Храни тебя Бог, прости...

      Лисицын отложил письмо в сторону, нехотя потер переносицу и глянул в окно. Захотелось курить, но не хотелось вставать, поэтому он, переборов в себе внезапную потребность в никотине, взял следующий конверт.       «Помнишь то дело, где вы с Игорем Шустовым в первый раз опробовали сканер, который придумал Тихонов? Ты почему-то скептически отнесся к его изобретению, но в тот день ты вообще был сам на себя не похож. Не то чтобы я очень хорошо тебя знала, чтобы судить об этом, нет, это я сейчас понимаю. А тогда я просто испугалась, когда ты зашел в лабораторию и спрашивал у меня результаты как гестаповец. Мне казалось, что ты видишь, как я нервничаю, я начала запинаться, отчего твое лицо стало еще суровее. Знал бы ты, как мне было стыдно! Я сразу подумала, что ты сейчас решишь, что я совсем еще девчонка, не умеющая держать себя в руках, и пойдешь жаловаться Рогозиной на мой непрофессионализм…       Хорошо, что после тебя зашел Игорь. Наверное, на моем лице все эти эмоции были написаны, как на белом листе толстым красным маркером, потому что он протянул такое характерное «у-у», взял себе стул и сел рядом со мной, спрашивая, что случилось. Я пыталась сделать вид, что все хорошо, но он столкнулся с тобой в дверях, когда заходил, и, видимо, теперь решил, что ты меня обидел чем-то. Не называя вещи своими именами – ты ведь знаешь, как тактично он умеет вести диалог, – он сказал мне, что ты весь день сам не свой, на всех срываешься, даже на него. Велел не обращать внимания и не брать в голову…»       Лисицын резко выпрямился, отрываясь от чтения, и больно ударился головой о шкаф, но лишь чуть поморщился от неприятного ощущения и аккуратно прислонился затылком к его дверце.       Конечно, он помнил это дело, и его до сих пор мучила совесть, что спустя столько времени после событий он позволил себе такое недостойное поведение. Константин тщетно тогда пытался убедить себя, что просто не выспался, устал с непривычки работать без выходных, чувствовал себя неважно, потому что в последнее время не успевал нормально кушать и теперь что-то камнем висело в желудке, – словом, искал любую внешнюю причину, чтобы оправдать себя в своих же глазах.       Но в глубине души он прекрасно понимал, что вся его наглость и грубость явилась следствием дурного сна, слишком яркого и пронзительного, что зарубцевавшиеся, казалось, раны вскрылись, точно кто-то полоснул по ним острым лезвием. Он проснулся раньше будильника, наверное, кричал, потому что подскочил на постели, нервно озираясь по сторонам, перекрывая своим грузным дыханием тиканье настенных часов, и долго потом стоял под холодным душем, пытаясь привести себя в чувство, заставить себя вырвать из тяжелых оков прошлого и вернуться в настоящее, где не было ни Чечни, ни Аргунского ущелья, ни кого-либо, чтобы любить и спасать.       Лоб покрыла испарина. Вот он опять срывается камнем в пропасть горьких воспоминаний. Видимо, прошлое никогда не оставит его в покое… Ее лицо, особенно глаза; она так удивительно умела говорить ими все, что он хотел слышать, не размыкая губ, не произнося ни звука. Этот взгляд, как незакрытый гештальт, периодически всплывал в его сознании то немым укором, то нежной лаской, то решительной поддержкой. Жена не знала, что их старшую дочь он назвал ее именем, – незачем. Лишь Шустов хмыкнул, когда услышал его из ее уст, перевел тогда взгляд на Лисицына, но ничем не выдал своего удивления. А может, и не удивлялся вовсе – понял. Шустов… Даша права – он умеет тактично вести диалог. Еще он умеет тактично молчать, когда этот диалог не требуется.       Константин потряс головой, стараясь прогнать давящий груз прошлого, и снова опустил свой взгляд в письмо.       «Даже Валентина Владимировна заметила, что со мной что-то не так. Правда, она решила, что я боюсь трупов, еще так иронично сказала Рогозиной, когда я в морг зашла: «Галя, у нее, по-моему, трупобоязнь в острой форме. Такие отсеивались у нас еще на первом курсе». А я не стала ее разубеждать. Пусть думают, что я боюсь трупов, лишь бы не знали, что на самом деле со мной происходит, хотя, положа руку на сердце, тогда я и сама плохо это понимала…»       Лисицын невольно улыбнулся, вспоминая, как острая на язык Антонова не без ехидства заметила, что Максимову в морг пускать нельзя, а то еще один труп будет. Он тогда не придал этому значения, потому что только что получил, на пару с Шустовым, мощный выговор от Рогозиной, к счастью, без занесения в личное дело.       Галина Николаевна спустила на них всех собак за неподобающее обращение с подозреваемым – нажаловался, зараза, что «менты поганые руки распускают», как будто сам – одуванчик божий. Константин скрипнул зубами от злости. Даже по прошествии стольких лет его бесили такие представители фауны человеческой. К тому же, они всего лишь прессанули Мельникова, воспользовавшись его фобией – недоказуемо, что они о ней точно знали, пусть радуется, что не убили, – всегда можно спихнуть на попытку к бегству, а уж они-то с Игорьком друг друга не выдадут.       Лисицын вздохнул, потирая лицо ладонями. Это потом уже он привык сдерживать все свои порывы мгновенной справедливости в отношении преступников, а тогда было чертовски обидно, что их двоих отчитали как мальчишек. В ушах до сих пор стояло полковничье «молчать!», когда Шустов вспылил, мол, может, его еще в ресторан пригласить, имея в виду Мельникова. Кажется, он ни разу больше не слышал от нее этого окрика, за все десять лет работы – ни разу.       «Весь день Игорь за мной словно приглядывал – наверное, ждал, что расскажу что-то, но я молчала, как партизан. Да и рассказывать толком было нечего. К тому же, говорить про тебя мне не хотелось. Я вообще ни с кем про тебя не говорила – ни в ФЭС, ни дома, ни с друзьями. Старалась избегать упоминания о тебе, но если это было неотвратимо, пыталась говорить сдержанно, холодно и называть тебя по имени-отчеству или по званию. Сейчас даже смешно вспомнить, как все внутри меня замирало и словно готовилось к бою – так я старалась, чтобы было незаметно. Это теперь я понимаю, что чем больше пытаешься что-то скрыть, тем явственнее выдаешь себя со всеми потрохами. Боже, какая я была дурочка! Хотя… почему была? Я не знаю, есть ли еще в мире девушки, в нашем двадцать первом веке, которые вот так пишут письма человеку, которого…»       Она не дописала, поставив многоточие, словно не доверяя даже бумаги свои искренние, трепетные чувства, настолько сильные и чистые, что Лисицын чувствовал себя в ответе за них, хоть никогда и не давал ей повода думать, что они могут быть взаимны. Но вот ведь как бывает, что когда человек открывает нам свое сердце, выворачивают всю душу, как есть, не пытаясь ничего утаить, мы чувствуем себя неловко под гнетом этого внезапного доверия, которого не хотели, не просили и не сумели предусмотреть. Не все могут выдержать и не сбежать, трусливо прикрываясь глупыми, пустыми, ранящими другого, словами, отворачивая взгляд, чтобы не видеть глаз, полных боли и слез от такого подлого, по отношению к человеческому сердцу, поведения.       Он не сбежал, но избавиться от чувства вины так до конца и не смог, когда в тот осенний вечер она вдруг раскрылась перед ним как дрожащий на ветру цветок на тонкой ножке, который он не имел права срывать, но и уберечь его никак не мог. Только потом, когда стали приходить ее письма, он вдруг почувствовал, как на сердце постепенно становится легче, словно каждый лист бумаги забирал с собой обратно частичку того пылкого признания, освобождая его от какой-либо ответственности за случившееся. Хотя скорее – за не случившееся.       «Было так странно, когда в конце того дня, после выволочки, которую устроила вам Рогозина (да, я знала о ней и боялась попадаться вам обоим на глаза после, отчего было еще страннее, когда…), ты заглянул в лабораторию и, увидев мои испуганные, наверное, глаза, неловко извинился за то, что был груб. И предложил подвезти. От неожиданности я выпалила первое, что пришло мне в голову, такую глупость, что до сих пор краснею, вспоминая. А ты поверил или сделал вид, что поверил, что у меня еще осталось много незаконченной работы. Я действительно задержалась тогда в офисе, чтобы завтра никто не мог сказать тебе, что на самом деле я ушла сразу вслед за тобой, чтобы никто не раскрыл мою ложь. Видимо, так однажды родилась поговорка «с кем поведешься…» – когда работаешь среди оперативников нужно грамотно создавать себе алиби…»       Лисицын словно завороженный смотрел на это многоточие в конце письма, вспоминая эпизод, о котором она рассказывала. Он и не собирался подвозить ее до дома, ни извиняться долго и пространно, но когда она его увидела, он нутром почувствовал, как она сжалась в комок, боясь того, что он может сказать, вытаращив на него по-детски глаза, полные ужаса, и понял, что Игорь был прав.       - Это я тебя послать могу и не поперхнусь словом – не первый день знакомы, а девчонку не смей… - Шустов строго погрозил пальцем. – Я не знаю, что у тебя стряслось, и пытать не буду. Я знаю лишь, что это твои проблемы – не ее.       - Да не трогаю я твою Максимову! – ощетинился тогда Лисицын, но Игорь и бровью не повел.       - Ну-ну…       Константин вздохнул, набирая в легкие воздух и выдыхая раздражение. Шустов его послал с самого утра, когда понял, что нынче с чувством юмора у коллеги, как у фашиста, – не зря же он бросил между слов «герр майор».       Герр майор…       Вот и она его встретила как гестаповца.       Конечно, он не поверил в ее слова о работе, понял, что она пытается избежать с ним общения в этот день, когда он не в себе, будто озверел, и кидается на людей без разбора. Настаивать не стал – ушел, попрощавшись и пообещав себе, что такого больше не повторится, что он, майор милиции, прошедший не одну горячую точку, выживший не в одном бою и вынесший на своих плечах и в себе много чего такого, что ломает других, если выстоял тогда, то тем более не сдастся теперь.       Лисицын как сейчас помнил, что, придя домой, он надрался как последний беспризорник и отключился часов на двенадцать. Хорошо, что следующий день у него был выходной.