broken

На следующий день у Микки случается приступ слепой паники, когда он снова застаёт палату пустой. Он просто не может вдохнуть и цепляется за ручку двери, комната расползается перед глазами белым пятном. – Где-то на этаже, – слышит из пелены будто какой-то другой, но на самом деле тот же самый голос. – Он ходит. Микки оборачивается и смотрит в спину медсестричке. Какое-то время она множится, словно галлюцинация, а потом исчезает из глаз. Милкович никогда раньше не ходил по этим коридорам, какой-то псих пытается обнять его, а другой спрашивает, как пройти в библиотеку. Йен ходит по общей комнате. Подходит к одному окну, останавливается, долго смотрит на него, потом идёт к следующему. На нём больничные штаны, белая майка и простынь, которая болтается, словно мантия. Он стягивает её на груди обеими руками. – Что ты делаешь? – Микки останавливается рядом. Йен поворачивается, его лицо серьёзное и сосредоточенное, будто он очень занят, и он отвечает не сразу. Смотрит на Микки очень пристально и говорит: – Я считаю окна, Мик. – Их тут три. – Я знаю. И разговор начинает казаться странным. – Идём, время обеда. Сними это на фиг, – он распутывает простыню и осторожно касается рук Йена, чтобы высвободить её. Его руки тёплые, мягкие и податливые, и на них эти кошмарные повязки, на которые невозможно смотреть без боли в глазах. Они сидят в столовой. Перед Йеном порция пюре с курицей, но он смотрит на капсулы в ладони Микки и придвигается к нему, скребя ножками стула по полу. Придвигается совсем близко. От него пахнет рыжими волосами так, что хочется сунуть нос ему в макушку. – Я выпью таблетки, если ты хочешь, Мик. Если ты, правда, хочешь. Не врач, не надзиратель и не моя семья, а ты, Мик. Ты на самом деле хочешь, чтобы я пил их? У Микки рябит в глазах от другого Йена, потому что этот Йен ещё красивее. – Почему я? – Потому что за всё это время ты один пытался принять меня таким, какой я есть. – Я не хочу, чтобы ты снова что-то с собой сделал. – Я не сделаю, Мик, слушай, – Йен берёт его руку, ту, в которой нет капсул, и крепко сжимает. – Ты мне веришь, Мик? Если только ты мне веришь, я ничего не сделаю, обещаю. – У тебя какая-то хуйня, из-за которой ты лежал тут полтора года. – Ну, ладно. Хорошо, я не буду обещать, Мик. Но я прошу. До первого случая, идёт? Микки смотрит в детские глаза. – Пожалуйста, Мик, – говорит Йен на самое ухо, – поверь мне. Он почти прижимается, трётся носом о щёку, и его рыжие пахучие волосы щекочут висок. И у Микки сносит крышу, ломит пальцы, щиплет губы и ноет, истомно ноет в животе. – Ешь свой блядский ужин, Йен. Йен болен. Страшно и неизлечимо. Он никогда не будет нормальным, и Микки не стоит ему поддаваться, он даже не знает толком, когда тот поломается снова. А что если, нет, что если в самом деле его фазы длятся по полтора года? Йен энергично жуёт кусок курицы, а потом поворачивается и серьёзно спрашивает: – Когда я смогу погулять во дворе, Мик? Вечером Микки смотрит, как Йен ходит вдоль сетки, щупает её и что-то задумчиво говорит самому себе. Какие-то рыжие мысли в его голове совсем недоступны Милковичу. Он просто смотрит, как Йен ходит то в одну, то в другую сторону. Он ходит и ходит, истаптывает весь двор вдоль и поперёк, и Микки приходится забрать его, чтобы он не ходил тут всю ночь. – У тебя веснушки. – Ты знаешь, Мик, что тут окон меньше, чем дверей? – На носу. – Комнаты без окон, Мик. – Блядские веснушки на носу. – Что в них делают? Микки хочется считать веснушки на всём Йене, а тот говорит про комнаты.