Храни тебя Бог, прости...

      «Следующие дни я летала, как на крыльях! Знаю, что звучит смешно и пафосно, но именно так я себя тогда ощущала – в полете. До сих пор как вспомню, сразу голова кружится – это же надо настолько быть счастливой от своих собственных фантазий! Да, я считала, что ты ходишь такой веселый из-за меня, что в лабораторию к нам с Таней зачастил поэтому. С Белой мне работалось очень легко. Может, потому что возраст один или характер у нее такой – подшучивает, посмеивается, но беззлобно, по-доброму. А как не знает чего, так совсем как маленькая девочка становится – я себя старшей сестрой иногда рядом с ней чувствовала. Но работалось весело!»       Лисицын расположился на диванчике, вытянув ноги, хмыкнул, почесав бровь, и улыбнулся. Он тоже помнил те дни. То ли погода сыграла с ним в чехарду, то ли еще что-то, но одномоментно отпустило, полегчало на душе, словно все можно было начать заново, с чистого листа, без тяжкого груза прошлого.       Белая и Максимова встретили его тогда восклицанием «о, боже!», а он довольно поправил: «Девочки, я не «о, боже» – я майор». Они рассмеялись, как подружки-хохотушки во дворе на площадке, и в нем тоже взыграла юность, когда он, не думая ни секунды, схватил стул Татьяны и прокатил ее от одного компьютера к другому. Как и не на работе были вовсе.       - Дашенька, не выражайся – с нами мужчина, - шаловливо бросила Белая, когда Максимова озвучивала формулу пиротехнического средства, и Лисицын игриво подтвердил:       - Да!       - Ой, извините, - не осталась в долгу Дарья, пытаясь скрыть смех за нарочито серьезным выражением лица, но глаза так и сияли озорством.       «А потом ты к нам зашел и… Такая развеселая обстановка у меня была только на третьем курсе на семинаре по одному предмету. Профессора позвали в деканат, и он бросил нас одних с пробирками. Как мы тогда ничего не взорвали и не спалили – не понимаю. Двадцать лет же было – ветер в голове! Когда вы с Таней начали пересмеиваться и ты ее возил на стуле, я подумала: как хорошо, что Галина Николаевна этого не видит. Она бы точно не оценила нашего легкомысленного настроения. А еще я подумала, смогла бы я так легко и беззаботно отреагировать, если ты прокатил на стуле меня…»       Константин вздохнул, потирая глаза. Включить бы свет, но вставать было лень, поэтому он лишь сменил позу, чтобы сесть поближе к окну, и продолжил чтение.       «Но даже редкие опасные мысли не смогли омрачить мой позитив. Настолько он был ярок, что, кажется, я слегка перегнула палку и… перешла дорогу капитану Котову. Не специально, конечно, но я невольно прыснула со смеху, когда увидела, как он читает секретарше стихи и влюбленно заглядывает в глаза. Прыснула и сбежала – по коридору шла Галина Николаевна, и я предоставила ей возможность полюбоваться спектаклем. Хотя не думаю, что она оценила сердечные порывы нашего Константина Сергеича. А я шла в лабораторию и думала, что в наших стенах из уст оперативника пушкинское «Признание» звучит как прощальная просьба перед последним выездом, мол, притворитесь, что любите, и я умру спокойно. Но больше меня веселил тот факт, что в ту смену работала Алина, а не Алла, поэтому слова Котова «Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви…» звучали особенно забавно, потому что, судя по выражению лица, референт ни сном ни духом, что это стихотворение написал Александр Сергеич, а не Константин.       Вот зачем я тебе пишу эти глупости?       Наверное, затем, что ты, как напарник Котова, знаешь его лучше меня и оценишь комизм сцены.       Правда, за мой смешок потом пришлось расплачиваться. Видимо, Константин Сергеевич все же успел меня увидеть, потому что, когда я вошла к Рогозиной, говорил он обо мне совсем не интеллигентно. Даже Галина Николаевна заметила это и вступилась, мол, не обижай девушку. Но перед Котовым я и сама за себя постоять могу, хоть он и выше на голову, и командовать всегда пытается. Нет у меня к нему того благоговения и робости, как…»       Эта ее удивительная способность обрывать строчку, когда она понимала, что висит на волоске от признания. Ведь можно зачеркнуть, замазать, переписать страничку, в конце концов, но нет – Даша отдавала все свои мысли бумаге, чтобы он мог понять все ее чувства.       Лисицын вздохнул. Он-то понимал. И в какой-то степени был благодарен за эти многоточия в конце опасных фраз, открывавших ему трепещущее девичье сердце, но в то же время снимавших с него вину за эти чувства. В голове вновь появился ее образ. Как по аналогии. Только она не писала с многоточиями и даже не говорила, обрывая фразу – она смотрела. Просто смотрела. Но в этом взгляде он мог прочитать все – хоть Пушкина, хоть Лермонтова, хоть Шекспира…       - Лет-то тебе сколько, девица красная? – бросил Константин как-то, словно его это не сильно интересовало, когда крутил рычаг колодца, чтобы поднять ведро.       За несколько дней общения она привыкла, что он всегда околачивается рядом, а поскольку ведет себя прилично, то и осмелела немного – стала уступчивей, не дергалась испугано в сторону каждый раз, когда он делал шаг, и опаску в глазах полностью вытеснило любопытство. Как символ отличия и доверия, она разрешила наполнять водой ее ведра, хотя от проводов до дома, под предлогом донести тяжесть, все равно отказывалась: «А ну отец увидит! Что я ему скажу?»       - Восемнадцать минуло в прошлом месяце, - с улыбкой ответила она, вертя цветочек в руках, который он подарил ей минутой ранее – на колодце оставил, дожидаясь.       - Э как! – крякнул Лисицын, доставая ведро и утирая пот со лба. – Знал бы – поздравил бы.       - Да вас здесь еще не было, - звонко и беззаботно рассмеялась она. – Потом пришли, когда мы уже отгуляли.       - Жаль, - завороженно смотрел он на ее ослепительную улыбку и очаровательные, еще совсем детские, ямочки на щеках. – Всегда хотел посмотреть, как у вас тут праздники проходят, - спохватившись, добавил Константин, чтобы пауза не показалась слишком долгой.       - Так не последний же, - проказливо наблюдала она, как он вновь бросает пустую тару в колодец.       - Плюх! – состроил он ей рожицу, чем снова вызвал смех, и не стал торопиться доставать полное ведро, любуясь ею. Однако занятие это было опасное – стоило чуть задержать взгляд, как она серьезнела и хмурилась, будто поступил он недостойно и она подчеркнуто не одобряла такое поведение. Как истинный офицер, Лисицын успевал спохватиться и продолжить заниматься делом за доли секунды до «кары небесной».       - А когда следующий? – вроде как буднично спросил он, вновь берясь за рычаг.       - В выходные – юбилей у нашего головы. Ваш командир очень с ним дружит… - сказала и опустила взгляд в землю.       Константин замер, ведро зависло в колодезном жерле на середине пути; лишь птичьи трели и стрекот кузнечиков нарушали людскую тишину. Столько мыслей закружилось в голове и забилось в сердце. Откуда она знает, кто его командир? И с кем он дружит? Зачем она ему сказала последнюю фразу? Она хочет его увидеть снова? Она…       - А ты там будешь? – осторожно, боясь спугнуть, спросил Лисицын, вновь начав поднимать ведро, медленно, нарочно растягивая время.       - А то как же, - взвешивая каждое слово, ответила она и подняла голову. Но на него не глянула – в сторону смотрела, горизонт разглядывала. – Сосед он наш, и отец с ним очень дружен – они вместе учились. Приглашены мы.       - Тогда и я постараюсь быть, - чувствуя, как немеют мышцы, Константин домотал ведро до верха и перелил воду в пустую тару. – Готово, хозяюшка! – с улыбкой отрапортовал он, пытаясь откатить назад, до момента, где она была смешливой и улыбчивой, а не смотрела подозрительно и с опаской, как сейчас.       - Спасибо, - она подошла к ведрам и протянула ему обратно цветок.       - Нет, это тебе, - тихо сказал Лисицын, впервые видя ее так близко и ощущая, как ему казалось, исходящую от нее энергетику, живую, яркую, сводящую с ума.       - Дома я что скажу? – поджала она губы. – Отец выпорет, коли узнает.       - Скажи, что сама сорвала, что понравился, - пожал плечами Константин, и она сердито сверкнула глазами.       - Врать не приучена!       Топнула ногой, бросила цветок в пыльную землю и, подхватив свои ведра, ушла. Он лишь головой дернул – характер! Огонь! Чистой воды золото, а не девчонка. Усмехнувшись, он присел на корточки, подобрал несчастный, без вины виноватый, цветок и аккуратно пристроил его в углу парапета колодца. К завтрашнему дню он завянет, но она увидит и поймет. Поймет ли?..       Лисицын тряхнул головой, точно избавляясь от наваждения, и потянулся к спасительному письму Максимовой.       «Потом Константин Сергеевич попытался реабилитироваться – говорил вежливо, но хватило его ненадолго. Ну а что я могла поделать, если экспертиза показывала, что он неправ? А он на меня наехал – тебе, говорит, адвокатом работать надо! И таким тоном, будто послал по матушке. Тоже мне – интеллигент! Правда, сердиться на него у меня не получалось. Мы с Таней тогда были вдвоем в лаборатории, так он – наш неунывающий капитан – устроил нам целое выступление со стулом и пиджаком. И нам бы похвалить его, что ловко обо всем догадался, но, глядя, как Таня его тонко подкалывает, я не могла удержаться сама. В общем, спелись мы с ней. Бедный Костя!»       Лисицын невольно улыбнулся. Он помнил, как встретил в коридоре вылетевшего из лаборатории рассерженного Котова: «Нет, я им дело говорю, а им лишь бы смеяться! Прям Институт благородных девиц, а не ФЭС!» Майор тогда не понял, в чем соль его высказывания, но Константин Сергеевич бухтел, дергал плечами и спешил доложить Рогозиной. Когда Лисицын вошел в лабораторию, там сидела одна Белая. Она-то и поведала последние новости, в лицах и красках.       - Что ж вы так… - не придумав подходящего слова, Константин не договорил и покрутил пятерней возле головы. – Дошутитесь тут – он озвереет совсем, - с улыбкой пожурил он, но Белая лишь хихикнула, вздернув носик:       - Будет у нас озверевший интеллигент в третьем поколении!       Лисицын тогда строго покачал головой и даже погрозил пальцем, но, выйдя за дверь, сам рассмеялся.