Храни тебя Бог, прости...

      «Ты тоже очень изменился, когда вы начали встречаться с Катей. Я в те дни тебя почти не видела – так, мелькал за окнами лаборатории, – все вещдоки мне приносила Катя или Игорь. Но я успела заметить, что ты посвежел и даже сбрил щетину, с которой ходил несколько дней. Мне тогда вспомнились слова моей бабушки, что женщина благотворно влияет на мужчину, делая его опрятнее и дисциплинированнее. И я старалась не думать, что ты так стараешься ради Кати…»       Лисицын встал из-за стола и хмуро подошел к окну. Да не старался он ради Гордеевой – просто решил, что непривычный внешний вид вызывает у окружающих слишком много вопросов, а он не любил, когда ему лезли в душу. И да, каждый вопрос не на рабочую тему он считал нарушением личных границ, вторжением на частую территорию. Территорию, которая еще не до конца оправилась от обрушившегося на нее стихийного бедствия, а потому не допускала к себе зевак и праздных любопытных.       Константин положил письмо на подоконник и неторопливо размял спину, отклонившись назад, затем наклонившись вперед и покрутившись в стороны. Да, с Катериной ему было хорошо. Если раньше она метала в него самодовольные взгляды и пыталась уесть при каждой удобной возможности, то теперь стала лояльнее и мягче; он даже Катюшей ее как-то назвал – слетело с языка, а та и довольна. «Кость, мне сейчас Максимова столько интересного про пудру рассказала… Хочешь, фокус покажу?» - вспомнились ее слова, когда они накрыли крупную партию героина в косметике. Гордеева улыбалась, шутила и даже – ему так казалось порой – пыталась развеселить его и отвлечь от ненужных мыслей, когда замечала, что он уходит в себя и катастрофически быстро мрачнеет и взглядом, и настроением, и общим видом.       «Конечно, не видя тебя, не думать о тебе было проще, чем если бы ты заходил постоянно, как раньше. С Игорем мне работалось легко, а с тех пор как Катя перестала быть колючей, с ней тоже можно было разговаривать спокойно, не опасаясь быть пришпиленной к стулу резким комментарием, мол, она тут специалист-майор, а я так – мешать пришла. И девушку-кукольницу мы с ней обсудили, и о пользе и вреде интернета поговорили, и ни разу она на меня не взъелась. А ведь я никогда бы не подумала, что отношение Гордеевой ко мне будет так влиять на мое поведение. Шустов меня даже хвастунишкой как-то назвал за излишнюю смелость, а меня просто уносило – так легко мне стало работать. Костя Котов со своим «молодец, женюсь!» больше не вызывал во мне неправильных ассоциаций – нет, мне было смешно слышать от него такие заявления: неужели он действительно считает, что каждая девушка на земле мечтает выйти за него замуж? Ходил все время как павлин, распушивший хвост, я по-девичьи не могла удержаться от подколок в его адрес. Правда, с нашим интеллигентом шутки плохи, но… я все равно не боялась. Вот пишу сейчас, и снова смешно от воспоминаний…»       Да, Котов был известным павлином – на каждую появлявшуюся даму непременно делал стойку, будь то оперативница или лаборантка. Гордеева как-то рассказывала про их совместные выезды: и подкатить он к ней пытался, и польстить ненароком, и излишнюю галантность проявить. Лисицын лишь позже понял, что таким образом Катерина проверяла их отношения, пытаясь уловить ревность во взгляде мужчины, которого считала своим, а он лишь усмехался, говоря, что его не удивляет поведение Котова – тот всегда пытался выставить себя на две головы выше, чем был. И порой это даже выглядело забавно.       «И все-таки я скучала. Несмотря на легкость в работе, мне не хватало нашего общения, не хватало твоего голоса, взгляда – того ощущения, когда я знаю, что ты стоишь за спиной и ждешь результатов экспертизы, что хотя бы на какие-то секунды твое маленькое обозримое будущее зависит от моих слов. Наверное, это эгоистично, но эти капельки счастья помогали мне держаться – мне нравилось быть важной в твоей жизни. Пусть лишь в рабочей. И лишь моментами. А потом ты вдруг предложил перейти на ты…»       Лисицын посмотрел в окно долгим невидящим взглядом. Он помнил, как неожиданно встретил Максимову в буфете, как она начала суетиться, подчеркнуто вежливо обращаясь к нему на вы, но в тот момент ему так хотелось быть просто человеком, что он с досадой махнул рукой:       - Даш, да кончай ты уже с этим Константином Львовичем. Говори мне ты. И по имени. Не первый день ведь вместе работаем. Да и разница в возрасте позволяет.       - Но вы все-таки майор, а я просто лаборант, - неуклюже пожала она плечами, глядя во все глаза ему в лицо, и тогда он еще не понимал, отчего в них было столько восхищения и почтения. Дурак был – ничего не видел дальше собственного носа.       «Сначала мне было страшно. Ведь обращение на вы – это своеобразная дистанция, незримо присутствующая в разговоре, в поведении, позволяющая пресекать любые вольнодумства и неподобающие поступки. Оказалось, я не готова была стать к тебе ближе. Очень боялась перейти ту невидимую черту, после которой ты посмотришь на меня другими глазами. Нет, не теми, какими бы мне хотелось, а заподозришь неладное, как Шустов в свое время. Но он молчал, а вот будешь ли молчать ты, узнав, я не была уверена. И пробовать не хотела – я уже научилась скрывать то, что съедало меня изнутри, и рисковать не хотелось… К тому же, как ни парадоксально, мне нравилось видеть тебя счастливым, веселым. Не думать, кто был причиной такого счастья, я тоже научилась…»       Разумеется, Константин помнил и ее настороженность поначалу, и то, как она постепенно раскрепощалась дальше. Не пугалась уже при каждом его появлении, не вжимала голову в плечи, а улыбалась и шутила в ответ. Он тогда еще порадовался, что наконец-то Шустов отстанет от него со своим «не трогай девочку», ведь тоже должен заметить перемены в Максимовой и снять уже его с учета.       Лисицын невольно улыбнулся, когда в памяти всплыло довольное лицо Даши во время одного из совещаний у Рогозиной и потом – в лаборатории, когда они обсуждали следы и разговор зашел о свитере. Максимова назвала его гением, сказав, что сделает анализ ДНК нитки, и он порадовался, что есть подвижки и в деле, и… в отношениях. Разве тогда он думал, что там может быть какое-то другое отношение?       «В какой-то момент мне показалось, что ты сам немножечко оттаял, когда мы перешли на ты – стал чаще улыбаться и не боялся шутить и подкалывать. Возможно, я не права, но думаю, что Игорь приложил к этому руку. Он знает тебя давно и, вероятно, знает что-то, чего не знаю я, раз сперва все время наблюдал и за мной, и за тобой. Это было так странно, но я не сразу поняла это – слишком была увлечена возведением крепкой стены вокруг моих чувств, чтобы никто ни о чем не догадался. И у меня получилось. По крайней мере, на тот момент мне так казалось. Лакмусовой бумажкой в этом плане для меня были Галина Николаевна и Катя – женщины более внимательны к эмоциональному состоянию других нежели мужчины, а Белую и Антонову я видела не так часто. Рогозина ни разу не упрекнула меня в неуставном поведении, и Катя – что важнее – всегда ходила солнечная и довольная, а значит, не чувствовала исходящей от меня угрозы. Хотя… что я говорю – какой угрозы? Если для тебя я всегда была девчонкой, а не женщиной. Даже не девушкой – так, пигалицей с хвостиками…»       Лисицын отвернулся от окна и посмотрел на лежащую стопку писем, задумчиво почесав переносицу. Ему до сих пор не верилось, что кто-то – та самая пигалица с хвостиками – может быть настолько откровенен с другим, чужим ему, человеком. Катерина не была с ним так искренна и открыта, как была Даша, хотя именно с первой у него завертелись отношения. Как иногда все причудливо складывается…       Константин даже сначала порадовался, что есть такая Гордеева – гордая, как следует из ее фамилии, но необычайно женственная и страстная, когда покидает стены ФЭС. Он думал, что нашел тихую бухту, где можно переждать ненастье, подлатать собственное судно и пополнить скудные душевные запасы провианта – читай нежности, любви и ласки. Да хотя бы доброты! Потому что и с этим у него случались перебои.       Лисицын уже успел расслабленно выдохнуть, когда вдруг заметил, что Катерина ненавязчиво, но ежедневно подталкивает его к более серьезным отношениям: то разговор о чужой свадьбе заведет, то пожалуется, что они далеко живут друг от друга. Ему не составляло труда отвозить ее домой после работы, а потом ехать к себе, когда хотелось побыть одному, или же наоборот – периодически возвращаться в свою берлогу за чистыми вещами, когда на пару-тройку ночей он зависал у Гордеевой. Ему казалось, что это было удобно обоим, что именно на принципе свободы и отсутствия обязательств строились их отношения, но очень скоро выяснилось, что это не так.       Катерина мечтала заполучить его целиком и полностью в свое безраздельное пользование, а Константин был не готов к такому повороту: его дом по-прежнему был для него крепостью, куда он никого не хотел пускать, а ее дом… Нет, он определенно не жаждал там жить. Да и вообще – менять то, что утряслось само, не стремился – его все устраивало. Однако Гордеева, видя безрезультатность своих намеков, с каждым разом прикладывала больше усилий для достижения цели, и его это бесило. Хуже всего, что это отражалось на работе.       Лисицын сам не замечал, как не упускал возможности сорваться на Катерину, ткнуть в слабое место или подчеркнуть промах, словно пытаясь отодвинуть ее от себя психологически, не подпускать ближе, чем есть. Гордеева сначала оправдывалась, потом удивлялась и молчала, затем неприятно хмурилась и отворачивалась. А потом, в один не предвещавший каких-либо перемен день, просто уволилась.       «Когда Катя ушла из ФЭС, я решила, что у вас не просто интрижка, а все серьезно. Я боялась узнать о твоей женитьбе на ней, каждый день подолгу настраивала себя перед зеркалом, что если вдруг так оно и есть, то я должна быть рада твоему счастью. Разве не это главное? Что ты счастлив! Но самовнушение работало плохо…»       Константин сам был удивлен, когда узнал, что Гордеева написала заявление по собственному. Выловив ее в коридоре, он задал единственный вопрос: почему?       - Включила голову, - едко ответила та, словно припоминая ему грубый комментарий на выезде: «Кать, ты голову включай!»       Лисицын вновь увидел перед собой ехидную и холодную женщину с пронзительными глазами, которая раньше волновала его мужское самолюбие, а сейчас почему-то ничто в нем не отзывалось ни на ее слова, ни на ее взгляд, ни на прикосновение. Впрочем, Константин обратил внимание, что и она теперь старалась держаться от него на расстоянии. И не испытал по этому поводу никакого огорчения.