Смотри в глаза

Позвонив с утра пораньше, мама сразу завела любимую пластинку: — Игореша, ну когда же ты остепенишься? Твои, эм-м, пассии, все на одно лицо. Эти красотки — яркие фантики, не больше, словно выпущенные с одного конвейера, клоны какие-то. Как бы я хотела, чтобы ты нашел себе хорошую, скромную девочку, вот тогда бы я была за тебя спокойна. Может, она бы тебя хоть к нормальной жизни приучила, а то все у тебя эти турниры да игры не пойми какие… И зачем нужно было высшее образование? В дурака подкидного играть?! Опять старые песни о главном. Я подпер трубку плечом, и пока мама сокрушалась о моей бесцельно проходящей молодости: «Тебе ведь скоро тридцать, пора уже и о детях думать!», по привычке не особо вслушиваясь в слова, поставил чайник на плиту — под кофе нравоучения и нытье о моем неправильном образе жизни выслушивать всяко легче. В последнее время мамины атаки на мой холостяцкий быт приобрели масштаб глобальной операции. Не объяснять же, что мне нужна не просто девушка, а нижняя. Найти красивую, умную, любящую жесткий секс и подчинение — не такая уж простая задача, несмотря на обилие предложений на всяких бдсм-форумах, я пробовал неоднократно. То огромные тараканы в голове претенденток на гордое звание моей сабы, то банальная внешняя антипатия мешали мне остановиться на единственном варианте. Ну, а чтобы этот самый вариант еще и маме по душе пришелся — задача выглядела практически невыполнимой. — Мам, ну какие дети? Я засыпал пару ложек растворимого в чашку. Конечно, заварной вкуснее, но возиться с ним… Потом турку мыть, а зачастую еще и плиту, потому что вечно я отвлекался в самый последний момент, и кофе убегал. — Что значит, какие? Обычные дети — мальчик или девочка. А еще лучше и мальчик, и девочка. Не повторяй моей ошибки с единственным ребенком! О, теперь это называлось ошибкой. — Мы с твоим папой мечтаем о внуках. И почему нет? Ты же нормальный мужчина, неужели не хочется семью? Не хотелось. От слова — совсем. Ну вот ни капельки. Меня полностью устраивало, как я живу. Нормальный мужчина… Смотря, что вкладывалось в это понятие. Работающий? У меня не было официальной работы, жил на то, что выиграю. Смотрящий футбол, любящий рыбалку, уважающий пиво по вечерам? Тоже мимо — ненавидел эти тупые занятия. Заработавший на отдельное жилье? Ну, тут как сказать — да, отдельная квартира у меня есть, даже можно сказать, я ее заработал. Но по чесноку — получил на шару в наследство от Сан Саныча. В последние его годы, когда он медленно угасал от рака, я был рядом и старался его поддерживать, как мог, мне было не в тягость ухаживать за ним, и я не воспринимал свои действия, как что-то выдающееся. Он боролся долго, мужественно до последнего, не унывал и не жалел себя. И мне не позволял его жалеть, скорее наоборот — именно он научил меня ценить жизнь, радоваться ей на полную катушку, какие бы неприятные сюрпризы ни случались. Когда он сказал, что собирается записать владельцем квартиры меня, я был против — не хотел, чтобы хоть в чьих-то глазах наша дружба имела корыстный оттенок, тогда меня еще волновало «что подумают люди». Хотя мог бы догадаться, зачем он затеял смену места жительства уже будучи больным, а не принимать его объяснение: «Вдруг безносая мой адрес не найдет, да и приятные заботы на болезнь времени не оставляют». Сан Саныч продал оставшуюся еще от деда-академика шикарную пятикомнатную квартиру на престижном Каменном острове и приобрел двухуровневую в недавно построенном доме на Озерках, комнат в ней тоже было пять: две спальни наверху, большая гостиная, кабинет и гостевая внизу. Я помогал ему обставлять квартиру, практически жил в гостевой спальне и не мог отделаться от мысли, что выбираю мебель не для него, а для себя. Мне это не нравилось, наверняка со стороны выглядело, словно я втерся в доверие к нему со шкурной целью. — Гарик, не смеши мои почти уже белые тапочки, тебе потом просто не придется париться с наследством. — Саныч смотрел на меня, как на идиота, когда я озвучил свое: «Мне от вас ничего не надо. Кроме того, это неправильно». — Да и наше с тобой общение всегда выглядело неправильным. Ненормальным с точки зрения обывателя. — Почему? — я действительно не врубался тогда. Хули, мне было двадцать — молодой наивный идиот, верящий в мировое добро и в то, что все люди — братья. — Да потому. У нас больше сорока лет разницы в возрасте, думаешь, я ни разу не слышал в свой адрес намеки на педерастию и педофилию? — он расхохотался, глядя на мою отвисшую челюсть. — Люди всегда придумывают самые грязные объяснения простым чистым чувствам. Поверить в то, что одинокий старик может найти родственную душу в подростке, да без каких-либо пошлых мыслей… Могут не многие. Се ля ви, Гарри, се ля ви. — Какая сука эта се ля ви, — пропел я строчку из песни Шнура, чтобы скрыть то, что на самом деле охуел от его слов — за годы нашего знакомства даже мысли ни одной у меня не было, что наше с Санычем общение могло быть воспринято кем-то… неправильно. Ненормально. Три года мы прожили бок о бок в этой квартире с моим учителем — я переехал к нему, чтобы ухаживать. И после учебы в институте спешил уже не к родителям, не на свидания с девушками, не с друзьями по кабакам, а к Санычу. И ни разу не пожалел, что провожу свое время с ним, да — с его болями, лекарствами и ночными стонами, но с потрясающими историями, великолепными карточными партиями и ощущением своей нужности. Мои одногруппники меня не понимали, вернее, им как раз казалось, что понимали: «Гарик старается ради хаты» — вот это в их глазах было нормальным объяснением моих постоянных отказов от студенческих пьянок. Да-а. Нормальность — что это, как не иллюзия? А родители тогда меня поддержали, поняли. Мама помогала с уборкой и готовкой, отец подключал знакомых, чтобы достать необходимые лекарства. Почему же сейчас они забыли, что у меня есть свое виденье адекватности? Если бы родители считали меня психом или извращенцем, они бы ко мне не приставали с созданием семьи? Что, только норма нынче подразумевает обязанности? Помимо дружбы с Санычем, у меня хватало особенностей, чтобы не входить во вменяемое большинство. Например, мое пристрастие к карточным играм. И к Теме. В глазах обывателей, садист — это тот, кто топит котят ради низменного удовольствия и издевается над чистыми невинными девочками, стегая их плеткой по нежным попкам до крови. В последнем варианте истины больше, но уж очень это ограниченное понимание. Хотя не рассказывать же маме о том, что ее сын не представляет полного сексуального удовольствия без причинения боли и подчинения партнерши? Боюсь, ее не убедили бы мои слова, что все, что я делаю — происходит исключительно по обоюдному согласию. И не раскрывать же секрет о настоящем назначении в моей спальне «модной дизайнерской вешалки для одежды» в виде косого креста с четырьмя крюками сбоку на основаниях. Когда ожидался визит родителей в мою холостяцкую берлогу, я вешал на верхние крючки плечики с пиджаками. А на нижние цеплял носки. Мама каждый раз, приходя ко мне, ужасалась моему вкусу. Пока думал о своей внешней неправильности, маман перешла к перечислению всех моих одноклассников, которые уже были женаты. То, что многие успели развестись и бросить жен с детьми, ее, похоже, не волновало. — Даже Олег! — мамино эмоциональное восклицание на пределе громкости, чуть не заставило меня просыпать сахар. — Даже Олег, которого все считали голубым, женился и родил ребенка! — Не иначе, лично, — пробормотал я в сторону, а в трубку спросил, размешивая ложкой сахар в чашке. — А если бы я был геем, ты бы тоже мечтала о внуках? И пофиг, что меня бы тошнило от одной мысли о сексе с женщиной? — Тебе бы все шутить, а я с тобой серьезно пытаюсь поговорить! — в голосе проступило недовольство, а тон стал профессионально воспитывающим. — Не скатывайся до юмора твоих пэтэушниц. Мама — заслуженный учитель русского языка и литературы с невъебенным стажем, недавно вышла на пенсию, не в силах работать по новым правилам системы образования: «Мы не учим детей, мы их теперь натаскиваем, как собак Павлова!» Но, похоже, заскучала без любимой просветительской работы. Вот теперь вместо своих учеников на мне стала отрываться, а каждую девушку, которую я с ней знакомил, она проверяла на знание классиков и правильности речи. Все из тех немногих моих любовниц, которые доходили в отношениях до знакомства с родителями, с треском проваливали мамин экзамен. Кто говорил «зво́нить», кто «ихние», некоторые вызывали мамину нервную почесуху словом «кушать». Последняя из них — Светка, с которой я встречался три месяца, была предупреждена обо всех подводных камнях, но срезалась на незнании, кто такой Мандельштам. И если то, что моя девушка не коренная петербурженка, а приезжая из Молдовы с «гэкающим» акцентом, мама еще как-то могла простить со скрипом, то незнание своего любимого поэта — нет: «О чем с ней вообще можно говорить после демонстрации подобной серости?!» Да я вообще-то со Светкой особо и не разговаривал, если не считать команд типа НКСС: «На колени, сука, сосать!» И именно этим мне она и нравилась: не лезла мне в душу и не требовала ничего большего, чем я мог и хотел давать. Почти идеальная нижняя. Почти — потому что она была больше мазой: ей нравилась боль, но не подчинение. Периодически она пыталась мной руководить, как настоящий ХЖМ — хитрожопый мазохист, провоцируя на те наказания, которые ей нравились, стараясь увильнуть от других. Да и чувств особых я к ней не испытывал и знал, что с её стороны любви тоже нет, хотя Света пыталась иногда выдать оргазменные крики за искренние признания. Мы просто устраивали друг друга в плане совпадения пристрастий и схожести табу. И встреч с ней пару-тройку раз в неделю лично мне хватало, чтобы не испытывать тематической и сексуальной неудовлетворенности. Но переходить на более серьезный уровень я не торопился. Где-то в глубине моей души существовало убеждение, что настоящие ЛС* отношения без каких-то глубоких чувств невозможны. Брать на себя ответственность за человека, на которого мне по большому счету наплевать, не хотелось. Наверное, я оставался неисправимым романтиком, несмотря на весь свой цинизм, все таким же дураком, как в двадцать. Жениться на Свете я не собирался, тем более, заводить с ней детей, но вот мамина привычка встречать всех моих девушек в штыки, мне надоела. Подумаешь, Мандельштама не знает, Пушкина же читала. Наверное, читала. Или каких национальных молдавских поэтов. В школе же она училась. Наверное. И слова, что я «скатываюсь» зацепили. Мне захотелось поставить родительницу на место, заставить раз и навсегда отказаться от попыток мной манипулировать, а заодно от матримониальных планов в мой адрес и намеков на незамужних дочек подруг. — Серьезно? Мам, мне двадцать восемь, как ты думаешь, я могу шутить на тему своей ориентации? Вот Олег же сменил цвет, может, я тоже только сейчас осознал? А девушки — ошибки молодости. — Игорь! Я не намерена выслушивать от тебя глупости! — Ага, характер у меня скорее от мамы, папа всю жизнь был тихим подкаблучником, не повышающим голос ни на жену, ни на начальство. — Завтра мы ждем тебя на ужин и, надеюсь, мы сможем поговорить нормально. Опять нормально! Что, других вариантов просто нет? — Да, мам, обязательно, обещаю быть идеальным сыном, чтобы тебе не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, то есть, потраченные на мое воспитание. — Я ценю, что ты еще пока помнишь классику. И надеюсь, что и пару ты себе найдешь соответствующую, — с проторенной дорожки маму быстро не сбить. Упрямства мне тоже было не занимать, и я знал, что рано или поздно она от меня отстанет. Да так отстанет, что заикаться побоится в дальнейшем о моей женитьбе или детях. Не решил еще, как я этого добьюсь, но то, что меня заебало выслушивать дикие в своей бессмысленности претензии, не оставляло сомнений, что маме предстоит проиграть. Не терпел властных женщин. Даже если одна из них — моя непосредственная родительница. Может, мои сексуальные привычки и развились из-за желания вырваться из-под контроля женщины и восстановить справедливость на право голоса мужчины, которое мой отец давным-давно похерил? Да вот так и приняли гипертрофированную форму. Не знаю, психоанализом никогда не увлекался. Меня не интересовали причины — всегда более важным казался результат. Не важно, сколько ты выиграл или проиграл, имеет значение с какой суммой ты встал из-за стола. Это только такие, как Пашка, могли выигрывать полвечера, да по-крупному, а потом уйти в глубоком минусе из-за того, что повелись на какую-нибудь внезапную авантюру и рискнули всеми деньгами за раз. Проглотив несколько матерных слов, готовых сорваться с языка, я пообещал, что прибуду завтра вечером на семейный ужин и, наконец-то, распрощался с мамой: быстрее, чем хотелось ей, и медленнее, чем желал я. Но уж что-что, а уважать людей, давших тебе жизнь, я считал одной из наиболее обязательных вещей в жизни. Если не уважаешь родителей, не уважаешь себя. Еще один из уроков Сан Саныча, который был мной усвоен и принят целиком. Я любил и уважал своих родителей, но распоряжаться собственной жизнью собирался исключительно сам. Если мама вдруг с какой-то блажи в последний год решила пересмотреть мою свободу на самоопределение — это ее проблемы. И ей предстояло это понять. Ругаться с ней я не планировал и не хотел, но разумные доводы разбивались как о стену горох. Настроение после разговора испортилось, и прозвучавший входной звонок в домофон не добавил мне человеколюбия. — Кто? — рявкнул я со всей дури, даже не пытаясь скрыть раздражение. — Ан… Кх-х, это от Павла. Совсем забыл про этого долбоеба, который должен был припереться. Что я там думал? Что не повезло пацану с родственниками? Да он, похоже, по жизни неудачник! Надо же было именно этот момент выбрать, когда меня просто распирало от желания сорвать на ком-нибудь злость? Ну, держись, парень, сейчас тебе небо с овчинку покажется. Я умею быть и мерзким, и страшным, когда хочу. Сбежит мой «домработник» быстро — готов ставку сделать.