Странно, когда ты сходишь с ума у меня появляется чувство вины. Я тебя понимаю, ведь мне иногда тоже снятся страшные сны… Снится, что мне не дожить до весны, снится, что вовсе весна умерла. Страх во мне оставляет следы, я думал, что страх — это просто слова… © Смысловые Галлюцинации «Зачем топтать мою любовь»
— Нет, я не хочу слушать речи твои! Дай сохранить мне девичьи грёзы мои! Кристина Дае пела. Впервые после премьеры «Дон Жуана Торжествующего» она пела и не ощущала принуждения, не чувствовала себя обязанной выступать на сцене, скрепя сердце… не вынуждена была быть приманкой для учителя. — В снах неясных, но прекрасных, в грёзах страстных я жить хочу! И доныне это чувство, как святыню, в сердце храню. Эта младость, жизни радость, скоро, увы, отцветёт… Легкая воздушная ария Джульетты из оперы «Ромео и Джульетта» Шарля Гуно сама просилась на язык, слова вспоминались сразу, что не удивительно: опера Гуно была написана гораздо проще, чем опера Призрака. Вот и сейчас Кристина будто слышала неясную мелодию, плывущую в воздухе. Она когда-то разучивала партию Джульетты с Ангелом муз… с Эриком. Либретто запоминалось легко, без очередного штудирования ночами напролет, как бывало при подготовке к «Дон Жуану Торжествующему», вот только, помнится, учитель никогда не бывал ею доволен. Он ворчал, что нужно петь душой, что она не понимает о чем поет… Что же, он, как обычно, оказался прав. Ночью ей снился театр. Закулисье. Водоровот неотложных дел и срочных репетиций, протершихся пуант и оторванных лент… Мозоли и стертые в кровь ноги. Девичьи сплетни и тайны. Беззаботное детство и юность… Величавая сцена, раскрашенные умелой рукой декорации, роскошные ложи, обитые бархатом, огромный зал, наполненный зрителями. Там, во сне, она снова выступала. Слышала пораженные возгласы и гром аплодисментов, падала без сил перед восхищенною толпою… спускалась в часовню, зажигала свечу в память об отце. И голос, шепчущий «Брава, брава, брависсима» был рядом. К ее собственному удивлению, сон не был дурным или страшным, наоборот, проснувшись и некоторое время сонно моргая, Кристина ощутила легкую ностальгию. Вчерашний день пролетел, один из многих, оставив за собою лишь слезы и злость, и она снова поразилась, отчего вчера все казалось намного хуже, чем сегодня. Воистину, причуды человеческой души. — Час настанет, страсть застанет, скорби с собой принесёт. Счастья любовь не даёт…. Увы, теперь песню Джульетты она понимала гораздо лучше, познав скорбь, и слезы, и любовь. Странно подумать — слова, казавшиеся раньше такими чужими и странными, сейчас воспринимались как должное, да и она чувствовала себя взрослее и умудреннее. Отдала бы она обратно все, что пережила, предложи кто стереть минувшие переживания и тревоги? Вряд ли. Какие-никакие, но это были ее тревоги и ее переживания, ее опыт, пусть отрицательный, но все же. — Дальше, покуда, слёзы, не хочу я страдать и только жизни розы желаю срывать… Напевая, Кристина умылась, оделась, расчесала непослушные волосы и соорудила нехитрую, но очень гармонирующую с тонкими чертами лица прическу. Одернув юбку простого домашнего платья, когда-то принадлежавшего Мег, она взглянула в зеркало. Девушка, отразившаяся там, была чуть стройнее, чем себя помнила Кристина, и… взрослее. Кристина прищурила глаза и с любопытством склонила голову набок: что изменилось? Да, она похудела, под глазами появились небольшие тени, но разве это старило ее?.. Нет. С минуту понаблюдав за собою, Дае наконец отыскала самое большое отличие. Выражение глаз — вот что изменилось, вот что делало ее другой. Кристина улыбнулась, следя, как отражение послушно растягивает губы в ответной улыбке, но глаза оставались печальными с толикой неясной тревоги на дне. Что же, невозможно пройти сквозь такие трудности и не измениться. Снова натянув улыбку, Дае отвернулась от зеркала и на миг замерла. Ей не хотелось сидеть взаперти в комнате, но выйти — значило снова оказаться рядом с другими людьми. И если против мадам Жири она ничего не имела, то встречаться в Эриком, тем более после вчерашней ссоры, ей вовсе не хотелось. Нет, нет, глупости! Она такой же гость в этом доме, как и бывший Призрак Оперы, почему она должна прятаться? Решительно вздернув подбородок, Кристина повернула ключ и вышла за дверь, продолжив напевать себе под нос. Это поднимало настроение и отчасти убирало глупый страх наткнуться на человека, которого она не хотела видеть. Кухня оказалась пустой. Кристина, заглядывавшая туда с особенной осторожностью, будто она не в доме посреди Парижа, а в глухом лесу, где обитают волки-людоеды, выдохнула с явным облегчением. И сразу же устыдилась себя. Право, Дае, хватит бояться, ничего он тебе не сделает… Хотя… Кристина не была уверена, что Призрак так спокойно сможет стерпеть ее поведение и слова, она ведь вчера такого ему наговорила. Поджав губы, Кристина присела за стол и подперла щеку ладонью. В ней боролись две части: одна отчаянно стремилась на свободу, пыталась высказать все, что не нравится, выбороть хотя бы частичку воли, а вторая… вторая, привыкшая, что за нее решают все и везде, сердито роптала, затыкая себя и свои желания. Вторая боялась Призрака и рьяно стремилась скрыться от него подальше, а если скрыться не получалось — то старалась хотя бы молчать, не навлекать на себя его гнев. Ибо гнев этот был страшен, уж она-то успела в этом убедиться. А первая… первая не страшилась высказать все в лицо человеку, настолько сильно повлиявшему на ее судьбу и оставившего ее у разбитого корыта. Дае порой не знала, которая из двух Кристин — настоящая. Внезапно тихонько скрипнула отворяемая дверь, и Кристина подскочила, нервно прижав к себе ладони, но увидела в дверном проеме лишь мадам Жири. — Доброе утро, Кристина, — блекло поздоровалась та, и Дае кивнула в ответ, выдавив нелепую улыбку. Но Антуанетта не обращала на нее особого внимания. Кажется, бывшая воспитательница была чем-то недовольной… или просто уставшей. — Как… как вам спалось? — тихо спросила Кристина у мадам Жири, начавшей возиться у плиты и как раз наливавшей воду в огромный железный чайник. Мадам Жири рассеянно кивнула в ответ, но мгновение спустя спохватилась и ответила, что неплохо. На этом разговор закончился, так и не начавшись. Кристина, чувствуя смутную вину, молча наблюдала, как мадам готовит завтрак, но почему-то не осмеливалась встать и помочь женщине. Право же, что с нее взять? Готовить не умеет, сервировать стол тоже… Бледные щеки Дае залила краска стыда, ей внезапно вспомнился унизительный ужин в особняке Рауля. Нет, она не собирается опозориться снова. Кристина сильнее сцепила ладони и вжалась в стул, намеренная сидеть так до окончания века… ну или хотя бы до окончания завтрака. Но мучения ее не были столь долгосрочны или столь велики, как казалось самой Кристине. Антуанетта превосходно справлялась сама, и уже спустя полчаса простой деревянный стол с витыми ножками украшала обычная скатерть бледно-лимонного цвета с затейливой вышивкой в виде незабудок. Решив особенно не заморачиваться по поводу сервировки, мадам разложила тарелки и столовые приборы так, как делали это на оперной кухне; со сковороды на горячей плите уже несся восхитительный запах. Кристина сглотнула, она и забыла каково это — принимать пищу не в кровати, измученная горячкой и болезнью. Наконец-то она поест по-человечески! Дае никогда не привередничала в еде. Путешествуя, они с отцом часто оставались не только без ужина, но и без завтрака, так что она умела переносить вынужденное голодание. Попав в Оперу Популер, она наконец смогла начать питаться нормально, хотя и осталась навсегда хрупкой и тоненькой. Товарки по балету часто отказывались от вечернего чаепития или кривили нос при виде ароматных гренок, жалуясь, что это плохо влияет на фигуру. Кристина же, никогда не жаловавшаяся на вес и талию и часто получавшая горестные вздыхания в свой адрес от престарелых костюмерш, мол, какая девонька тощая, с удовольствием съедала все, что полагалось. Вот и сейчас, увидев на тарелке яйца-пашот с подрумяненными гренками, она довольно подвинулась поближе. Тем временем мадам Жири наполнила свою тарелку и задумчиво нахмурилась, бросив взгляд в сторону лестницы. Кристина, проследив за ее взглядом, поняла — мадам ждет Эрика. Ей мгновенно стало неуютно. Но, кажется, Антуанетта не была в настроении ожидать кого-либо, поэтому, продолжая хмуриться, отложила третью пустую тарелку в сторону и тяжело опустилась на стул. Она казалась бледной и не выспавшейся, и Кристине еле удалось отгородиться от вполне заслуженной вины — она свалилась мадам на голову, вынуждает ее заботиться и переживать о себе… а они ведь даже не родственники. Вчерашняя истерика вспомнилась совсем некстати, и Дае тихо вздохнула, опустив глаза. Как можно было позволить себе грубые высказывания в присутствии мадам? Как можно было не обращать на мадам внимания? — Приятного аппетита, мадам, — пискнула Кристина, стараясь, чтобы голос звучал не сильно заискивающе — бывшая преподавательница раскусит ее в два счета. Мадам Жири рассеянно кивнула, но промолчала. Очевидно, печальные мысли совсем одолели ее, вынудив забыть о манерах. Решив подумать обо всем после, Кристина наконец вернулась к долгожданному завтраку. Яйца-пашот, сдобренные ароматными травами, требовали ее внимания, и Кристина целиком и полностью отдалась в их власть. М-м-м. Яйца были такими, как и ожидалось: в меру сваренные, они не растеклись по тарелке, как часто бывало в Опере, а сохранили форму. А вкус… Откусив хрустящую корочку гренки, Кристина еле сдержала довольную улыбку. Да, она всегда была любительницей вкусно поесть, но готовить так и не научилась. Маму Кристина не помнила, а отец не умел. Папаша Дае даже яичницу не мог приготовить, не разбив яйцо и не уронив горячую сковороду себе на ногу. Творческий человек, он все время витал в облаках, не оскверняя свой дух такими примитивными знаниями как готовка… или умение выживать. Воспоминания об отце, как и прежде, вызывали светлую грусть с толикой печали. Кристина, окончив завтрак, грела ладони о кружку с горячим травяным чаем и улыбалась, смотря в никуда. Вместо кирпичных стен она видела просторные холмы и стелящиеся туманы, вместо городской суеты слышала музыку ветра и папиной скрипки. С одной стороны, она тосковала по безвременно ушедшему отцу, с другой — понимала, что вряд ли их скитания закончились бы чем-то хорошим. Не попади она в Оперу, кем стала бы крошка Лотти? Пела на ярмарках? Просила милостыню у церкви? Или, не приведи Святая Мария, ей предложили бы иначе заработать на кусок хлеба? Кристина прижала губы к шероховатой поверхности глиняной кружки, подула на чай, наблюдая, как пузырится и растекается волнами его гладкая поверхность. Иллюзии сгорели после случая с Раулем, она больше не воображала, будто солнце светит лишь для нее. Но это не вызывало страха или опасений по поводу будущего, наоборот — откуда-то пришла странная решимость сделать все по-своему. Каким образом? С чьей помощью? Она не знала. Но надежда уже жила внутри, трепыхалась внутри словно заточенная в стеклянной банке бабочка. Кристине нравилось это чувство. Нравилась надежда на саму себя. Право, она так устала рассчитывать на других, устала разочаровываться. Но, как ни крути, нужно-было начинать с чего-нибудь. Без поддержки отсюда не выбраться. Безобразная ссора, устроенная вчера ею и Призраком, снова появилась перед глазами, и Кристина поспешно отхлебнула чая, не обратив внимания на жар, опаливший губы. Теперь, будучи спокойной, она могла рассуждать здраво. В какой-то степени то, что мадам Жири еще задержится здесь, давало самой Кристине некоторые преимущества. Она могла спокойно заручиться какой-никакой, но поддержкой. По крайней мере, Дае была уверена, что бывшая балетмейстер не оставит ее в лапах Призрака, Кристине меньше всего хотелось снова оказаться несчастной птицей, попавший в силки опытного птицелова. Кстати, о птицеловах… Эрик так и не появился, и очнувшаяся от раздумий Кристина наблюдала, как мадам прикрывает его порцию крышкой и оставляет на еще теплой печи. Столь трогательная забота вызвала невольную улыбку, и наверное впервые с начала этой головокружительной истории Кристина задумалась — а что связывало мадам Жири и грозного оперного Призрака? Откуда они знают друг друга? Почему Эрик пришел именно сюда после пожара? Все это походило на странную дружбу, хотя Кристине всегда казалось, что она была единственным другом маэстро. Как оказалось, это была еще одна тайна, в которую ее не посвятили. Ее вообще мало в что посвящали — теперь Дае видела это отчетливо, ею умело манипулировали, что один, что другой, а она слепо поддавалась. «Я слепо доверила тебе свой разум!» — она когда-то бросила эти слова прямо в лицо Призраку, не осознавая, что Рауль заслуживал этих слов не меньше. Кристина глотнула чаю и неосознанно скривилась — напиток успел остыть и теперь чуть горчил. Она вздохнула и вгляделась в донышко кружки, будто пытаясь прочесть там свою судьбу, но не увидела ничего, кроме размягченных чайных листьев.***
Кристина Дае пела. Эрик, не верящий своим ушам, приложил ухо к двери и замер. Его чуткий музыкальный слух смог уловить то, чего не услышали бы другие. Она пела. Мурлыкала под нос арию Джульетты. Выводила тихим, но звонким голоском, все трели и рулады, попадала во все ноты… ладно, почти во все, но они ведь и тренировались очень давно. Да и болезнь тоже не могла пойти на пользу связкам. Но все же Кристина пела! Эрик напряженно вслушивался в легкий перезвон ее голоса, изо всех сил отмахиваясь от всепоглощающего и желанного побуждения закрыть глаза и хоть на миг представить, что они снова там, в его владениях, и что сейчас один из уроков музыки, проводимых Ангелом для своей ученицы. О годами общался с нею сквозь стекло витража, страшась открыться, боясь показать истинный облик… как знать, возможно, это и было самой серьезной ошибкой? Голос Кристины утих, Эрик услышал скрип двери и понял, что та вошла на кухню — так скрипела только одна дверь во всем доме. Повернувшись к окну, Призрак тоскливо уставился на хмурое утро за покрытым потеками стеклом. Там, в утренней дымке, сновали разносчики газет, суетились работники, прогуливались горожане… Счастливые. Им никогда не узнать, какое на самом деле счастье даровано им Господом — выйти наружу, в светлый мир, не закрывая лица и не ожидая услышать возгласы, полные страха и отвращения. Заскрипев зубами, Эрик прижал ладони к холодному стеклу. Ему до умопомрачения хотелось выйти. Покинуть старый дом Антуанетты. Раствориться в утреннем зыбком тумане. Слиться с непроглядным белесым маревом и навсегда исчезнуть из Парижа. Но даже первый пункт он не был в состоянии выполнить! В приступе злобы Эрик стукнул кулаком по оконной раме, но та выдержала, даже не затрещав, вместо этого он вогнал себе в палец занозу. Зло выковыряв из-под кожи тонкий кусочек дерева, выкрашенный когда-то в белый цвет, он бездумно стер выступившую каплю крови. Боли не было. Или, что вероятнее, он просто разучился чувствовать. Воистину, чего еще можно ожидать после стольких предательств? Чего еще бояться? С кухни донесся еле слышимый звук голоса Кристины, ей что-то коротко ответила Антуанетта, и все затихло. Пусть и у них разговор не клеится, зло подумал Эрик, не мне одному сидеть здесь, изнывая от тоски по обычному человеческому общению. Но нет, даже в этом ему было отказано. Что же, он не станет спускаться вниз и оскорблять их своим присутствием, нет-нет! Пускай завтракают и радуются, что не видят его рядом, не созерцают страшных отметин, навеки перечеркнувших любую возможность отыскать себе хотя бы друга. Он не собирается портить им аппетит. Кровать явно не приветствовала его возвращение, но, поскольку в комнате больше негде было присесть, Эрик медленно опустился на теплое одеяло. Провел пальцами по жесткому ворсу, зажмурил глаза. Раньше его везде сопровождала музыка, любое событие в своей небогатой происшествиями жизни он встречал рука об руку с нею. Музыка жила в нем, струилась его венами, была ему другом, братом, женою, любовницей… музыка подарила ему Кристину и отняла. Но лишь сейчас, уловив слабый отголосок пения своей музы, Призрак вдруг понял — музыки не стало. Когда она исчезла? Когда перестала нашептывать на ухо волшебные арии? Он попытался сосредоточиться. Сжал виски ладонями, зажмурился сильнее, до разноцветных кругов перед глазами… и ничего не произошло. Мир оставался прежним: таким же серым и обыденным. Не отозвалась в рассветной дымке тонкая, бьющая по нервам мелодия скрипки, молящая о любовном признании, не ответило ей нежное слияние черно-белых клавиш рояля, не пристыдило разошедшихся любовников гулкое эхо контрабаса… и перезвон колокольчиков не разошелся хрустальным смехом. Музыка исчезла. Покинула его навсегда, даже не попрощавшись. Оставила на произвол судьбы. Столь жестокое открытие потрясло его. Невозможно! Он не мог разучиться чувствовать музыку! Ради всего святого, он потерял так много, к чему было отбирать то, что его никогда не предавало? О, проклятый бог! Эрик сжал кулаки в бессильной злобе. Отчаянно скользя взглядом по интерьеру комнаты, он пытался вспомнить, каково это — видеть музыку везде, слышать ее отголоски в стуке капели и отблесках свечей на зеркальной глади подземного озера, смехе хористок и нареканиях костюмерш… Во всем была своя музыка. Каждый человек звучал по-своему, и Эрик чувствовал это душою. Каково это — разучиться слышать? Вместо ярости вдруг пришла печаль. Разве ты был достоин этого? Достоит обладать тем, чего не могут сделать обычные люди? — мрачно спросил кто-то внутри. — Разве ты не совершил бесконечное множество злодеяний, не взял на душу самый страшный грех — убийство? Эрик безвольно опустился на кровать, уперся взглядом в потолок. Уж о чем, но об убийстве мерзкого цыгана он не пожалел ни разу. Поделом ему. В цирке цыгана все ненавидели… О Буке он тоже долго не скорбил, старый пьяница был еще тем мерзавцем, вечно подглядывал за хористками, иной раз приставал к ним, что лично Эрик считал недопустимым. А вот Пьянджи… Вспомнив упитанного тенора, Призрак ощутил горечь. Он не собирался убивать его, право, не собирался! Хотел придушить ненадолго, дабы занять свое законное место на сцене и спеть вместе с Аминтой, с его Кристиной. А получилось вот как. Наверное, слишком сильно затянул петлю, впопыхах забрасывая веревку на толстую шею тенора. Не сказать, что до сих пор у Эрика было свободное от невзгод и приключений время, чтобы обдумать все, поэтому сейчас, будучи предоставленным сам себе, он всецело погрузился в то, что пытался отрицать. Он — убийца. С самого детства ему была предопределена лишь одна роль — ребенка дьявола, и он успешно следовал плану Сатаны, сам не подозревая об этом. Страшно подумать, к чему привело его появление в когда-то завораживающей, величественной опере! Угрозы, умерщвления, шантаж, падение люстры, пожар… Кого еще можно винить, как не его?! Лучше бы он остался там, в подземелье, лучше бы его разорвала на части разозленная толпа! Зачем он дальше живет, дышит, ходит по земле? Ему самое место в глубинах Ада, седьмой круг давно ждет его. Эрик зажмурился, пытаясь прогнать страшные видения, казалось, выжженные на внутренней оболочке век. Он снова и снова видел падение люстры на зрительный зал, вспышку пожаров по всему театру, паническое бегство толпы… воображение продолжало дорисовывать страшные картины разрушения, ибо видеть все, что происходило дальше, ему не довелось, тогда он яростно тащил Кристину в подземелье. Кристина… Еще одна судьба, которую он сломал, чьи мечты растоптал подобно тяжелому солдатскому сапогу, растаптывающему бабочку, нечаянно оказавшуюся под ногами. Чего он ожидал, насильно волоча под венец девушку, которая боялась его больше чем огня? Нормальной жизни? Любящей жены, которая каждый вечер целовала бы его в изуродованную щеку, а ночью добровольно бросалась к нему в объятия? Глупости, глупости! Ни одна женщина в здравом уме никогда не захочет делить с ним не то что кровать, а даже дом. Стук домашних туфель по деревянному полу внезапно ворвался в мысли, и Эрик подскочил с кровати, будто уличенный в чем-то непристойном, будто простые мечты и размышления были не менее порочными, чем его деяния. Но никто не вошел, и Призрак с трудом перевел дух. Это снова была Кристина, на этот раз она напевала что-то другое. Прислушавшись, он уловил знакомые нотки и гневно сощурился. Милый мой, где бы ты ни был, думай обо мне, И в час ночной сможешь увидеть ты меня во сне. Верю я, что недалёк тот день, когда увидимся с тобой, Но, прошу тебя, ты помни обо мне, друг мой… Неуправляемая, всепоглощающая злость вспыхнула в нем ярким, уничтожающим пламенем. Воистину, она испытывает его терпение! Как смеет она петь то, что когда-то посвящала своему жениху, как смеет радоваться и веселиться, пока он здесь думает о том, как жить дальше и отыскать в себе силы справиться со всем?! Эрик не успел подумать ни о чем, не успел даже сформулировать беспорядочные мысли в слова и предложения. Злость захватила его как ураган, как безжалостный торнадо, смяв благие намерения и робкие мечты по отношению к Кристине, оставив лишь обжигающую ярость. Резко вскочив с кровати, он поправил маску и решительно распахнул дверь. — Воистину, чудесный день, правда, дорогая Кристина? Иначе как объяснить ваше пение с самого утра? Потрудитесь объяснить, зачем вы тренируете свои вокальные способности в непосредственной близости от места моего обитания в этом доме? Вам не хватает восхвалений мадам Жири? От меня вы их точно не дождетесь! Кажется, вы успешно справились с тем, что растеряли все навыки, коим я, как видимо, безуспешно, пытался вас обучить! Он произнес все на одном духу, не прерываясь даже на глоток воздуха — дыхание, тренированное годами, позволило не запнуться ни на мгновение, и, лишь закончив свою пламенную тираду, смог наконец более-менее прийти в себя — напротив его комнаты стояла Кристина. Моргнув, он невольно прищурил глаза — стоя возле окна, из которого лился серый дневной свет, девушка сияла, словно окруженная прозрачной аурой. В простом домашнем платье нежно-синего цвета, с заплетенной и искусно уложенной толстой косой, из которой выбилось несколько кудряшек… и с веником в руке. Последний совершенно не вписывался в общую картину, но Эрик вряд ли мог объективно оценить увиденное — он замер, будто кролик перед удавом. Оказывается, он успел призабыть, какая она красивая, как нежна ее кожа, как завороженно светятся ее карие глаза, как ласково улыбаются ее губы… Но, увы, мимолетное наваждение схлынуло — на губах у настоящей Кристины не было и намека улыбку, а в глазах — ни капли очарованности им. Настоящая Кристина была обижена. И злилась. Эрик осторожно отступил назад, видя, как та перехватила ручку веника сильнее и нахмурила брови. Лишь сейчас Эрик смог абстрагироваться и осознать действительность: платье было явно с чужого плеча, так как болталось на ней, словно на вешалке. Блеклая кожа, бледные губы, темные круги под глазами, скованные движения… Той юной, прекрасной Кристины, жившей в его мечтах, здесь не было — была уставшая и разочарованная Дае. Внезапно вся злость куда-то ушла, растворилась, будто надпись на песке, смытая яростной волной прибоя, оставив за собою мимолетную грусть за чем-то близким, но утраченным навеки. Она потеряла не меньше чем он, даже больше, как он смеет винить ее в чем-то? Но Призрак даже не успел открыть рот, дабы принести свои извинения — Кристина развернулась и опрометью бросилась прочь, швырнув веник на пол. Еще мгновение — и лестничный пролет опустел, оставив там лишь Эрика, напряженно вслушивающегося в скрежет запираемого замка и приглушенные всхлипы. Эрик изо всех сил впился зубами в щеку изнутри, чувствуя, как рот наполняет соленый привкус крови. Замечательно. Ты снова добился своего, чудовище. Странно — он думал, что почувствует отчаяние, решимость догнать ее и на коленях вымаливать прощения, но нет — в душе продолжала властвовать обычная пустота. Сколько раз он просил о прощении? Сколько раз валялся в ногах? В отношении Кристины к нему ничего так и не изменилось… зато отношение к себе становилось все хуже. Хватит унижений. Эрик медленно двинулся к себе в комнату, ощущая, как равнодушие охватывает его липкими сетями, словно паук пойманную в паутину муху. И даже непривычная тишина, где раньше всегда царила музыка, не вызывала никакого отклика в душе.***
Мадам Жири устало склонилась над бумагой. Болела голова, слезились глаза от яркого света свечи, ломило шею и по-старчески ныла поясница. Ко всему прочему, она чувствовала необъяснимую усталость и ломоту во всех мышцах — видимо, поход к злосчастному брокеру все же аукнулся и она простыла. Весь день Антуанетта чувствовала себя крайне изможденной и разбитой, словно вчера с утра до ночи поучала юных танцовщиц или репетировала генеральный прогон перед премьерой очередного спектакля. Впрочем, женщина изо всех сил пыталась не унывать. Чувствуя ответственность за гостей, нашедших приют под крышей ее дома, она буквально вынудила себя подняться с кровати и приготовить сначала завтрак, а потом обед. От ужина Кристина отказалась, а вот Эрик ни разу не показался на пороге кухни. Словно дитя малое, право же! Антуанетта не стала разубеждать гордеца, что морить себя голодом — явно не лучший выход из ситуации. Краем уха она слышала его гневную речь, но не стала вмешиваться — взрослые люди, разберутся сами, хотя всем нутром ощущала — не разберутся. Слишком много всего между ними, слишком свежи раны. Что же, она подумает об этом завтра. А теперь пора заняться тем, что преследует ее уже пару дней. Мадам Жири склонилась над бумагой и продолжила аккуратно выводить буквы на бумаге. Чернильницей она не пользовалась довольно давно, но чернила не успели засохнуть, хотя и пришлось влить туда немного воды. «Дорогая Жолин, — так начиналась строка, — прости за долгое молчание и за то, что не ответила на предыдущее письмо. Увы, на это были серьезные причины…» Антуанетта невольно улыбнулась, отложив перо в сторону — перед глазами внезапно возникла Жолин, такая, какой Жири помнила ее в последнюю встречу. Ей почти привиделось, что давняя подруга здесь, рядом: вот она берет тонкими пальцами письмо, серьезно вчитывается, пытаясь угадать настроение или прочитать что-то между строк. Антуанетта понимала, что та невысокая светлокожая темноволосая девочка с мягкими чертами лица и темно-зелеными глазами живет лишь у нее в подсознании, что настоящая Жолин уже давно выросла, став женой и матерью, но, поскольку они не виделись с дня отъезда Жолин в Вену, Антуанетта просто не могла представить подругу такой же взрослой, какой была сама. Они подружились сразу, как только Антуанетта — в девичестве Фурнье — впервые перешагнула порог Оперы Популер в восьмилетнем возрасте. Тогда театр лишь открылся, и туда срочно набирали маленьких проворных девчонок учиться на балерин за сущие гроши. Родители кое-как сумели накопить и оплатить первый год учебы, а вот дальнейших расходах семья Фурнье, не будучи ни зажиточной, ни счастливой, ни процветающей, участия не брала, оставив эту неподъемную ношу меценатам и покровителям оперного исскусства. Семь голодных ртов, состарившаяся прежде положенного от частых родов мать и сгорбленный от тяжелого труда отец — вот и все, что осталось за спиной у юной Антуанетты. К своему стыду, она не слишком жалела об оставленных родителях и братьях-сестрах — новая жизнь в Опере, новые друзья и волшебный мир быстро поразили ее воображение и затерли старые воспоминания. Впрочем, лет в пятнадцать ей взбрела в голову совершенно сумасшедшая мысль (как считала теперь сама мадам Жири) — отыскать кого-то из семьи. Она грезила об этом ночами, а после, накопив немного собственных денег и одолжив часть нужной суммы у ведущей примы-балерины, с которой они были дружны, бросилась на поиски, увенчавшиеся частичным, но все-таки успехом… если, разумеется, так можно назвать обретенные знания о смерти матери спустя год после ухода Антуанетты, и кончине отца, пристрастившегося к выпивке после смерти жены. О судьбе братьев и сестер так и не удалось ничего выяснить. Неугомонное юное сердце балерины, подающей тогда великие надежды, страдало оттого, что ничего выяснить не удалось, да и кончились все заимствованные деньги. Поиски пришлось прекратить, хотя Жири и врала подружкам из балета, что отыскала всех родных, что мама давно не болеет и работает швеей, отец нашел хорошее место на фабрике, а братишки и сестренки растут в заботе и достатке. Меньше всего гордой и смелой девушке хотелось казаться никому не нужной сироткой. Единственным человеком, которому Антуанетта поведала все без утайки, была Жолин. Жолин, слывшая самой веселой и разговорчивой девочкой среди всех учениц, сдержала слово — о судьбе родственников Антуанетты так никто и не узнал. Антуанетта внезапно ощутила острую грусть вперемешку с ностальгией. Ей до боли захотелось хоть на миг вернуться туда, в мир веселья и мишуры, когда она была юной девчонкой, верившей в сказку о прекрасном принце, который увидит ее на сцене, танцующей Жизель, влюбится и увезет в далекую страну, полную цветов и сказок. Странно, что эта места сбылась… но не для нее, а для лучшей подруги. Нет, Жолин не танцевала Жизель, не получила главную роль… она просто улыбнулась проходящему мимо молодому человеку, который оказался пусть и не принцем, но зато единственным сыном австрийского барона. Александр фон Бауэр был из состоятельной семьи, в которой барон давно отошел от дел, завещав все сыну, которому всецело доверял. Мать скончалась при родах, второй раз жениться и доверять абы кому воспитание сына барон фон Бауэр так и не решился, поэтому так и остался вдовцом. Своего сына он любил больше всего на свете, поэтому конечно же прислал свое согласие вместе с искренним благословением, когда юный сын без памяти влюбился в французскую танцовщицу. Антуанетта помнила свои ощущения, когда помогала Жолин готовиться к венчанью: с одной стороны она желала лучшей подруге лишь счастья, с другой… это была ее мечта! К счастью, ей удалось преодолеть муки зависти — спустя полтора года она сама вышла замуж. Не за принца, нет — избранником ее оказался простой горожанин Габриэль Жири, владевший несколькими торговыми лавками на окраине Парижа и до конца не веривший, что прелестная и талантливая балерина действительно согласится и вручит ему не только свою руку, но и сердце. Да, юноша не имел богатых родителей, не осыпал жену алмазами… но зато подарил главное — любовь и уважение, так что Антуанетта ни за что на свете не променяла бы родного Габриэля на принца. Времена шли, у них появилась Мег. Рождение дочери стало вторым самым счастливым днем в жизни Антуанетты — первый был день венчанья, когда молодожены принесли друг другу брачные обеты и поклялись в горе и радости, в богатстве и бедности быть рядом. Обо всем она рассказывала лишь Жолин, растеряв со временем всех подружек: многие вышли замуж, многие уехали… а сама Антуанетта осталась. Будучи хорошей танцовщицей и, что оказалось еще главнее, хорошим учителем, она стала преподавать, обучать танцам юных девочек, приходивших в Оперу с такими же горящими глазами, как когда-то она. Антуанетта сама временами удивлялась, как они смогли сохранить дружбу и пронести ее сквозь года — обычная балетмейстер Жири и баронесса фон Бауэр. Удивлялась, но безмерно радовалась. Они и дальше делились всем: горестями, радостями, плохими и хорошими новостями, вместе плакали и смеялись… и даже расстояние не смогло разлучить их. Исключением стал лишь последний год — ум Антуанетты все чаще занимало непрекращающееся представление любви Призрака и Кристины, но рассказать подруге она не могла, ибо о Призраке та не ведала ни слухом ни духом. Смешно — Антуанетта так и не смогла рассказать об Эрике даже лучшей подруге! Она до конца не могла понять почему — Жолин точно не осудила бы, наоборот — умная баронесса точно смогла бы придумать что-то, каким-то образом помочь. Но тогда придется признаться, что всю жизнь она скрывала это… Антуанетта вдоволь потянулась, разминая задеревеневшие мышцы, и снова склонилась над бумагой. Она расскажет об Эрике, но не всю правду. Жолин далеко, зачем тревожить подругу? Смутное чувство вины кольнуло ее, но Антуанетта отмахнулась от него и продолжила писать, выливая все тревожные мысли, что разъедали ее последние недели и не давали свободно вздохнуть. Написала, как скучает по Мег и ждет ее письма, о своих переживаниях по поводу будущего единственной дочери. О неприятностях, связанных с продажей дома. Об удивительно прохладной мартовской погоде. Далее замерла, но все же решилась — рассказ о несчастной судьбе дальнего кузена, пострадавшего на пожаре и потерявшего документы, дался с трудом, но с каждым следующим словом ей становилось лучше, словно невидимая ноша, которую мадам Жири была вынуждена тянуть на своих плечах, легчала с каждым мгновением. Не забыла поведать и о Кристине. Антуанетте было по-настоящему жаль безусловно талантливую девочку, потерявшую все. Ни родни, ни мужа, ни близких друзей, кроме, разумеется, семьи Жири. Антуанетта уже давно размышляла о том, как именно помочь Кристине, но в голову не приходило ничего путного, вот и сейчас она поделилась своими размышлениями с баронессой — вдруг та сможет подсказать хоть что-то? В конце концов, мало ли оперных театров в мире? Кристину примут в любом из них, Антуанетта была уверена. В чем она не была уверена, так это в том, что вряд ли Кристина пробьется туда самостоятельно. Она не Карлотта Гуидичелли, нет. Вспыльчивую итальянку не любили, но в то же время не смели перечить или сказать в лицо грубое слово… Кристине никогда такой не стать. Наконец, окончив свой рассказ, справившись о состоянии здоровья Жолин и здоровья ее семьи, а так же пожелав всего наилучшего, мадам Жири завершила письмо. Перечитала, запечатала, отложила на край стола, где почти догоревшая свеча уже потрескивала, плача восковыми слезами. Антуанетта погасила трепещущий огонек, и комната мгновенно погрузилась в темноту. Как можно удобнее устроившись в кровати, мадам Жири почти сразу уснула, вымотанная простудой и собственной тревожностью. Последней мыслью, за которой зацепился ее усталый разум, было желание как можно скорее отыскать выход из сложной ситуации и уехать к дочери, покинув Париж навсегда.