Отрывки

Кровь — густая и темная, — липнет к рукам; Бетани коротко дергается от боли, когда кинжал вонзается куда-то под ребра, застывает где-то у сердца. На облегченном выдохе она закрывает глаза — белесые, туманной дымкой скверны одернутые, — и, в последний раз слабо сжав сестринскую руку, безжизненно обмякает в ее объятьях. Хоук, кажется, машинально кладет бездыханное тело на каменный пол; окровавленные руки часто и крупно трясутся — в опустевшем мозгу лишь граничащее с истерикой неверие. Когда она, дрожа всем телом, падает на колени рядом с мертвой сестрой, никто не смеет проронить ни слова. Только кто-то привычно-родной сжимает сильной, тяжелой рукой ее дрожащие плечи, говорит тихо и глухо именно то, что Хоук хочет слышать. Легче не становится, легче не может быть. Но, уцепившись за эту руку, Хоук найдет в себе силы подняться на ноги.

***

В доме, в огромной спальне и в сердце необыкновенно пусто. Хоук стоит, словно застывшая, перед трещащим камином; в покрытых кровью доспехах, полуживая от ран. Она еще чувствует холод остывшего тела матери на кончиках собственных пальцев; вернее, холод того, что сотворил с ней этот сумасшедший ублюдок. Хоук не плачет, слезы лишь просятся на глаза, стоят комом в горле; в трясущихся руках — только бессилие, во взгляде — только отчаяние. Ей далеко не в первый раз, но все же впервые — так отчетливо, кажется, что она не может абсолютно ничего. Не может защитить то единственное, что защищать стоило, не может опомниться и все еще не может поверить. Она вздрагивает от удивительно тихого стука в дверь. Шаги — до боли знакомые; Хоук не оборачивается — уже знает, чей голос она услышит мгновение спустя. Рядом с Авелин, думает Хоук, можно быть слабой, и плачет навзрыд, злится, рвет на себе волосы. А она просто рядом, просто говорит в очередной раз то, что хочется слышать так, как надо — искренне. Хоук этого достаточно. И завтра она найдет в себе силы подняться на ноги.

***

В городе пахнет гарью, паленой плотью и трупами. До боли сильно сжатые в кулаки руки ее дрожат, когда Хоук обводит взглядом полуразрушенный город; сколькие сегодня погибли? Сколькие еще лежат, умирающие, в руинах? Сколькие будут плакать над изуродованными огнем и камнем трупами? Сколько еще жизней будет поломано по ее вине? ...Хоук прекрасно знает, что она не могла этого знать. Прекрасно знает, что чужое безумие — не ее вина. Прекрасно знает. Но знает еще лучше, что все равно могла бы это предотвратить. В груди противно ворочается какая-то горечь; крутятся гнев и недообида, нелепые рядом со скорбью. Хоук усмехается — она Защитница, в очередной раз не сумевшая защитить. Это кажется одновременно жалким и смешным. Когда Авелин оказывается рядом, в ее глазах Хоук видит, кажется, отражение своих собственных. Та же душа будто глядит на нее из ясно-серых глаз: той же они одернуты горечью. Хоук нащупает ее руку, ухватится за нее, неловко переплетая одеревеневшие пальцы. И почувствует в чужих-родных, холодных, знакомую — по своим собственным, — дрожь. Вместе они поднимутся на ноги. И пойдут вперед. Тоже вместе.