чертовски возбуждает. Его язык проник ей в рот резко, напористо, так, что она задохнулась от ощущения его возбуждения, смешанного с ее собственным. Его руки блуждали по ее телу, сжимая ягодицы, вынуждая прижиматься ближе к разгоряченной коже и ощущать сквозь брюки напряженный член. — Геллерт, не сейчас, — она хрипло вскрикнула, когда Геллерт, намотав на кулак ее волосы, запрокинул голову назад и приник губами к шее, прикусывая кожу зубами. Краем глаза она видела Анну. Ее обнаженная кожа покрылась от холода пятнами, но она продолжала стоять в ожидании приказа Геллерта, прикрывая ладонями грудь. — Поласкай себя, моя дорогая, — мягко сказал Геллерт, не отрываясь от вылизывания горла Гермионы. Горячий язык скользил вверх-вниз, оставляя влажные дорожки на коже, и самоконтроль медленно давал трещину. Мозг отказывался признавать происходящее реальным. Чтобы хоть как-то убедить себя, что это лишь игра сознания, она отпрянула от Геллерта, упираясь ему в грудь руками, и вдруг резко повернула голову в сторону Анны, с предвкушением ожидая представления. От двойственности восприятия снова начало тошнить. На лице девушки отражалась неуверенность. Она закусила губу и медленно, словно нехотя, расстегнула нижнюю юбку, чтобы через мгновение остаться совершенно обнаженной среди беснующейся толпы. — Геллерт, не сейчас, — сорвался с ее губ едва слышный всхлип. — Ты же хорошая девочка, — он поглаживал предплечья Гермионы, лаская взглядом точеную фигуру Анны. — Ну же, сделай мне приятно. Она просияла. Обвела миниатюрным пальчиком сосок, невесомо погладила впалый живот, и ее пухлые губы приоткрылись, когда рука скользнула между ног. Толпа одобрительно загудела, и Гермиона почти физически ощутила приступ ненависти к этим животным. Мерлин, они бы изнасиловали ее прямо на этом полу. Черт побери, как же она восхитительна в своей преданности. — Смотри, Гермиона, — прошептал Геллерт, пошевелив дыханием волосы около уха. — Она готова для меня сделать что угодно. Перехватив ее запястья, он развернул Гермиону спиной к себе, и теперь она могла наблюдать за действиями Анны с самого лучшего места. Представление набирало обороты: девушка негромко постанывала, не слыша, как смеется над ней толпа. Она прикрыла глаза, проникая пальцами все глубже, поглаживая влажные от смазки половые губы и пощипывая себя за соски. — Останови ее, — попросила Гермиона, с ужасом ощущая, как низ живота наливается приятной тяжестью от этого зрелища. — Нет, моя прелесть, — горячий шепот опалил ушную раковину. — Это воспоминание. Я ничего не могу в нем изменить. Капельки пота катились по белоснежной коже. Гермиона не могла заставить себя отвернуться и с откровенным восхищением наблюдала, как они очерчивают лоснящуюся от испарины грудь. Хотелось взвыть от ощущения собственной беспомощности и одновременно расхохотаться от текущей по венам силы. Он прав: это возбуждало. Она уже не разбирала, где начинаются его эмоции и заканчиваются ее. Казалось, они сплелись в единый огненный клубок, прожигающий ее нутро насквозь. — Ты это чувствуешь? — шептал он, едва ощутимо поглаживая кончиками пальцев упругую кожу живота. Она тихо охнула, когда он, едва касаясь, царапнул ее ногтями. — Позволь себе получить удовольствие от этого сладкого ощущения власти, — его руки проникли под рубашку, поднимая ее вверх, — вседозволенности, — горячее дыхание скользнуло к скуле, — безграничного господства над чужим телом и чужой жизнью, ведь нет ничего приятнее, чем вторгнуться в чужое подсознание и подчинить его себе. Он вжался в нее всем телом, поглаживая плавные линии ребер. — Ты ведь знаешь, как это приятно, — хрипло проговорил он, — управлять. Тебе так это нравится, что ты ни дня не можешь прожить без желания подчинить себе все вокруг. Его слова тонкими ядовитыми иглами проникали глубоко под кожу, просачивались в вены, заполняли сознание, зацикливая его на одной пульсирующей мысли. И она лгала самой себе, выдыхая: — Не правда. Он тихо рассмеялся в ответ на ее слова. — Я уже говорил, что ты — маленькая лгунья. Острые зубы прикусили кожу на ее шее, словно наказывая, и влажный язык тут же скользнул по месту укуса. — Человек — это механизм, Гермиона. И, познав его, научившись управлять им, ты вознесешь себя на еще невиданную высоту могущества. Но ты не сможешь этого сделать, не познав саму себя и не научившись управлять своими эмоциями и желаниями. Его ладонь проскользнула под ремень джинс, поглаживая тонкую ткань белья, и острая волна возбуждения прокатилась по телу электрическими разрядами. — Признай, что тебе хотелось бы попробовать это на вкус. Ощутить, как захватывает дух, когда перед тобой преклоняют колени, обожая и ненавидя всей душой. И хотя бы раз не лги сама себе. Вспомни себя в том кабинете, на вечеринке; как тебе нравилось подчинять меня. Вспомни, что чувствовала, когда награждала меня Круцио и заставляла следовать своим прихотям. Он обхватил второй рукой ее подбородок, заставляя обвести взглядом толпу. — Посмотри на них. Они все хотят этого. В следующее мгновение десятки лиц обрели четкость, словно она надела очки. Восторг. Желание. Презрение. Похоть. Страх. Их разукрашивала невообразимая гамма эмоций, но главной была всего одна: зависть. Они хотели быть похожими на Геллерта, хотели властвовать над целым миром, подчиняя и подминая под себя всех вокруг, удовлетворяя лишь низменные потребности личного наслаждения. И при этом они отчаянно боялись последствий. Трусливые мрази. Кривая ухмылка растянулась на губах, и она переключила внимание на Анну. Ее лицо раскраснелось, ноги подрагивали в такт рваным движениям ее рук. — Быстрее, моя дорогая, — пропел Геллерт. — Я хочу видеть, как твое тело содрогается в сладких конвульсиях оргазма. Он снова наклонился к Гермионе и начал покрывать медленными поцелуями ее шею. Она не сдержала стон, когда ловкие пальцы отодвинули краешек белья, надавливая на клитор, и натянутая до предела нить самообладания разорвалась с громким треском. Она не хотела смотреть на Анну, но Геллерт крепко удерживал ее подбородок, опаляя хриплым дыханием кожу. Девушка двигалась все быстрее, насаживаясь на собственные пальцы, и ее стоны становились все громче, отбиваясь эхом от каменных стен. Ее волосы стали влажными от пота, из глаз струились слезы, но она не могла остановиться, пока Геллерт ей не прикажет. — Глубже, — снова стон в унисон, и Гермиона вскрикнула, когда Геллерт вошел в нее двумя пальцами, прижимая ближе к своему телу. Она двигалась в такт с ним, чувствовала его эрекцию, упирающуюся ей в поясницу, и желание становилось настолько сильным, что его невозможно было выносить. — Я хочу, — хрипло выдохнула Гермиона, разворачиваясь к нему. — Хочу почувствовать тебя внутри. — Мисс Грейнджер, — вкрадчиво промурлыкал Геллерт, усмехнувшись. — Это лишь воспоминание. В реальности ты ничего не чувствуешь. Но она чувствовала. В реальности ее должен был раздирать ужас от того, как легко ее чувства поддавались его влиянию, а сознание откликалось пугающим эйфорическим урчанием на этот чудовищный, эгоистичный поступок. Влажный язык мазнул по ее губе. — Это ужасно скучно. Стало омерзительно от себя, от него, и привычная тишина ударила по ушам в гонг. Ладонь обожгло от пощечины. — Тварь. Переключение на реальность было слишком резким, и к горлу подкатил густой ком. Ноги ощутимо подкашивались, дыхание сбилось с привычного ритма, словно она несколько часов провела на тренировке, а пульсирующий в висках шум заглушал все окружающие звуки. Злость — такая чистая, такая всеобъемлющая — завернулась в тугой узел под ребрами, и Гермиона выбросила руку вперед в желании ударить еще раз. Геллерт резким движением перехватил ее запястья, удержав от следующей пощечины. — Никаких нюансов, да? — прошипела она, пытаясь избавиться от хватки. — Просто воспоминания, да? Он моментально разжал пальцы и, резко оттолкнув ее, отошел на пару шагов. На щеке алел след от удара, и он задумчиво прижал к ней ладонь. — Что это вообще было, Геллерт? Он выглядел удивительно спокойным. Единственное, что выдавало его напряженность, — крепко стиснутые зубы и пульсирующая у виска венка. Потому что он и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос. Когда он показывал эту сцену Альбусу, тот просто стоял в стороне и молча наблюдал, даже не пытаясь вмешаться. Ради интереса Геллерт даже подошел к нему и попытался прикоснуться, но ладонь просто прошла сквозь тело, рассмешив обоих. Он сжал и разжал кулаки, до сих пор чувствуя, как напряженный член трется о грубую ткань брюк, вызывая не самые приятные ощущения. — Ты меня слышишь? — Гермиона шагнула к нему. Он сделал мысленную заметку на будущее: не злить ее. Во-первых, потому что у нее был крепкий удар, от которого все еще звенело в ушах, а во-вторых, он подозревал, что в следующий раз простым рукоприкладством дело не закончится. — Геллерт, черт побери, ответь мне! Что это было? — членораздельно произнесла она и уперлась руками в бока. Геллерт проследил за их движением, скользнув взглядом по спрятанной под тканью груди, и шумно выдохнул. — Я не знаю, — спокойный голос только разозлил Гермиону. Несколько мгновений она смотрела на него не мигая и вдруг расхохоталась: — Быть этого не может! Геллерт Гриндевальд чего-то не знает! Я тебе не верю, — выплюнула девушка и быстрым шагом вышла из комнаты, обдав его запахом травяного мыла. Гермиона не относилась к алкоголю никак. Она не была из тех, кто предпочитал топить горе или же радость в бутылке, но и его определенные целебные свойства не отрицала. Несомненно, бывали дни, когда бокал, на два пальца наполненный ромом с обязательными четырьмя кубиками льда, выглядел привлекательно и словно обещал сиюминутно решить все проблемы, исправить набирающую обороты череду неудач, но Гермиона осознавала, что нет. Не решит и не исправит. Но сейчас ее единственным желанием было выпить. Нескончаемая фляга ожидаемо закончилась, потому что в этом чертовом лабиринте все шло ожидаемо криво. Так что единственной находкой в отведенной под кухню комнате был пыльный, больше чем наполовину пустой бочонок виски из Кабаньей Головы и пара бутылок обыкновенного маггловского «Grant’s», кем-то когда-то подаренные, а может, и забытые, но Гермиона уже не помнила и вспоминать не хотела. Немного поразмыслив, она налила из бочонка, лишь после второго глотка почувствовала пряный солодовый вкус и медленно выдохнула. Она не была готова к этому, только не так. Он заразил ее своими чувствами, показал самую нелепую фантазию своего воспаленного мозга. Чтобы что? Соблазнить ее? Подчинить своему мировоззрению? Словно он пытался сделать из нее очередную свою куклу… Догадка больно царапнула гордость; Гермиона считала себя достаточно умной, чтобы не поддаваться провокациям тех, кто этими провокациями привык жить, но, видимо, прав был профессор Снейп, когда убеждал ее в обратном. Обычно, так или иначе, она могла вычислить подобных людей и, поддавшись их влиянию в первый раз, второго просто не допускала. Но в этот раз в ее хваленом чутье обнаружилась огромная брешь. Гермиона пожевала нижнюю губу, чувствуя себя просто фееричной дурой. Можно подумать, если он действительно не знал, что это произойдет, то и винить его не в чем. Да, с Альбусом вышло иначе; выглядел Геллерт хоть и не сильно удивленным, но злым. Значит, произошедшее все же выбило из привычной колеи, но лично для нее это просто еще одно напоминание: Гриндевальд и манипуляции — это неразделимо. Как и Альбус с его вечными играми. Она фыркнула, неприятно удивляясь самой себе, и сделала еще глоток. Щеки предательски горели, и она плеснула на них немного воды, что, ожидаемо, не помогло. Ей хотелось убить его за этот театр абсурда. За то, что создал ужасающие воспоминания публичного унижения и наполнил ее своими эмоциями, словно сосуд. Только больной, отравленный рассудок мог породить такое, но для нее не была новостью его испорченность. Он просто играл на ее нервах, как на струнах. Ярость пламенела в ней, пока Гермиона наполняла второй бокал, желая задать волшебнику множество вопросов. Когда она вернулась, Геллерт все так же сидел на стуле, скучающе рассматривая скудное убранство комнаты. Казалось, его совершенно не волнует то, что произошло ранее. — Как ты управляешь воспоминаниями? — она со стуком поставила перед ним бокал, едва не расплескав янтарную жидкость, и оперлась обеими руками о стол. — Почему ты думаешь, что я могу ими управлять? — Геллерт пригубил виски и едва заметно поморщился, но вслух ничего не сказал. — Ты же не хочешь сказать, что заставил девушку мастурбировать на глазах у всей школы? Его губы растянулись в жесткой ухмылке. — Я ни к чему ее не принуждал. — Геллерт, — она негромко хлопнула ладонями по столу. — Сколько ей было лет? Он пожал плечами и сделал еще глоток. — Четырнадцать. — Серьезно? Ты вообще понимаешь, что это незаконно? Геллерт непонимающе нахмурился, и осознание прокатилось по позвоночнику ледяной волной. Это не ее время. Она не знает правил, не знает нюансов законности подобных действий. С другой стороны, эта девочка не была его собственностью, не была невестой. Неужели некому было защитить ее, и ее фамилия ничего не значила в обществе, где любой волшебник мог воспользоваться ею… Она вздрогнула, когда Геллерт неожиданно расхохотался, запрокинув голову назад. — Гермиона, — все еще посмеиваясь, сказал он. — Я понял, о чем ты. Не знаю, как в твоем времени, но в нашем возраст согласия начинается с момента наступления менархе. Она не была ребенком. — Ты и о таких вещах осведомлен? — Конечно. Я же сказал, что знаю о ней все. Гермиона тяжело вздохнула, опускаясь на стул, и зарылась пальцами в волосы. — Хорошо. Допустим. Что с ней случилось потом? — Она покончила с собой через два месяца. Черт возьми. У нее зудели руки от желания снова его ударить. Не сказать, что она была удивлена или напугана самим фактом того, что он мог сотворить подобное. Геллерт Гриндевальд, несмотря на свою обворожительную внешность и ауру всепоглощающего спокойствия, был чудовищем, и представить милую девушку, выполняющую его даже самые страшные приказы, было совсем нетрудно. Но увидеть это. Почувствовать экстатическое наслаждение, с которым он смотрел на нее. Черт возьми. Анна была ребенком. Внутренний голос насмешливо издевался над ней, норовя задеть за самые болезненные струны. Если бы Драко Малфой рискнул унизить ее подобным образом на глазах всего Хогвартса, кем бы она его считала? Но даже этот слизняк не был способен на такое зверство. Что бы Геллерт ни говорил, но она была просто ребенком, которому он сломал психику. Что она еще для него делала? Убивала? Почему-то убийство сейчас казалось чем-то совершенно невинным по сравнению с тем, что она видела в его воспоминаниях. Мерлин, ее же это действительно возбудило. И дело вовсе не в сплетении сознаний. Она действительно хотела этого. Омерзительно. — Чер-рт, — зло выдохнула Гермиона, сжав волосы в кулак. Сердце колотилось о ребра от осознания пугающей истины, а нутро горело от выпитого алкоголя. Все ее наивные задавленные надежды схлестнулись в противостоянии с обезображенной реальностью. Ей не понравилось. Не понравилось. Не… Гермиона перебирала в голове аргументы, в надежде найти оправдание себе или этим выбивающимся из привычных рамок ощущениям, потому что иначе она просто свихнется. Но не находила. Геллерт наблюдал за ее реакцией поверх бокала, покачивая им из стороны в сторону. — Послушай, — начал он, дотронувшись до ее предплечья, и Гермиона тут же взвилась на ноги, отскакивая от стола. Тяжелый деревянный стул на мгновение завис на двух ножках и с грохотом рухнул. — О, даже так, — Геллерт коснулся кончиком языка уголка губ и, дернув головой, хмыкнул. — Ты моральный урод, — прошипела она. — Допустим, — он уперся пятками в пол, расслабленно качнувшись на стуле. — Но ты не будешь отрицать, что получила удовольствие. — Это не имеет значения. — Нет, Гермиона, — ножки со стуком опустились на пол. — Именно это и имеет значение. Как же она была хороша в гневе. Геллерт отказался от своих предыдущих мыслей, потому что сейчас он был готов злить ее круглые сутки, чтобы любоваться золотистыми искорками в ее глазах, вздымающейся от быстрого дыхания грудью и рассыпавшейся по плечам копной волос, которые снова хотелось намотать на кулак и впиться поцелуем в белизну кожи. Он скрипнул зубами, чувствуя, как снова возбуждается. — Ты можешь ненавидеть меня, — медленно проговорил Геллерт, не разрывая зрительного контакта. — Но не лги самой себе. Я видел тебя. Тебя действительно впечатлило мое маленькое представление, — он в два глотка осушил бокал и поставил его на стол. — Я хочу еще виски. — Понравился? — едко полюбопытствовала Гермиона, слегка наклонив голову в сторону. — Аберфорт делал. И вышла из комнаты, наслаждаясь выражением его лица. Сейчас как никогда явно Гермиона ощутила пропасть между ними. Пытаясь спасти его, она слишком много времени провела с его человеческой частью, полностью утратив контакт с тем, кем он был на самом деле. Она наполнила бокалы, наблюдая за тем, как блики отражаются от кубика льда, придавая янтарной жидкости перламутровое сияние. Хорошо, ей понравилось. Но что именно? То, как он повелевал этой девочкой? Может, как замирали все те, кто окружал его, почуяв могущество Геллерта? Или же то, каким он был, когда подчинял своей силе? И не поэтому ли все его чувства манили к себе порочной сладостью, растекаясь на языке, словно яд? Она задумалась о том, что отец явно не разделял его маленьких увлечений. Но повлияло ли это на волшебника? Нет, конечно, нет. И, более того, показывая ей представление, ему хотелось повлиять на нее. Показать, что ей нравится увиденное, что ей хочется также. Гермиона хмыкнула, пригубив жгучий напиток. Люди много фантазируют, особенно если это касается секса. Все эти игры в подчинение и контроль, горячий воск на коже, голое тело, растянутое на веревках, несколько разгоряченных тел в одной постели — почему нет. Фантазии — лишь экстаз для мозга, но играть в изнасилование и быть изнасилованной — совершенно разные вещи. Да, ей нравилось ощущение его власти. Оно проявлялось во всем: его магии, его касаниях и незамедлительном послушании Анны. Ее трепете перед ним, и, черт, возбуждение все еще отдавалось тянущим волнением внизу живота. Гермиона закусила губу, смежив веки. Что ей совершенно не нравилось — так это то, как он пытался заставить ее впитать его страсти. Полагать, будто и ей придется по вкусу держать под контролем чужие души, наслаждаться послушанием и повелевать. Чтобы думать о ней так, нужно просто… не знать ее. Укол разочарования сделал первый стежок в неровной канве ее размышлений. Ей нравилось строить системы, управлять людьми. Возглавлять отряд, составляя планы, продумывая способы обучения для своих новобранцев. Когда она прекращала жить войной, подумывала о том, что было бы здорово когда-то стать министром. Раньше ей было стыдно за такие мысли: казалось, это слишком высокий прыжок для такой, как она. Но сейчас желание стать министром магии странным образом ее вдохновляло. Наверное, ей стоило остановиться пару глотков назад. Немного успокоившись, она решила не провоцировать его на колкости, прихватив бутылку виски, вернулась в комнату и уселась напротив волшебника. Стаканы, позвякивая, проплыли следом, неуклюже ударяясь друг о друга. — Я считаю, что мы во многом похожи, Геллерт. Он ответил заинтересованной улыбкой, притягивая к себе бутылку, чтобы сделать неглубокий глоток. Бокалы он демонстративно проигнорировал. — Мы любим власть, — она смотрела на него изучающе медленно, запоминая каждую черточку так, что могла бы составить карту его лица с закрытыми глазами. — Любим видеть, как наши желания становятся реальностью. Она сделала паузу, выжидающе глядя на бутылку, но Геллерт покручивал ее за горлышко так, что она каталась ребристым донышком о деревянную столешницу, словно ожидая продолжения этого вдохновенного монолога. — Мы жестоки, когда это необходимо, и оба пренебрегаем правилами, каждый по своему, — добавила она, видя, как дернулась его бровь. — А еще мы оба лишали кого-то жизни, — добавила она уже тише. Геллерт гипнотизировал взглядом ее расстегнутые пуговицы на рубашке, колкий и одновременно задумчивый взор и чуть влажные губы, которые так хотелось попробовать на вкус, выпивая всю ее горечь. — Признай, что мы с тобой лишь монстры, которые очень хорошо играют в людей, — хрипло сказал он и изящным жестом кисти подтолкнул бутылку к Гермионе. Та, проехав по столу, остановилась у ее бокала. — С одной оговоркой. Я убивала, чтобы выжить, — сказала она, с наслаждением делая глубокий глоток, — и чтобы отомстить, — бутылка заскользила обратно, останавливаясь возле волшебника. — Твои мотивы немного другие, — ядовито прошептал ее голос, наслаждаясь его колким взглядом. — И каковы они, мои мотивы? Гермиона прикрыла веки, награждая Геллерта долгим красноречивым молчанием. — Если серьезно, — ее взгляд остановился на его пальцах, обхвативших темное стекло. — Я просто не хочу говорить чего-то, о чем ты и так знаешь, но никогда не сознаешься, чтобы просто предоставить тебе возможность выступить с патетической речью, — она махнула рукой в сторону. — Можешь считать, что я слишком высокого мнения о твоем интеллекте и прекрасно знаю, что твоя самая красивая ложь всегда звучит правдивее самой честной правды. Геллерт трижды ударил в ладоши, усмехнувшись. — Туше. Ты хочешь искренности, дорогая? — А ты на это способен? — она ухмыльнулась, перехватывая бутылку, плывшую прямо к ней в руки, чтобы сделать обжигающий глоток. — Испытай меня. — Казалось, его взгляд стал мрачнее сгустившихся сумерек. Она взмахнула древком, и свечи взмыли в воздух, озаряя комнату теплыми огоньками, пляшущими в его глазах, как жидкая лава. — Расскажи о них. — О ком? Гермиона наклонила голову, негромко постукивая пальцами по стеклу: — Ты знаешь, — она закусила губу, чувствуя, что ступила на опасную почву, но он сам бросил ей вызов. Волшебник долго молчал; она даже думала, что он передумал давать свой ответ, но затем его голос зазвучал вновь, выдергивая ее из размышлений. — Мои родители исчезли шесть лет назад, — хрипло произнес Геллерт, с напряженной сосредоточенностью рассматривая темно-синюю ткань палатки. — Мой последний диалог с отцом состоял из взаимных оскорблений. Моя Mama просила остановиться, потому что это неправильно, ведь никогда не знаешь, что может случиться. Случилось. Он потянулся за портсигаром и закурил, медленно выдыхая дым в потолок. — Я лежал один, в тишине, чувствуя, как бьется мое сердце, и не понимал, за что. И до сих пор, каждую чертову ночь, когда я остаюсь один, я не знаю зачем, но я жду, что она войдет в мою комнату и пожелает мне доброй ночи. Я жду, что прилетит сова и она расскажет, как отец ездил на охоту, как заключил новый договор и какую забавную историю ей сегодня рассказали в женском клубе. Я думал: это мое проклятье. Терять тех, кто мне дорог. Гермиона вздрогнула, когда он хрипло рассмеялся. — Мне жаль, — тихо сказала она. Геллерт кивнул, поджав губы, и растер пальцами кроваво-красный уголок сигареты, превращая его в алый цветок, тут же истаявший в полумраке палатки. Предательское чувство жалости невольно заставило ее сердце сжаться. Она вспомнила Гарри, проклятую палатку и то, как он становился все более одиноким, и даже она в какой-то момент отвернулась, сбежала, выбрала удобную для себя жизнь. Нужно было перевести тему. — Анна, — коротко бросила Гермиона. — Зачем ты показал мне её? Геллерт усмехнулся, рассматривая, как переливается в бутылке янтарь, и одним легким движением притянул ее к себе, незамедлительно сделав глоток. — Неплохой. Сама выбирала? — Гермиона подозревала, что он не отвечает на вопросы осознанно. Словно дает себе время подумать над ответом. Она отрицательно покачала головой. — Я давно не покупаю алкоголь. Если честно, то я даже не помню, когда последний раз ходила в продуктовый. Геллерт наклонил голову, скользнув взглядом по ее лицу. — Ты, наверное, очень занята была там? Гермиона натянуто улыбнулась: — Ты не ответил на вопрос. Геллерт улыбнулся ей в ответ, и она поняла, что разгадала его тактику. — Не хочу, чтобы ты воспринимала события моей жизни односторонне, — он опустил глаза на бутылку и медленно вздохнул. — Если бы ты не увидела Анну, ты бы считала моего отца чудовищем, которым он, как ни крути, не был. Гермиона фыркнула. — А как еще это назвать? — Справедливость. — Разве справедливость должна быть жестокой? — иронично поинтересовалась Гермиона, изгибая бровь. — Не жестокой, — он скользнул задумчивым взглядом по ее лицу. — Жесткой. Иначе как еще заставить человека задуматься над своими поступками? Мягкие и ласковые уговоры в большинстве случаев не оказывают никакого влияния, в то время как подобные действия побуждают работать над собой. — Или тщательнее все скрывать, — усмехнулась девушка. Геллерт кивнул и рассеянно улыбнулся ей, пребывая все в том же задумчивом состоянии. — Это сработало? Его взгляд сфокусировался на ее расслабленной позе, к горечи Гермионы, нисколько не обманываясь ее стараниями. Губы растянулись в мягкой улыбке, которую при желании можно было назвать снисходительной. Ей не хотелось так думать просто потому, что он не имел права на все это снисхождение. Странное ощущение близости тревожило. Хотелось влезть ему в голову и разрушить эту проклятую самоуверенность, раздробив в осколки стеклянный купол его сдержанности, тем самым давая себе возможность капитулировать. — В некотором смысле, — казалось, он видел насквозь каждую ее мысль. — Не убедил, — вдруг сказала Гермиона, выдернув его из размышлений. — Это глупо. Глупо и жестоко наказывать вместо того, чтобы объяснять. — Я повторюсь, — его скулы заострились, и Гермиона поняла, что ступила на запретную территорию. — Мой отец не были ни глупым, ни жестоким. Отчего-то хотелось его задеть. Так, будто она снова была подростком, способным защитить. И казалось, что, если сейчас она докажет ему что-то, унизит, сотрет эту проклятую усмешку, она отомстит тому жестокому подростку за смерть ни в чем не повинной девушки. — Понимаешь, Геллерт, — она наклонилась вперед, скрещивая перед собой руки и разглядывая Геллерта с выражением лица, которое ему совершенно не нравилось. — Глупый и жестокий человек зачастую не осознает свою глупость и жестокость. И воспринимает свое глупое и жестокое поведение как норму. Аксиому, которую никто из его близких не посмеет оспорить. Не отрывая от него взгляд, она отпила из бокала и усмехнулась. — Еще чаще он воспринимает свое поведение как нечто доброе и умное, хотя, казалось бы, это невозможно. Примеров тому миллионы: от любого политического вопроса, заданного каждому второму жителю Шотландии, до какого-нибудь недалекого отца, который бьет ребенка за то, что он не такой, как все. Геллерт не прерывал ее, рассматривая потемневшим взглядом и слегка покачиваясь на задних ножках стула. Гермиона чувствовала, как нарастает напряжение, и вдруг подумала, что бы сделала она, если бы кто-то решил обвинять ее родителей в том, что они плохо ее воспитали. Стыд резанул по сердцу, и она поняла, что не готова ломать то шаткое равновесие, которое между ними установилось. По крайней мере, не так. — Я не буду сейчас никого обвинять, Геллерт, — уже спокойнее добавила она. — Не в моем праве. Я хочу, чтобы ты понял: «глупость» и «жестокость» — понятия относительные. Каждый из нас — и ты, и я — воспринимает их по-своему, и то, что для меня поведение недопустимое, для тебя та самая норма, которую привил тебе твой же отец. — А ты? — усмехнулся Геллерт. — Какой себя считаешь ты? — Я не считаю себя умной и доброй, если ты об этом, — она вернула ему усмешку. — Я не сделала ничего, чтобы себя такой считать. Разве что пыталась добиться равноправия для домовых эльфов на начальных курсах. Геллерт улыбнулся, но спрашивать ничего не стал. Лишь негромко постучал ногтем по донышку бокала, рассматривая переливающийся в свечном пламени янтарь. — Я тебя понял, — сказал он, переводя взгляд на девушку. — Возможно, я с тобой соглашусь, но не в отношении собственного отца. Моя любовь к нему безусловна. Каким бы жестоким и глупым он ни был, — уголки его губ презрительно скривились, — для меня он до сих пор является примером. В делах, в отношениях с людьми, даже в любви, Гермиона. И, если ради достижения моих целей мне потребуется кем-то пожертвовать, я сделаю это без раздумий. Гермиона почти открыла рот, чтобы задать вертящийся на языке вопрос, но в следующее мгновение их глаза встретились, и все слова исчезли, застревая в глотке. Этот взгляд был похож на удар в солнечное сплетение. Словно она с разбегу врезалась в кирпичную стену, за которой вместо Косого Переулка — Азкабан. Гермиона качнула головой, спрашивая совершенно иное: — Чего ты боишься? Геллерт наградил ее долгим, пронзительным взглядом. Он хотел бы ответить, что боится опоздать. Что ему не хватит времени и сил сделать все то, чего он добивается с таким трудом. Что однажды он отправится вслед за своим отцом и единственное, что о нем скажут: «Он был». Без эпитетов и лишних приукрашиваний. Был, и точка. Что боится однажды не проснуться, отравленный ядом своих желаний, убитый внутренней Авадой, потому что чувствует, как она прожигает его нутро, и он сгорает в этом пламени: беспомощный и покорный. И ему некуда больше бежать, потому что он потерялся среди этих теней, пожирающих его душу, вгрызающихся в его плоть, и он чувствует, как близко подошел к краю. Но он ответил: — Ничего. И тут же задал встречный вопрос: — А чего боишься ты? Гермионе часто снился один и тот же сон. Ей снились ее собственные руки, затянутые по локоть в красный, словно в ажурные перчатки, сотканные из чужой горячей крови. Ей снилась кровь. Она была везде: на полу, на стенах, на ней самой, стекала по влажным прядям, струилась по лицу, шее, под воротник ее старой гриффиндорской мантии — и Гермиона чувствовала на языке ее медный вкус. Она шла по длинным коридорам Хогвартса, поднималась по ступенькам, разглядывала опустевшие портреты, а под ботинками чавкало, чавкало, чавкало, и она опускала голову, рассматривая десятки убитых ею пожирателей. Они разлагались у нее на глазах, превращаясь в жуткое пурпурно-распухшее месиво, и она вдыхала приторно-сладкий запах гниющей плоти, наслаждаясь им, смакуя, и он просачивался в каждую клетку ее тела, даруя такую долгожданную свободу. Гермионе снилось, что она улыбается. Ей хотелось бы ответить что-то банальное. Например, об испорченной прическе или потерянных ключах. Но она ответила: — Себя.