Слизеринские заговорщики (18+)

      Что на самом деле является показателем благополучия семьи? Достаток? Жилье в хорошем районе? Хорошие семейные отношения?       Оценивая по таким критериям, Дьюэйн сказал бы, что его семья – благополучная. Мать получала неплохие деньги – их хватало на то, чтобы неплохо жить. Неизвестно, как оценивать их уединенный дом в лесу, но природа там была дивная: листва густая, зеленая, ручьи – чисты, ветер – освежающ, животные – бодры и здоровы. Чем не хороший район? Отношения же… мать в нем души не чаяла с первых дней его жизни, и он сам отвечал ей взаимностью, пусть со временем и перестал это так явно показывать.       Отца у него не было, как не было у его матери и мужа. Хотя, возможно, его отец - но не ее муж – всегда был у матери где-то в голове. Как маленькое незаметное для чужих глаз проклятье. Сидел, грелся о тепло ее тела и нашептывал что-то темное и порочное.       В детстве к отцовской фигуре Хартмен был в крайней степени равнодушен. Может, поначалу, в его глазах проскальзывал интерес, когда мама рассказывала ему об их совместном прошлом, о долгих годах приключений и великих свершений. Но…       Но потом истории кончились, как и то время, о котором рассказывала мать. И интерес угас. У него перед глазами никогда не было примеров отца. Друзей у него тоже не было. Белки не считаются – это так, соседи. Таки лес, он даже волшебный – все равно лес.       Первые приятели худо-бедно начали появляться в его окружении в те годы, когда он начал обучаться в Дурмстранге. Это были годы его расцвета. Тогда он начал находить себя.       И его начали приглашать в гости.       На банкеты, на дружеские посиделки, на праздники.       И пример появился. Перед глазами замелькали люди, являющиеся отцами его приятелей и друзей. Он смотрел на взаимодействие этих семей. Смотрел, даже если не хотел смотреть. Смотрел и привыкал. Смотрел и начинал принимать за норму, что родителей должно быть двое. Что одного недостаточно.       И возвращаться в собственный дом становилось трудно. От стен веяло странным одиночеством – или это просто ему казалось. Свет светильника был странно сероватым, будто ему не хватало чего-то, чтобы стать теплее, колоритнее.       И мать стала казаться такой маленькой-маленькой, потерянной. Почему?       Он не знал.       И он не знал также того, когда его мать стала пить.       То есть, нет, он с детства знал, что иногда мать пропускает по стаканчику-двум вечером одна или в компании товарищей. И он всегда к этому относился легко – или, лучше сказать, никак не относился. Для Дьюэйна это было не важно. Мать становилась веселой, смешливой и делала странные смешные вещи, но это было не плохо.       Но он не заметил, в какой момент это превратилось в горы пустых бутылок, таящихся в кладовой в каких-то ящиках. И мама больше не веселилась. Она молча наполняла стакан, становилась все более отчужденной, краснела лицом, а глаза ее становились маленькими, неприятно-блестящими. В таком состоянии она, будучи дома, пускалась в откровения. И Дьюэйн не хотел их слышать. Уже позже, зная их содержание, он честно себе признавался, что точно не хотел их слышать.       У них с матерью были хорошие отношения, они души друг в друге не чаяли, никто из них никогда не поднимал друг на друга руку, им хватало денег на вполне неплохую жизнь и условия для жизни в целом у них были весьма хорошие.       — Я так хочу сдохнуть.       Так можно ли назвать их семью благополучной?       — Это невыносимо.       В их семье никогда не было ненависти и насилия. Мать никогда не била Дьюэйна, не морила голодом и не издевалась. Она искренне любила его, что было взаимно. Он ее никогда не ненавидел.       — Чем скорее умру, тем лучше.       Он никогда ее не ненавидел. И в этом он видел свое отчаяние. Свою ненависть – только лишь ее – он был в силах контролировать. Ее же личную, направленную на саморазрушение, он контролировать не мог. Он не мог, никак не мог, спасти ее от самой себя.       Он хотел бы ее спасти, но она не хотела быть спасенной.       Дьюэйн мог лишь стать ее поддержкой – странной, ничего, наверное, кардинально не меняющей. Он сидел с ней, слушал ее откровения, давал выговориться. Она веселела в какие-то моменты их разговора, а потом снова ее настроение по наклонной скатывалось в ту вязкую черную бездну.       Жижа из бездны, вероятно, была реальной и заразной. Иначе почему Дьюэйн чувствовал, что она его душит? Обвивается вокруг шеи и тащит к земле. Шепчет о бренности жизни. Шипит не двигаться и сковывает по рукам и ногам – для надежности. И руки опускаются, и глаза бесцельно бродят туда-сюда, не сосредотачиваясь на чем-то определенном. И цели теряются, и стремления тают, и сил-то на них нет – ничего нет, ничего не осталось. Все эта проклятая жижа поглотила и разрослась, тварь, во все стороны расползлась.       Мать стала неумолимо терять свою меру – пф, давно ее потеряла. Рука тянулась к рюмке, стакану, бокалу, бутылке постоянно, по несколько дней подряд. Вид она сама принимала все более и более болезненный. Блеск в глазах вызывал раздражение и неприязнь. Блеск был опасен – и он знал о своей опасности, знал, что он имеет власть и сверкал подобно фальшивому бриллианту под люстрами. Блеск издевался над Дьюэйном, глумился, насмехался: «Она сама меня впустила внутрь! Я поселился здесь по ее воле! И только она в силах меня выгнать, но никак не ты, бесполезный бессильный мальчишка!»       Мать шаталась, терялась в пространстве и падала бы на все острые углы в доме, если бы Дьюэйн лично не поддерживал ее за ладони, плечи или спину, отводя в другие комнаты. Она держалась за него и уже не рассказывала истории о прошлом – она о нем причитала. Причитала, злилась, грустила, отпускала едкие комментарии и от всего этого веяло такой безнадежностью и тоской, что сердце Хартмена сжималось и разбивалось на мириады осколков. Ему думалось, что скоро и он сам, вслед за своим раз за разом разбивающимся сердцем, растрескается и распадется на маленькие кусочки.       Он в этом вяз. Зрение будто заволок серый туман, а черная жижа продолжала лишать его легкие воздуха – ошейник из ее мерзкого щупальца все реже и реже уползал с его горла.       Он укладывал мать спать и шел заниматься – ему нужно было заниматься, у него были задания на каникулы или материалы для самостоятельного изучения по другим наукам – но не мог. Садился за стол, раскрывал книгу, брался за пергамент и перо и… клал перо на стол, молча пялился в книгу, не видя ни строчки да переводил взгляд в стену напротив. Что было на стене? Да ничего, в сущности, на ней не было. Но какая разница? Он просто на нее смотрел, и этот взгляд не имел ни единого тайного смысла. Он смотрел, потому что не мог более ничего кроме этого. Сил не было.       И так из жизни Дьюэйна периодически начали выпадать дни.       Потом мать приходила в себя, прекращала на какое-то время прикладываться к бутылке. Дьюэйн переставал переживать за нее, и появлялись силы заниматься, выходить из дома, общаться с людьми. Да даже белок кормить – и то настроение появлялось.       Именно в такие дни Хартмен учился, налаживал полезные связи, писал важные работы для публикации в журналах – оживал.       Таким образом, жизнь Дьюэйна обрела определенный цикл. Дни жизни сменялись днями удушения черной жижей, выпивающей его душу, чтобы потом снова дать волю передышке на дни жизни.       — Ты так похож на папу, Дьюэйн. Глаза мои, а все остальное – ну папино, почти точь в точь! Конечно, лицо твое в чертах понежнее – тоже в меня, видимо, пошел, милый. Но так похож на него в подростковые годы, когда мы с ним только-только встретились!       Дьюэйну от этого было ни горячо, ни холодно. Утомительно.       — Иди сюда, я тебя так люблю! Дай расцелую всего! Какой же хорошенький! Чего не идешь? Ну же!       Дьюэйн чувствовал тревожный звоночек, дрожью прокатившийся по позвоночнику. Блеск в пьяных глазах продолжал глумиться, заливался хохотом, грохотал и визжал.       — Ты такой красивый, такой ладный! На мой женский взгляд, ты должен быть кумиром молодежи. На тебя уже заглядываются девочки в школе? Ты с кем-нибудь уже встречаешься? Как это никто из девочек с тобой не общается?! Что б эти дуры вообще понимали! Такого парня не видят! Поверь! Я ведь тебе честно, не как мать, как женщина, говорю! Я могу оценить! Так что внимай!       Губы дрогнули в неловкой улыбке. Недоумение смешалось с растерянностью. И как прикажете ему на это реагировать?       В подобные дни неловкие прикосновения со стороны женщины в сочетании с ее странным нечитаемым взглядом вызывали колкие колючие мурашки, пробегающие по телу то тут, то там – но неизменно равнозначно отторгающие, ползущие щупальцами той черной жижи, лижущие кожу и будто проникающие сквозь нее.       — У твоего отца были такие же руки, такие красивые пальцы. Палочка в них всегда смотрелась потрясающе, — говорила она, поглаживая ладони Дьюэйна, а ему нестерпимо хотелось их вырвать из-под ее прикосновений и спрятать за спину.       — Дорогой, больше уделяй внимание упражнениям, только погляди на свою спину, совсем тощенькая стала. Закопался ты в свои учебники, мышцы же наверняка болят, — квохтала она и пыталась массировать ему спину, явно не контролируя силу и впиваясь в кожу длинными ногтями.       Что ж, если в школьные годы Дьюэйн только начал испытывать неясные ему самому в своей полноте эмоции к фигуре отца, то к выпуску из Дурмстранга его чувства сформировались довольно-таки четко. Они были двойственны, сложны, трудно объяснимы в кратких выражениях. Вероятно, чтобы кто-то понял его чувства к собственному отцу, Хартмену пришлось бы занять своего слушателя на целый вечер предысторией – рассказом о своей юности – со всеми подробностями.       Он восхищался своим отцом.       Он ненавидел своего отца.       Он был в обиде на него за себя и за мать.       Он завидовал тем, к кому ушел отец после его матери.       И терпеть их не мог.       Когда Дьюэйну было двадцать три года, мать поразило проклятье. Оно отнимало жизненные силы и причиняло ей нестерпимую боль. Она, сильная волшебница, теряла молодость на глазах. Это проклятье было редким, у самого Дьюэйна еще не было опыта и знаний для борьбы с подобным.       Чтобы снять его, Хартмену пришлось отдать крупную сумму мастеру проклятий, который работал с таким сильным колдовством. Такую сумму, которой у него не было, и которой бы он никогда не обзавелся, если бы не помощь Гринготтса.       Он отправился туда в отчаянии, надеясь на то, что у гоблинов найдется такое предложение под его ситуацию, которое он сможет потянуть. И гоблины не подвели.       Но то, что тогда открылось Дьюэйну, было далеко за пределами его ожиданий и желаний. Он узнал то, что не хотел знать. Взял обязательства, которые не желал брать. Связал себя клятвами, которые стали для него подобны кандалам.       Гоблины были весьма странным народцем со своими пикси в их носатых головах.       В четырнадцать лет Дьюэйн проходил проверку крови, так что у гоблинов была информация, что по отцу Хартмен принадлежал к увядающему, но имеющему свои капиталы роду, пускай и был незаконнорожденным сыном.       В отсутствие главы рода, гоблины пошли с Дьюэйном на сделку. Хартмен обязывался дать обет о неразглашении полученной в банке информации, после чего ему была выдана «миссия» по спасению рода. Ему было поручено найти законного наследника рода, после чего защищать его. В идеале, нужно установить с ним контакт, приблизиться и, если подходящих, достойных доверия людей вокруг наследника не найдется, обучить премудростям обращения с делами рода. Дела рода, связанные с банком, естетсвенно, стояли у гоблинов во главе угла, что они не преминули подчеркнуть.       В обмен Дьюэйну разрешалось брать деньги со счетов рода, не злоупотребляя и не растрачивая попусту.       Дьюэйн, скрипя зубами и скрепя сердце, подписался под всем, взяв на себя магические обеты. Теперь у него были деньги на лечение матери.       И информация от банка о том, что у него есть единокровный брат, связанный также и с родом Поттер, у него тоже была.

***

      Гарри Поттера, а братом был именно он, неплохо прятали. По всему магическому миру ходили слухи – такие разные, такие противоречивые, что и не разберешь. Кто-то говорил, что Героя растит сам Альбус Дамблдор, наставляет и учит для борьбы со злом. Другая молва приносила слух, что Гарри Поттера отдали в хорошую богатую чистокровную семью, где он растет с серебряной ложкой во рту и не знает печали. Кто-то шептал, что у Поттеров была какая-то таинственная бабка, живущая заграницей, к которой мальца и скинули. Ничего конткретного никто сказать не мог. Альбус Дамблдор – единственный человек, чье имя в слухах точно проговаривалось, ничего не опровергал и не подтверждал: он в целом умело уходил от вопросов на эту тему, от кого бы они ни поступали. «Мальчик находится в защищенном, безопасном месте, Пожиратели его не найдут, не переживайте», — все, что можно было услышать из уст директора Хогвартса. Со временем спрашивать перестали. А Дьюэйн не горел желанием ежедневно и еженочно искать мелкого Поттера, чтобы шибко докапываться. У него не было обязанности защищать брата до того, как он отыщется. Так что Хартмен решил занять выжидающую позицию: рано или поздно имя Гарри Поттера снова всплывает. В одиннадцать мальчишка пойдет в школу, так что какая-нибудь газетенка точно решит написать об этом – таким образом Дьюэйну напомнят о нем. А до этого момента Хартмен мог заняться образованием и научной работой – у него было достаточно амбиций и планов на жизнь, чтобы не проводить столько лет за бессмысленными метаниями по земному шару в поисках одного ребенка.       У него на носу была защита мастерства по Зельям, да и румынский драконий заповедник ответил ему согласием – через несколько месяцев можно будет приступать к обучению и работе там.       К драконам у него был свой, особый интерес.       От отца ему досталось чуть больше, чем очаровательная мордашка и руки, на которых так делала акцент его мать. В предназначенное время он вступил в драконье наследие, справиться с которым ему помогла мама – как когда-то и отцу. И теперь Дьюэйн хотел изучить этих существ вблизи. Понять, чем он теперь схож с ними, чем различается – увидеть, осознать при реальном близком «общении».       Кстати, о том, что он сможет с ними общаться – действительно, через рот словами – ему поведал дракон-прародитель.       Говоря в целом, эта великовозрастная черная ящерица вызвала в Дьюэйне такие же смешанные чувства, как и отец. С одной стороны, он благоговел перед великим предком, внимая его мудрости. С другой стороны, ему чисто по-человечески захотелось от души дать в его зубастую морду после того, как Эребос, словно сговорившись с зелеными вымогателями из Гринготтса, заговорил с ним о Поттере.       Нет, это случилось далеко не в школьные годы. И даже не в тот период, когда он все же стал драконологом. Что уж говорить про года, когда он стал заметен в кругах знатоков по темным искусствам и ритуалистике.       Прародитель просто-напросто проник в его сон однажды весной, в тысяча девятьсот девяносто втором. Тогда же, к слову, вышеупомянутый Гарри Поттер приближался к окончанию первого курса в Хогвартсе.       Эребос убедительно зачитал ему целую лекцию о важности сохранения популяции, важности поддержки и общности и о чем-то еще, после чего наказал найти юного Поттера и поддержать в принятии наследия, в которое тот уже, оказывается, начал вступать! В одиннадцать! Немыслимо!       Через некоторое время Дьюэйну стало известно, что Поттер близок с отпрыском Малфоев. А у него, к счастью, было полезное знакомство, чтобы попасть в их окружение.       С Александром Черным он познакомился лет в двадцать шесть, поехав в путешествие на заработанные в заповеднике деньги: он решил потратить отпуск с пользой, сменить обстановку, развеяться и заодно устроить разговорную практику с носителями изучаемых им на досуге языков. Одной из точек в его плане путешествия стала Россия, где он и имел сомнительную честь повстречать этого человека. Хартмен попал под его очарование, о чем впоследствии не раз сокрушался, стоило в голову его товарищу Черному заползти очередной дурной мысли, которой он желал с ним поделиться.       Александр провел его к Малфой-мэнор, где – как удачно пали карты – гостил сам Гарри Поттер. Тот день стал знаменательной датой для Дьюэйна. С того дня в силу вступило второе условие договора с гоблинами: теперь Хартмен обязан был защищать его.       Что ж, должность в его школе – вполне неплохая возможность исполнить волю зеленомордых махинаторов. Да и без этого всего Дьюэйну давно хотелось сменить род деятельности, жизнь требовала перемен. Возможно, в этом тоже было виновато влияние Александра Черного, о чем Хартмен также не забыл посокрушаться.       Негативные эмоции к мальчишке Поттеру было необходимо заглушить. В конце концов, сам по себе он Дьюэйну ничего не сделал, он ничего не знал. Но как же было сложно совладать с собой, со своим внутренним ребенком, припоминающим все обиды детства и юности, накопившиеся из-за отца да поведения матери (все из-за того же отца)!       Однако он должен. Дьюэйн Хартмен теперь – его преподаватель. И он же – его старший брат, пускай Поттер не знает об этом. С их разницей в возрасте в двадцать два года они бы сошли за отца и сына. Дьюэйн должен взять на себя роль ответственного взрослого и затолкать свои обиды как можно глубже.       Ему предстояло сблизиться с этим недоверчивым ребенком и понять, нужно ли ему лично вмешаться для обучения того премудростям управления финансами рода. Хотя, на скромный взгляд Хартмена, лорд Малфой подошел бы на роль подобного профессора гораздо лучше незаконнорожденного него, никогда не стоявшего во главе рода.       Также Дьюэйн не забывал про наказ прародителя. Мужчине нужно было доверие Гарри, чтобы помочь с наследием.       Что ж, ему – им обоим – предстоял еще долгий путь к выстраиванию близких братских отношений.