Храни тебя Бог, прости...

      Кофе чуть не убежал через край, пока Лисицын разглядывал в залитое дождем окно, как соседка гуляла с коляской, мерно потряхивая ее, чтобы укачать ребенка. Вспомнилось, как они с женой по очереди убаюкивали так старшую дочь, которая никак не хотела засыпать. Молодые были, неопытные – все делали по книжке, которую подарила теща, а там строго-настрого было велено соблюдать режим: сказано, что отбой в девять вечера, значит, будь добра спать.       Константин усмехнулся, оглянулся и… побежал спасать свой кофе. А потом, немного поразмыслив, принес на кухню стопку писем и удобно устроился на диванчике. Непонятно, почему слова некоторых людей, пусть и выраженные только на бумаге, могли иметь такое большое значение. Он не отвечал ей взаимностью, но эти письма стали его наркотиком, обезболивающей таблеткой, поддерживавшей в нем жизнь или – напоминавшей, что эта самая жизнь все еще в нем теплится.       «Я очень ждала наших общих смен. Сама себе не признавалась, зачем каждый раз сверяюсь, не поменялся ли ты с Котовым или Шустовым, убеждала себя, что просто люблю порядок – знать, с кем придется общаться в следующую смену, хотя прекрасно понимала, что это всего лишь отговорка. Мне прекрасно работалось с нашими коллегами – Галина Николаевна действительно собрала не только отличных экспертов вокруг себя, но и очень интересных людей. Взять хотя бы Сережу Белозерова: когда он в первый день обратился ко мне так церемонно, в своей особенной манере, я подумала, что он решил подшутить надо мной – еще один умник, посчитавший меня школьницей. Было очень стыдно, когда я поняла, что он просто такой – как поэт прошлого века, созерцатель прекрасного в мире, пытающийся донести это прекрасное до остальных смертных, которые в силу своей глупости или недальновидности не замечают главного. Хорошо еще, что я ничего не сказала ему тогда, ну, в первый наш разговор. Я потом долго думала, что же он тут делает – ему бы стихи писать, баллады разные, поэмы… что-нибудь между Пушкинским Онегиным и славянкой Лермонтова. А вскоре мы оказались бок о бок в лаборатории, и я подивилась, как много и глубоко он знает по нашей специальности. Какие же все-таки разносторонние бывают люди! Позже, в буфете, я даже позволила себе обронить маленькую шуточку. Хоть и продолжала общаться на вы…»       Константин оторвал взгляд от письма и с усмешкой потянулся за чашкой кофе. Серега был известным джентльменом, но – Максимова тут абсолютно права – совершенно незаменимым специалистом. Даже жаль, что ушел. В отличие от самодовольного Тихонова или обидчивого Холодова Белозеров был спокоен как триумфальная арка и казался выше всей этой суеты: он всегда невозмутимо объяснял непонятные вещи, словно позволяя другому человеку быть не слишком осведомленным в тонких материях, как бы говоря, что для этого он тут и есть – чтобы разъяснить и просветить. Лисицын поставил чашку на стол и вернулся к аккуратным строчкам, прилежно выведенным ровным почерком.       «В тот день мы с тобой даже не пересеклись, но, спасибо Сереже, я этого почти не заметила – так легко и свободно мне было в его компании. Не то что в твоей… А потом я узнала, что ты взял отпуск, и в тот момент мне показалось, что это судьба наказывает меня разлукой с тобой за то, что я посмела позабыть о тебе на несколько рабочих часов. Господи, как же глупо…»       Константин сделал еще один глоток, вспоминая свой первый отпуск в ФЭС. Даже не отпуск, а несколько отгулов, которые Рогозина подписала без проблем, хотя все вокруг говорили, что в этом плане она руководитель суровый и беспощадный: есть работа – надо делать, мол, знали, на какую службу шли. Но тогда у него тяжело заболела мать, сестры боялись, что это уже все, конец, и полковник лишь кивнула, быстро поставив подпись на заявлении. Наверное, потому что сама рано лишилась матери. А может, по какой другой причине…       «Недели без тебя оказались пыткой. Наверное, именно тогда я стала понимать, что это не совсем нормально – так скучать по коллеге. Ведь больше никто из сослуживцев таких эмоций во мне не вызывал – я могла запросто обойтись без Петра Сергеевича, Игоря или Кости Котова, а без тебя почему-то нет. Как наркоман, что не может без регулярной дозы. А Константин Сергеевич еще и бросал на меня такие взгляды, что мне невольно казалось, что все эти недодуманные мысли написаны у меня на лбу, он их читает и осуждает, мол, делом надо заниматься в офисе, делом.       Но наши смены совпали лишь ближе к Новому году. Я хорошо помню, что у Галины Николаевны умерла тогда собака и она ходила подавленная, хоть старалась и не показывать этого. Мы все ей сочувствовали молча, потому что Галина Николаевна не из тех, кто любит, когда ее жалеют – это не идет образу железной леди, который она создала. В какой-то момент я подумала, что, возможно, грубость, выскакивающая из тебя порой как черт из табакерки, тоже всего лишь броня, что у тебя что-то случилось и ты не хочешь, чтобы тебя жалели. Но потом решила, что просто пересмотрела сериалов, поэтому думаю всякие глупости. Впрочем, когда речь заходила о тебе, по-моему, ни одной умной мысли мне в голову не приходило…»       Лисицын вздохнул. И, тем не менее, в этом конкретном случае Даша оказалась права: когда он был невыносим, он отчаянно пытался скрыть боль, которая набегала волнами, словно желая забрать его с собой на глубину, унести, как морское течение, на самое дно. И он старался выкарабкаться из пены, не поддаться наваждению. Для этого все средства были хороши, но полностью избавиться от гнета прошлого он мог лишь с двумя людьми. Одним из них был Шустов.       «Игорь рассказывал, как ты строил из себя Жеглова, когда преступник удирал от вас на снегокате, и я в красках представляла тебя как главного героя остросюжетного боевика, забывая, что на самом деле сотворила из тебя героя своего романа. Игорь словно замечал мою мечтательность, а еще эту глупую улыбку на губах, и спешил перевести разговор в рабочее русло. И качал головой так при этом, что я краснела и мысленно благодарила, что он ничего не спрашивает и даже не намекает. Мне кажется, я бы не смогла ему соврать, спроси он прямо, хотя даже себе я не разрешила отвечать на этот щекотливый вопрос. Но когда рядом с тобой появлялась Катя, я понимала, что ответ и так не требуется…»       Вторым таким человеком была Гордеева. Прямая, уверенная в себе, излишне уверенная в себе, подчеркнул бы Лисицын, она оказывала на него какое-то непонятное влияние, заставляя вновь чувствовать себя мужчиной, а не побитым замкнутым воякой, который отшучивается и отбрехивается, как старая собака, чтобы выдавать себя не за того, кем является. Когда их смены совпадали, Константин не раз ловил себя на мысли, что чуть более придирчиво выбирает галстук к рубашке, чуть усерднее разглаживает свои кудри на голове, чуть прямее держит спину. Именно ей у него снова получалось говорить комплименты – искусство, забытое после событий в Аргунском ущелье; именно ее взгляды он пытался перехватить, когда она с жаром отстаивала свою точку зрения; именно с ней улетучивалось спокойствие размеренной, налаженной жизни, и в какие-то мгновения ему даже казалось, что впереди виднеются проблески новой, где есть место полной гамме чувств, а не только куцым обрубкам, которые никогда больше не отрастут.       «Я слышала, как ты сделал ей комплимент по поводу духов. Не специально – увидела тебя через стекло, вышла, чтобы сообщить результаты и… услышала. Мне словно нож воткнули в сердце и прокрутили два раза по часовой стрелке. Черный юмор, как защитная реакция. Так Валентина Владимировна четко и беспристрастно докладывает о причине смерти своих клиентов. Я зажала себя в кулак и заставила себя произнести то, что должна была. Конечно, можно было бы сказать, что это просто случайность, но я слышала, как Катя хихикала, и видела, как закрывала тебе глаза, когда мы смотрели видео с диска, которым шантажировали Кириллова. Мне было совершенно очевидно, что у вас какие-то отношения, выходящие за рамки обычных профессиональных. Я делала вид, что мне все равно, я убеждала себя, что мне все равно и даже то, что это логично – Катя тебе подходит, вы с ней очень похожи. Она уверена в себе и не полезет за словом в карман, в ее глазах всегда горит вызов, на который, наверное, и ловятся мужчины, в то время как я все время неловко отвожу взгляд и ощущаю себя полной дурой, когда ты вдруг мне улыбаешься… Как на новогодней вечеринке, например…»       Разумеется, он помнил, как начал ухаживать за Гордеевой, первой из многих женщин, которые смогли разбудить в нем мужчину, искусно обходя стороной его прошлое, и уже за это Константин им был безмерно признателен. С Катериной расслаблялось его внутреннее я, словно он затаскивал наконец огромный камень в гору, подобно Сизифу, но с лучшим результатом, и теперь мог заслуженно отдохнуть. И, поддавшись редко посещающей его эйфории, он пригласил Дашу на танец, когда Майский взял в руки гитару, а Рогозина запела проникновенную балладу.       «И в тот момент, когда я решила, что все, пора выветрить все мысли о тебе, забыть, оставить в прошлом, перевернуть страницу и что там еще советуют, чтобы радикально начать с нуля, ты пригласил меня на танец, чем выбил почву из-под ног и взбаламутил все мои мысли. Рядом стояла Гордеева, а ты пригласил меня. Меня – не ее! Если бы ты знал, как мне было страшно! Я боялась сбиться с такта и наступить тебе на ногу, боялась покраснеть, когда твое лицо было так близко, что безумно хотелось прижаться щекой. Ты тогда почему-то не брился, и я весь день ловила себя на мысли, что меня тянет провести рукой по этой твоей небритости. А теперь ты был так близко, что я практически кожей ощущала эту приятную колючесть, как говорит одна моя подруга, и сходила с ума. И боялась, что ты заметишь. А еще больше – что заметят все остальные. И я старалась смотреть в сторону, непринужденно улыбаться и заставляла себя вслушиваться в голос Галины Николаевны…»       Лисицын и сам не знал, почему пригласил Максимову – это был порыв, всего лишь порыв. Он чувствовал умиротворение, исходящее от присутствующей рядом Гордеевой, и не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, что она стала для него своеобразным наркотиком, заглушающим боль. Каждый скрывал свое…