Воздух

Когда в четыре года Мана рассказывает Аллену про единство душ, ребенок восторженно открывает рот и ловит каждое слово отца. Истории про родственные души, про неземную любовь до гроба между двумя людьми настолько захватывают мальчика, что он не может уснуть несколько ночей подряд, заставляя отца рассказывать снова и снова. Отец говорит, что у каждого, кто отмечен Богом на той стороне, есть родственная душа. И это знание греет Аллена до самой пятнадцатой весны. Когда в четырнадцать у Линали - соседки слева в классе математики – на запястье проявляется нечеткая L, Аллен старается не глядеть на ее руки слишком пристально. Но в итоге он все равно пялится, не может отвести взгляда от крохотных рубцов и еще не высохших капель крови. Ли специально не прячет под белые напульсники, принятые носить каждому, кто уже знает имя своей родственной души; наоборот, она, будто бы издеваясь над окружающими, щеголяет напоказ, постоянно потирая запястья, заставляя других чувствовать себя ущербными. Радостно улыбается, что у Уолкера, скорее всего, давно уже свело зубы, смеется, отчего по коже пробегают мурашки, а в душе словно провели наждачной бумагой: ноющая боль, дерет и кровоточит что-то внутри. Аллену дурно, и он отпрашивается домой, потому что боится, что его стошнит прямо на лакированные ботинки директора Левелье. Когда в пятнадцать у всех его знакомых уже есть имена родственных душ, Аллен впервые режет вены. У него пустота. Тонкие запястья чисты, кожа на них девственная и нежная, и мальчику кажется, что над ним все будут смеяться, если узнают правду: Аллен Уолкер не может никому принадлежать. Он разговаривает об этом с отцом, но тот лишь грустно улыбается и пожимает плечами, будто бы говоря, что не у всех людей в пятнадцать происходит инициация. Но Аллен-то знает правду – он перерыл все возможные форумы, ведь мечтал об этом с детства, грезил ночами и не мог думать ни о чем, кроме этого – и правда эта, увы, лишает кислорода в легких. Аллен внутри, словно холст неумелого художника: безвкусица красок бросается в глаза, и весь рисунок больше уродует душу мальчика, чем старается отразить всю его сущность. Уолкеру кажется, что он стоит на обрыве, а волны внизу зовут слишком громко, давят на сознание ультразвуком, и в голове полный взрыв. Аллену пятнадцать; запястья уже уродуют тонкие линии шрамов разрушенной мечты. На черные напульсники, он старается не смотреть. * В шестнадцать Аллен забывает о навязчивой идее родственной души. Отец болен, ему требуются дорогие лекарства, и Уолкеру нужна работа. Но он всего лишь ребенок, несовершеннолетний, и доверить что-то серьезное ему не могут. Юноша устраивается мальчиком-подай-принеси-отмой, и зарплаты едва хватает на лечение отца. Он стоит на остановке в ожидании автобуса, закутанный в не по размеру красную толстовку. Он не помнит откуда она: возможно, досталась с распродажи или соседка подложила под дверь – старушка часто так делала, отдавая в дар вещи своего погибшего сына. Дождь барабанит по крыше, монотонно, немного протяжно и надрывно. Плачет ушедшей в небытие душой; мелькает в памяти расплывчатым образом далекой мечты. В такие моменты Аллену тяжело. Грузом на сердце лежит бремя ответственности за отца, и ему хочется скрыться. Под толстый панцирь, в собственном мире, где нет ничего, кроме обжигающей холодным безразличием пустоты. Это как касаться ледяной поверхности: кожа вмиг становится слишком чувствительной, прилипает, и на кончиках оледеневших пальцев искрится тонкими иголками боль. Боль Аллена в такие дни похожа на патоку. Слащавая, тянучая и невыносимая. Сгустком неукротимой энергии бьет по внутренностям, сворачивается в тугой ком, и Уолкер стискивает зубы, терпит, одинокими бусинками слез выдавая свои настоящие чувства. Он выдерживает ровно год, и на семнадцатую весну на запястьях с виднеющимися под бледной кожей венами появляется второй шрам. * Он никогда не готов был остаться один. Отец умирает во сне. Не приходит в себя, решив, что та реальность намного счастливее серых будней мира Аллена. Уолкер его не винит: понимает, что у отца на той стороне обязательно все будет хорошо, но в груди медленно разгорается пожар. Кажется, что мир сужается до размеров спичечного коробка. Он чувствует запах серы, его тошнит, и когда на пыльный паркет падают первые капли крови, Аллена душат рыдания. Горячие слезы – спасение. Легче не становится, нет. Выдранная душа лишь болит, ведь ее запихивают обратно неумелые руки сироты. Держат ослабевшими пальцами, она шипит, кусается, словно дикое животное, оставляет глубокие царапины на руках. Аллен знает, что умирает. На восемнадцатую весну он перестает носить футболки. * В тридцать семь Аллен живет один. Выхаживает облезлого кота, читает перед сном Вальтера Скотта и машинально потирает черные напульсники на запястьях. Лондон погряз в предновогодней суете, и Аллен тоже делает пару подарков – коллегам по работе, вахтеру, коту. Ему не кажется это диким. Кот – единственное существо, что еще принимает Аллена таким, какой он есть. И пусть животное шипит, царапается, но в дождливые дни всегда ложится на грудь Уолкера и пытается помочь. Легче вытащить чужую боль, чем чувствовать свою собственную; кот слеп и хромает на задние лапы. Аллен в тридцать семь счастлив. На запястьях у него ровно двадцать два уродливых шрама. Но внутри их гораздо больше. В сорок шесть в дождливый день рядом с могилой отца Аллен видит человека. Его запястья украшают черные напульсники, а на протянутой Аллену визитке узорчатыми буквами написано имя. «Канда Юу» в сорок семь на девственных запястьях Аллена смотрится немного непривычно.