Novus ordo seclorum

Ближе к вечеру небо кутается в сизый сумрак и ласковое солнце прячется в рыхлых кучевых облаках, похожих на клубничную сахарную вату. И этой ваты становится все больше, она сплетается в причудливые узоры, медленно и неторопливо меняя цвет, будто наверху вращается огромный барабан, закручивая небо в бурлящий пепельно-синий водоворот. Волшебники все поднимаются и поднимаются вверх: огибая острогранные скальные выступы, взбираясь на огромные, покрытые изумрудным мхом и желто-серыми пятнами лишайника валуны, оступаясь и соскальзывая, пока, наконец, тропа не изгибается, перетекая в относительно пологий спуск. — Не нравится мне это, — бормочет Геллерт и слова срываются с его губ морозным паром. Гермиона думает, что это и не должно ему нравиться, ведь именно он здесь лишний. Незваный гость на праздновании ее триумфа, ведь только она вправе дойти до финала и заполучить долгожданный приз. Эта мысль чужда Гермионе и она ежится, плотнее кутаясь в мантию. Он закуривает и аромат жженых листьев, смешанный с холодным воздухом, щиплет легкие, наполняя их волнующим предвкушением. Каменистая осыпь сменяется хрустящим под ботинками снегом, и скальная гряда внезапно заканчивается овальной каменной площадкой. Древнее святилище дышит холодом, и в легкие врывается сладковатый запах мороза, камня и свежей, словно из только что вспоротой вены, крови. Узорчатая рунная кайма сверкает и переливается всеми оттенками изумрудного, пульсируя от звука шагов, когда они поднимаются по ступенькам, подходят к самому краю и замирают в пьянящем, восторженном трепете. Время замедляется и наступает невыносимо долгая пауза. Их взгляды внимательно изучают долину, скользят по острым контурам скальной гряды, которая разрывает комья сахарных облаков, исчерчивая небо длинными желтыми и розовыми перьями. Блуждают по сизому краю мшистых россыпей лесных деревьев, перехваченных берегами в длинных змеистых речных полозьях. Лабиринт вовсе не окончился на скалах в начале пути. Все это время долина являла собой бесконечное переплетение дорог, перемежающихся между собой туманными проплешинами. Она играла с ними показывая то одно, то другое место, путая и чередуя их между собой. Она испытывала их, заставляя без конца делать выбор: убить, или быть убитым. Все это время долина жаждала их гибели. И даже сейчас. Ощущение времени стирается и приходит чувство невыносимого ожидания. Словно сейчас, именно сейчас, должно произойти что-то важное, способное раз и навсегда перевернуть с ног на голову всю жизнь, и Геллерту кажется, что мир бросает ему вызов, от которого он не в силах отказаться. Яростное желание победить в этой схватке, заполучить хоть малую часть этой ужасающей своей разрушительностью силы, заставляет бросить в костер безумия свою гордость, грядущее величие и собственную жизнь, и сгореть в нем, корчась и вопя от боли, чтобы возродиться из пепла пылающим фениксом. Но победитель может быть только один. Для двоих места на пьедестале нет. И эта мысль жжется пущенным по венам разрядом ненависти, чувством, природу которого так сложно распознать, и оно растекается по каждой клетке его тела, наполняя дыхание ядом. Изумрудная молния рассекает долину надвое, сворачивая эмоции в тугой ядовитый ком, отравой просачивающийся в самые потаенные мысли. Гермиона замечает, как над скалами кружат мошки, роятся так, словно наступил апокалипсис и нашествие саранчи с упоительным упорством решило поглотить древний город, но, приглядевшись, понимает, что это скалы, сметенные ветром, пылевой крошкой завиваются в чернеющее всепоглощающее ничто. И скоро все это превратится в один сплошной хаос и только изумрудные молнии будут проникать сквозь него — как путь, который им суждено пройти. Огонек понимания разгорается в мозгу, порождая прилив неконтролируемой ярости, потому что здесь больше нет Гермионы и Геллерта. Есть только враг, которого нужно уничтожить. Тело само выгибается в боевую стойку. Сильное. Крепкое. Готовое молниеносно отреагировать на любую атаку. Магия течет по венам, сплетаясь с жизненной силой, и каждый на этой боевой арене понимает, что начался обратный отсчет. Шум в долине усиливается, и раскатистый гром гулким эхом вторит малахитовым вспышкам молний. Они замирают друг напротив друга. Внимательно, совсем по звериному разглядывая соперника. Гермиона выдерживает хаос в темнеющем взгляде, смешавшем в себе грозовые тучи и жажду, древнюю, как само существование, ревущее в неукротимом желании растерзать свою жертву. Она и сама сейчас является воплощением первородной несокрушимой воли, требующей безоговорочного подчинения порядку. Ее сила вдруг чувствуется совсем иначе, золотыми искрами оседая на бездонных миндальных радужках и струясь по кончикам пальцев. Она не подчиняется тяжести чужой магии, не растекается под влиянием ее напора, но тонкими иглами пронизывает противника, удерживая его силу в нужном ей равновесии. Мир вокруг рушится, в то время как волшебники замирают в ощущении хрупкого равенства сил, удивительного для них обоих, зачарованно глядя друг на друга. Геллерт не понимает природы этого невероятного могущества, исходящего от Гермионы. Никогда ранее он не чувствовал ее силу в таком проявлении. Она не бьет наотмашь, не разъедает жгучим отравляющим ядом, но окутывает плотной пеленой, укрощая его, словно волшебная флейта, удерживающая мощное змеиное тело в гипнотическом трансе. Догадка охватывает волшебника, невольно вынуждая вновь восхищенно любоваться ведьмой, окутанной золотистыми искрами магии. Ее волосы путаются на ветру, змеятся и растекаются тяжелыми каштановыми локонами, а на лице застывает мрачная решимость. И Геллерт понимает, что она тоже чувствует это. Знает сейчас и знала, когда спасала его от гибели: выживет только один. Их словно заново знакомят друг с другом, демонстрируя не просто силу — ее магический потенциал. И Геллерт понимает, что сражение не будет простой дуэлью заклинаний. Битва будет гораздо, гораздо сложнее. Это поединок воли, тела и разума. И волшебник чувствует, что его сила также клубится вокруг, замирая под аккомпанемент стылого воющего ветра, снежной крошкой изъедающего платформу под их ногами. Изумрудная вспышка оплетает небо цвета насыщенной фуксии, чтобы глубоким вибрирующим рокотом затеряться среди скал, и пробудить волшебников от краткого забвения, очарованного силой друг друга. Серебристый всполох незаметно мажет по каменистой платформе, поднимая в воздух столб пыли, из-за которого следует череда фиолетовых вспышек и Геллерт бросается в сторону, перекатываясь на бок, чтобы уклониться. — Я думал ты любишь прелюдии, Mon Cher, — выплевывает он, пуская в сторону Гермионы круглый разряд, мазнувший в дюйме от ее щеки. Он врезается в скалу позади нее, срезая острую вершину, словно отточенное лезвие опасной бритвы. Его магия оцарапала ее кожу, и теперь она неприятно саднит. За это раскаленное добела лассо хлестко разрезает воздух у носков его ботинок, оставляя на камне темную выжженную отметину, взметнувшись назад, когда Гермиона отдергивает палочку, мстительно занося ее для нового удара. — Не интересно. Волшебник скалится. Его ребра будто вылизывают языки адского пламени, опаляя изнутри жгучей яростью. Гермиона вскрикивает, когда ее опрокидывает навзничь и тащит по гладкому камню, пригвождая к скале. Чужая фантомная ладонь сдавливает ее горло до чернильных разводов перед глазами, словно намереваясь окончательно придушить. Кожа плавится, горит под этими пальцами и кажется, что и Гермиона просто горит заживо и запах жженого мяса забивает ноздри, так, что ее начинает мутить. Мелькает мысль, что это Геллерт пытается сжечь ее, но его сдавленное шипение, а затем и воздух, резко врывающийся в ее грудную клетку, слишком холодный, подсказывают обратное. Наспех ощупывая шею, она ощущает лишь саднящие ссадины. Тяжело дыша, Гермиона переводит взгляд на волшебника, замечая обуглившуюся кожу на кончиках его пальцев, которые он мгновенно исцеляет. Как он посмел так с ней обращаться. Как мог так жалко демонстрировать свою силу, раня ее воспоминаниями. Боль и обида просачиваются в сердце, скручиваясь в груди отчаянным рваным биением. Ему тоже есть о чем вспомнить. Резкий выпад неожиданно для обоих лупит волшебника под дых, пригвождая его колени к полу, удерживая спину идеально ровной, растягивая Геллерта так, словно бы распиная на невидимой дыбе. Болезненно щурясь от терзающего натяжения мышц, он широко ухмыляется в ответ на ее маневр. В тот же миг красный луч магии пронзает его тело, принося исцеляющую благословенную боль и возвращая невыносимую, отрезвляющую ярость. Алая кровь кипит в почерневших узловатых венах, проступающих и тянущихся сквозь бледную кожу, страдание ослепляет, разрывая сосуды стальными когтями, выворачивает наизнанку, и он кричит, концентрируя силу, чтобы отразить луч заклинания, который несется к Гермионе, сбивая ее с ног. — Раз так сильно хочешь потрепаться, ответь на вопрос, — злобно шепчет она, растирая шею и пошатываясь, прежде чем становится на ноги, — твое желание выглядеть умнее — это попытка потешить эго, или страх, что тебя примут за болвана и поднимут на смех? Видя, как слева от мага натягиваются магические путы, пытаясь затащить ее в ловушку, она слегка сгибает колени и делает пару осторожных скрестных шагов, пытаясь обойти его справа, но раздается взрыв и волшебник снова крепко стоит на ногах, поигрывая палочкой. — Это заманчивее, чем отчаяться в попытках казаться сильнее, чем ты есть, не так ли, Гермиона? — хрипло вторит ей Геллерт. — Наверное, чтобы компенсировать собственную несостоятельность? — смеется он, плавно повторяя ее движения. — Или ты просто боишься, что тебя обидят? Геллерт скользит ботинками по шурщащему снегу медленно, аккуратно, словно танцуя, и Гермиона думает, что это их либертанго над бездной, и ей не хочется знать кто исполнит последнее па. — Сектусем… — …ротего! Заклинания синхронно разрывают пространство разноцветными вспышками, превращая снег в блестящие лужицы, и танец начинается заново. Шаг. Еще шаг. Разворот. Серия хлопков дезориентирует Гермиону, пока волшебник не пропадает из виду. — Бу! — раздается сзади и магия ранит ее, оставляя порез на предплечье. Она практически не чувствует боли, когда палочка вскидывается в воздух, отправляя назад красную вспышку: — Остолбеней! Геллерт разворачивается всем телом, проскальзывая под лучом заклинания, и оно врезается в скалу позади него, раскалывая ее на сотни маленьких камней. Он молниеносно выпрямляется и вскидывает палочку в разрезающем воздух жесте: — Круцио! И отдергивает ее прежде, чем Гермиона успевает упасть на колени. Боль вспарывает мышцы и сухожилия, парализуя мозг, зацикливая его на одном единственном желании жить, но спустя мгновение исчезает, оставляя после себя неприятный солоноватый привкус на губах. — Сукин сын, — Гермиона кашляет, загребая пальцами талый снег, и сплевывает вязкую розоватую слюну. — Это все, на что ты способен? — Quid pro quo, Гермиона. Провокация в твоем положении не лучшее решение, моя дорогая, — нравоучительно произносит Геллерт и подходит так близко, что она может рассмотреть вензеля на пуговицах его ботинок. Господи, сколько ненужного пафоса. Гермиона вскидывает палочку, но не успевает. Тяжелая подошва впечатывает ее руку в камень, выбивая бесполезное древко, и металлическая набойка с упоением прокручивается по запястью до мяса сдирая кожу. Боль, боль, боль. Она швыряет Гермиону в звенящую темноту, но не в интересах Геллерта заканчивать всё вот так. Он улыбается, когда опускается перед ней на колени и медленными касаниями залечивает им же нанесенные раны. Гермиона чувствует как сознание медленно ускользает от нее, и хочется сказать: Отпусти. У меня нет больше сил бороться с тобой. Я хочу домой. Я просто хочу домой. — Посмотри на меня, — громко говорит Гриндевальд, не позволяя ей провалиться в сладостное забвение. — Смотри на меня! — рявкает он ей на ухо и от этого в грудной клетке искрится, клокочет, жаром вспыхивает злость. Он вкладывает в ее ослабевшие пальцы палочку, и жарко шепчет: — Ты такая скучная, Гермиона Грейнджер. И почему я с тобой возился так долго? Гермиона переводит на Геллерта взгляд и одним резким движением взвивается на ноги, отталкивая его руками в грудь. Палочка привычно греет руку, и секундная слабость кажется чертовым помешательством. Волшебник по-змеиному шипит и, черкнув кончиками пальцев по земле, поднимается, замирая напротив. И улыбается. Чистая, не запятнанная его влиянием, ярость взвивается на дыбы, скалится, капая ядовитой слюной, рычит, взирая на него сквозь янтарные радужки, и с каждым новым заклинанием густеет, наполняя мысли свежим, как утренний воздух, смыслом. Она могла бы его заменить. Возглавить революцию. Научить волшебников бесстрашию перед магглами, смирению, уравнять права, дать свободу, которую они заслужили. Она повела бы их за собой в новый мир, где нет места боли и озлобленности. Гриндевальд должен ей уступить. Гермиона уклоняется от ослепительно-белой вспышки, едва коснувшейся кончика ее носа, и из палочки с ревом вырывается адское пламя. Камень под ногами шипит, плавится, и она почти видит как обугливается тело противника, чувствует вонь горящей плоти, но святилище вдруг наполняется резким хлористым запахом озона, и пламя гаснет, столкнувшись с ярко-голубым щитом. Геллерт хлестко взмахивает кистью, опоздав всего на мгновение, и заклинания врезаются друг в друга, сплетаясь в разноцветный искрящийся луч. Это похоже на перетягивание каната. Его сила влечет ее к себе, направляя светящийся шар так близко, что перед глазами начинают взрываться цветные брызги, и желание сдаться туманит разум, отдавая Геллерту право занять законное место победителя. В этот миг другое чувство, тяжелое, давящее, проходит сквозь нее, отбрасывая вспышку заклинания обратно и Геллерт чувствует дрожь в ногах, силясь удержаться на месте. Он не должен так поступать с ней, ведь если она погибнет — что останется от этого несчастного растерзанного ненавистью мира? Что останется от него самого? Челюсти сжимаются, и он слышит скрип собственных зубов, когда понимает, что магия склоняет к победе, подчиняет себе. Белая вспышка разрастается и сейчас она поглотит его, вновь подчиняя себе, как в начале их поединка. Геллерт выбрасывает свободную руку в воздух и желтые иглы заклинаний направляются в сторону Гермионы, когда хлопок трансгрессии позволяет ему уклониться от ревущей магии, которая развеивает в мелкую роящуюся крошку часть горной гряды. Он внимательно смотрит на Гермиону, наскоро залечивающую раны от его магии, с презрением и удовольствием наблюдая за ее жалкими потугами. — Чего ты хочешь, Гермиона? Власти? — цедит Гриндевальд, растягивая губы в жесткой усмешке. — Ты себя видела? Ты годишься только для того чтобы убивать, — он делает шаг к ней, на мгновение исчезая во вспышке трансгрессии, и теперь стоит почти вплотную. — Ты прикрываешься своими высокоморальными мыслями, тешишь себя надеждой что делаешь все ради лучшей жизни и, да простит меня Мерлин, для всеобщего блага. Но это не так. Ты — никто, Гермиона, — говорит он и в его голосе проступают железные нотки: — Ты просто высокомерная грязнокровная сука. Он не успевает ее остановить. Гермиона выбрасывает руку вперед и хлестким ударом впечатывает кулак ему в зубы. Его голова слегка дергается назад, он покачивается и зло смеется, сплевывая кровавую слюну на землю. — Не смей говорить мне о морали, — шипит Гермиона, одним плавным движением направляя на него палочку. Сбитые костяшки саднят, но эта боль несравнима с удовлетворением от вида его окровавленных губ. Как же давно, черт подери, ей хотелось это сделать. — Или что? — интересуется Геллерт, облизываясь, и вытирает уголок рта фалангами указательного пальца. — Или я в который раз попал прямо в точку? Что такое, Гермиона, не нравится правда? Привыкла слышать о себе только хорошие, правильные вещи? Хочешь чтобы я замолчал?! Резкое движение ладони и его пальцы смыкаются на ее шее, рывком притягивая к себе и вырывая из горла сдавленный хрип. — Тогда заткни меня, — шепчет он ей в губы и, прежде чем Гермиона может вдохнуть, накрывает ее рот болезненным, жалящим поцелуем. Она ненавидит его, жестокого безумца, ослепленного своим надуманным великолепием и целует, остервенело цепляясь за его плечи, впивается укусом в мягкие податливые губы, терзающие ее в ответ. — Ударь меня снова, — проникает в сознание его голос, а она лишь слышит грохот бьющегося в висках пульса и дышит, дышит его запахом, неправильным, ненормальным, ощущая на губах медный привкус его крови и понимая что ее шаткое самообладание идет ко дну. Ее пощечина лупит наотмашь, но вместо отрезвления разгоняет кровь так сильно, что кажется, будто мир вокруг наполняется истеричной пульсацией. Геллерт встряхивает ее, прижимая к себе, сминая ее волосы в своих ладонях. И его влажный горячий шепот наполняет слух, а губы истязают снова и снова, забивая ее дыхание. — Уничтожь меня, Гермиона, или я уничтожу тебя. — Ты говоришь так, будто это самое страшное. Она замирает, когда вибрирующий кончик старшей палочки упирается ей в висок. Геллерт смотрит в ее глаза, вскрывая взглядом душу, препарируя ее тончайшими срезами своих жестких, болезненных слов. — Мы связаны, Гермиона. Мы слишком близки, чтобы я мог отпустить тебя просто так. Рядом с тобой я чувствую себя живым, чувствую, как бьется что-то горячее внутри моей грудной клетки. Ты разгоняешь тьму внутри меня и я ненавижу тебя за это. — Твоя тьма впитывается в меня, травит, изъедает нутро, понимаешь? — шепчет она в ответ — Не хочу, не хочу быть твоим отражением. — Ты можешь быть разве что моим кривым зеркалом, — утешает ее Геллерт в своей манере, и хрипло смеется, прижимаясь к ее лбу своим. А она жмурится смаргивая злые слезы, потому что его слова звучат как самое искреннее, самое сильное его откровение. — Я ненавижу в тебе абсолютно все. Твои густые волосы и глаза цвета верескового меда. Твои мягкие руки, бархатную кожу, твой голос и твое стремление найти во мне хоть частичку хорошего. Гермиона упирается в него лбом, и шепчет, скомкано, будто умалишенная: — Мне не нужно искать, я и так все знаю. Даже если ты считаешь, что надежно скрыл от меня правду — мне не нужно твоего признания. Отверженный, непризнанный, не справившийся с потерей, мы разные только в том, как переживаем свою боль. И если твоя готова снести к чертям этот мир, потому что ты отвергаешь его истинную ценность, то моя — убивает меня саму. Геллерт обводит ее лицо покрасневшим воспалившимся взглядом. — Не-е-ет, — протягивает он, словно не слыша ее, не веря ей. — Знаешь, что меня больше всего в тебе раздражает? То, что ты находишь в себе силы подниматься с самого дна, накрепко стиснув зубы, словно ты выкована из самой крепкой стали и от этого понимания мой тщательно выстроенный мир трещит по швам. Его руки скользят ей на затылок, зарываются в волосы, пропуская сквозь пальцы тяжелые шелковые пряди, и он шумно выдыхает, прикусывая острыми зубами ее нижнюю губу. — Я ненавижу твои искусанные губы, которые мне так нравится ласкать. Ненавижу твое тело, которое будоражит мое воображение, и я не в силах сдерживать себя, когда ты рядом со мной. И она молчит в ответ так пронзительно, растворяясь в моменте, в этих болезненных касаниях, воспламеняющих ее кожу. Он прижимается к ней всем телом, словно хочет слиться с ней, раствориться, стать одним целым, не понимая, что они уже. Неразделимы. Он целует ее губы, щеки, нос. Чертит языком влажные дорожки от подбородка по скуле выше, к виску, где под кожей учащенно пульсирует ее живая, горячая кровь. И эта истязающая нежность, сквозящая в каждой клетке ее тела принимает его, затягивает в омут чувств, опьяняя Геллерта. Он сдавленно ругается по-немецки, и жесткий, грубый ритм въедается в черепную коробку, оставляя в сознании глубокие кровоточащие рубцы. Если бы они оглянулись, если бы посмотрели на окружающий их мир, то заметили бы, что он изъеден до гулкой будоражащей черноты, оставив им лишь клочок платформы. И магия ревет внутри, стократ усиливая жажду выигрыша. Момент истины все ближе, и это выдирает из его глотки слова, которые никогда уже не смогут быть достаточно обдуманными, навсегда врезаясь в ее память. — Тва-арь, — вкрадчивый, мягкий бархат его шепота ласкает слух, и Гермиона уверена, что его губы растянуты в усмешке. — Красивая тварь. Умная. Самая обычная. Черт, ты же действительно самая обычная. Тогда что со мной не так?! Утробный рык пропитывает каждую клетку ее тела, вибрируя где-то на краю уплывающего сознания. — Черт, любить тебя — подписать себе смертный приговор. И кислород вдруг заканчивается. Хочется дышать, хочется, чтобы перестала кружиться голова. А в грудной клетке бьется, бьется, стучит о ребра такое чудовищное, такое желанное осознание его слов. Любить тебя. Геллерт сдавленно смеется, жмурится, и прерывисто вдыхает влажный воздух, сжимая руками ее плечи. — А я, знаешь ли, не люблю приговоры. Гермиона всхлипывает, чувствуя как горячие слезы стекают по щекам. И его голос вспарывает, ломает промозглую тишину, вливаясь в легкие дымно-цитрусовый ароматом и растекаясь по венам щемящим чувством пустоты. — Я был вынужден выцарапывать у судьбы право на счастье и вот я его получил. И что я делаю? Я уничтожаю его собственными руками потому что так правильно. Потому что ты то, чего я на самом деле хочу. И это делает меня слабым. Уязвимым, — сбивчиво шепчет он, поглаживая большим пальцем ее скулу. — Ты — моя слабость, Гермиона. Она цепляется за мягкую ткань его одежды, как за спасательный круг. Прошу тебя, не дай мне утонуть вместе с тобой. — Я — твой враг, Гермиона. Ты же безжалостна к своим врагам, я знаю. Ты должна меня уничтожить, — расползаются по языку его слова и зажатая в ее руке палочка, будто по волшебству, поднимается вверх, прижимаясь к пульсирующей венке под алебастровой кожей его шеи. — Я твой самый близкий, самый опасный враг. Нас стало слишком много и мы должны это прекратить. И единственное, что ему хочется — это разорвать себе грудь руками, вырвать все еще агонизирующее сердце и преподнести этот кровавый дар той, кому он принадлежит по праву. Импульсивный порыв, способный закончить страдания, завершить мерцающую жизненную нить с последним поцелуем, с последним вздохом здесь и сейчас, потому что в конце будет только тьма. Он усмехается и что-то болезненно-горькое бьет в ребра. — Потому что рано или поздно я сойду с ума рядом с тобой. У Геллерта глаза — бездна. Ледяная пустота зимнего утра. Он смотрит изучающе, пытливо, и из-под дрожащих, влажных ресниц вдруг катятся кристально-чистые капельки слез, превращая мир вокруг в белый шум. Хочется стереть их, смыть, чтобы серебристые дорожки не нарушали идеальности его кожи, не отзывались внутри грудной клетки болезненным спазмом. Он сталкивается с ее взглядом. Глубоким жженым миндалем ее глаз, исполненным боли и чего-то теплого, опаляющего, выжигающего нутро. Его рваные вдохи наполняются тягучим жаром ее магии, неконтролируемо рвущейся из ее груди, витающей в воздухе, плавленым золотом оседающей на коже, проникая сквозь нее. Растворяя тьму, наполняя сердце невыносимой, тянущей болью и сладким как мед желанием жить. Он кусает сухие, потрескавшиеся губы, и Гермиона скользит по ним подушечками пальцев и тут же одергивает руку, испугавшись так близко подступившего к ней ада. — Любить тебя, — вторит она ему, — подписать смертный приговор этому миру. Его взгляд замирает на кристальных слезах, как в замедленной съемке скатывающихся по мягкому бархату ее губ. — И я люблю этот мир, Геллерт, — произносит она совсем тихо, на грани слышимости, запечатлевая в памяти каждую его черту. — Люблю. — Выдыхает предназначенные ему слова, царапая застывающим взглядом. И изумрудное свечение прорезает объявшую их черноту, разгораясь яркими огнями их палочек еще до того, как последние слова звучат в тишине обоюдными клятвами: — Авада Кедавра.