Двадцать лет и четыре зимы

Что за странная мелодия Пронзила мир твой, навсегда ко мне чужой? Что за странные глаза все просят, просят У меня: Побудь еще со мной? Кукрыниксы — Нежность Вторая зима. Первый поцелуй. Гилберту почти пятнадцать, и он все такой же хулиган и раздолбай. Как он при этом умудряется быть любимчиком всей школы — тайна, покрытая мраком. Возможно, все дело в том, что его отец периодически делает школе подарки на кругленькую сумму. Хотя Гилберт и сам бывает великодушным по отношению к своей свите. По настроению, конечно. Он привычно открывает дверь в кабинет с ноги и под восхищенные взгляды вальяжно проходит к своему месту, бряцая многочисленными цепочками на поясе модных джинс. На ногах — высокие солдатские сапоги со шнуровкой, которые чеканят каждый шаг, из-за чего его приход просто невозможно не заметить. И весь класс тут же уставился на него. О да, как же приятно чувствовать себя хозяином положения. Смотрите на меня, смотрите! Он еще раз внимательно оглядывает класс и с разочарованием осознает, что тот единственный зритель, на которого было рассчитано представление, остался к нему равнодушным. Иван сидит на самой последней парте первого ряда. Он все так же немного сутулится, будто стараясь стать незаметнее (без особого успеха), на парте лежит внушительная запыленная книжка — явно из закромов школьной библиотеки. Туда мало кто ходил, разве что Эдик — серьезный очкарик со смешным акцентом, но ему можно, он же ботаник, да и староста к тому же. А вот что там делать Ивану? Как можно тратить время на какие-то старые книжонки, когда можно сходить на дискотеку или погонять мяч по полю? Этого Гилберт решительно не понимал. К ботаникам он относился немного презрительно, но с ноткой снисхождения: все же во время контрольных от них была хоть какая-то польза. Во все остальное время он над ними подшучивал, иногда довольно жестоко. Над Иваном, впрочем, никто, кроме Гилберта, не смеялся. Видимо, боялись просто. Юный немец как-то видел его в драке, да не с кем-нибудь, а с парочкой старшеклассников. Ивану, конечно, досталось, но и тем бугаям тоже, а слухи распространяются быстро. Потом, оказалось, он защищал какую-то белобрысую девчонку, которая после этого случая ходила за ним как привязанная. Гилберта это почему-то злило. Тоже еще, рыцарь нашелся. Вот и сейчас Брагинский с задумчивой улыбкой теребил край желтоватой страницы книги и, казалось, мечтал о небесных кренделях. Равно до того момента, когда в их класс не проскользнула длинноволосая девочка в синем платье. — Ваня, я тебе булочку принесла. Твою любимую, с корицей, — проворковала она и положила упомянутую булочку в салфетке на краешек парты. — О, спасибо, Наташка, что бы я без тебя делал! — Иван, теперь уже полностью отвлекшись от книги, повертел в руках булочку и удивленно поднял брови. — Она не похожа на наши, столовские. — Я сама делала, — гордо отозвалась девочка и покраснела, услышав в ответ невнятное восторженное мычание «из тебя выйдет хорошая жена, Наташка». Гилберт аж зубами скрипнул от такой идиллии. Нет, ну каков наглец этот Брагинский. На него, Короля, внимание не обращает, а на какую-то дуру белобрысую с булками — да. Где справедливость? Байлшмидт не выдерживает на четвертой минуте. Он уже наслушался этого нежного щебетания, пора подпортить голубкам момент. Гилберт молниеносно вскакивает на ноги — цепочки жалобно бряцнули — и направляется в сторону парочки. Иван, заметив его, сразу напрягается, взгляд, до этого теплый и лучистый, становится отстраненным и пустым. Наташа замечает его намного позже. — Хэй, Брагинский, привет. Неужели такой неудачник, как ты, завел себе подружку? — альбинос чуть лениво тянет гласные и панибратски приобнимает его за плечи, зная, что многих это бесит, но Иван, к его разочарованию, даже не шелохнулся. — Привет, Гилберт. Ты не мог бы отодвинуться от меня? — прохладно отвечает русский, и от этого равнодушного спокойствия у немца все внутри переворачивается и закипает. Да какого черта?! — А это что? — он подцепляет книгу кончиками пальцев и разворачивает к себе. Будь это кто-то другой, Гилберту было бы абсолютно наплевать. Но это же Иван, мальчик-загадка, и Байлшмидту правда интересно. — Сказки братьев Гримм? Серьезно? Ты что, в детстве сказок не начитался? По тому, как потемнели, будто потухли сиреневые глаза, Гилберт понимает, что сморозил что-то не то. Но извиниться не позволяет гордость. А потом он отвлекается на Наташу, которая приложила его учебником по голове. — Да ты вообще читать не умеешь! — шипит Арловская, тут же растеряв всю свою девичью нежность. — Ты совсем охренела? — возмутился Гилберт, но как-то вяло. Его внимание все еще принадлежит Ивану и лишь ему одному. Но Брагинский уже замкнулся в себе. Будто створки ракушки захлопнулись. Щелк! Гилберт знает, что сейчас, поддавшись эмоциям, скажет что-то, о чем в последствии будет жалеть, но остановиться не может. Когда дело касается Ванечки Брагинского, у Гилберта отказывают тормоза. В очередной раз. Он резко выдергивает старую книжку из рук Наташи (и когда она успела протянуть к ней свои лапки?). Дряхлая вещица с жалобным звуком разрывается пополам. Желтые листы, как опадающие осенние листья, слетают на пол. Наташа все еще кричит на Гилберта, но тот не слышит. Он резко разворачивается на каблуках и таким же чеканным шагом направляется к своему излюбленному месту, там уже собралась его свита. Кто-то из девчонок неуверенно хихикнул, парни всячески делали вид, что они ничего не видели, и только Эрж, наклонившись к нему, шепнул: «Ну и мудак же ты, Байлшмидт». Гилберт уверяет себя, что ему не стыдно. Это же просто старая книжонка, да и вообще, если бы не белобрысая дура со своими булками, то ничего бы и не случилось. Точно, он, Гилберт, тут абсолютно ни при чем. Только почему-то на душе стало совсем гадко. Он не слушает Эржа, который пытается что-то втолковать ему, лишь внимательно смотрит на Ивана, который с рассеянной, но очевидно грустной улыбкой успокаивает разбушевавшуюся Арловскую. Желтые листы он бережно собирает. *** В школе во всю идет подготовка к Новому году. В холле поставили две пушистые елочки, не пластиковые подделки, а самые настоящие, с восхитительным запахом смолы и острыми колючками. Детей постарше отправили вешать красивые стеклянные шары и вереницы маленьких лампочек. Учителя с чего-то решили приобщить к празднику своих избалованных подопечных, так что досталось даже Гилберту. Королю невыносимо скучно. Родители уехали куда-то в теплые края, потому что у них годовщина свадьбы, а Гилберт уже большой мальчик и справится сам. Поначалу он даже обрадовался, но теперь не знал, куда себя деть. Отпраздновать с друзьями? А они есть-то у него, друзья эти? Так, подпевалы одни. И видеть эти заискивающие рожи лишний раз не хочется. Эрж, единственный, кого Гилберт мог назвать другом, будет праздновать в кругу семьи. Гилберт ему, конечно, совсем не завидовал. Ничуть. Ему и в одиночестве хорошо. Он решает в кои-то веки пройтись по улицам пешком, оставив свой навороченный мотоцикл на школьной парковке. Да, по возрасту ему еще не положено такое транспортное средство, но кого волнует? Гилберт и сам не знает, куда идет. На улицах, как назло — счастливые семьи или влюбленные парочки, и их улыбки и смех вызывают в душе какое-то неприятное чувство. Взгляд немца невольно зацепился за покосившуюся деревянную вывеску букинистического магазина. Поддавшись внезапно вспыхнувшему желанию, Байлшмидт тянет на себя тяжелую старую дверь. Та с неохотой поддается, пропуская чужака в маленький уютный мир, полный пыли и желтых страниц. В памяти всплывает образ Ивана, с печальной улыбкой собирающего ветхую разорванную книгу. Он аккуратно, почти с нежностью расправлял каждый помявшийся лист… Байлшмидт редко посещает подобные места. Если честно, почти никогда. Он привык проводить время в модных клубах, оформленных в стиле модерн, расслабляться под резкую немелодичную музыку в компании сомнительных девиц. Здесь же тихо и спокойно, где-то в другом конце помещения едва слышно играет музыкальная шкатулка. Помимо пыли, в воздухе ощущается какой-то приятный запах, похожий на аромат травяного чая, что мама иногда заваривала ему в детстве. Гилберт здесь, кажется, совсем не к месту, а вот Ивану бы точно понравилось. «Какого Дьявола вообще. С каких пор ты знаешь, что бы ему понравилось?!» Гилберт не знает, но почему-то абсолютно уверен в своей догадке. Из размышлений его выдергивает деликатное покашливание. — Доброго времени суток, молодой человек. Интересуетесь чем-то или погреться заглянули? — с добродушной улыбкой спрашивает сухонький старичок с удивительно проницательными глазами. — Или, может, подарок ищете? Гилберт замирает. Точно. Подарок! Вот, что ему нужно. — Меня интересуют сказки братьев Гримм. *** Дверь перед ним кажется такой же внушительной и незыблемой, как бронированный сейф. И немец уже минут пятнадцать просто гипнотизирует ее взглядом, пытаясь решить дилемму — оставить подарок под дверью (а еще лучше — у консьержа) или все же собрать остатки наглости и позвонить. Вообще, нужно было думать об этом раньше. До того, как ты через весь город в Новый год перся незваным гостем к человеку, который тебе даже не друг, а вообще не пойми кто. Он все-таки нажимает на черную кнопочку звонка. Через пару минут он уже может лицезреть удивленное лицо Ивана. На нем снова какой-то дурацкий свитер. С котом Леопольдом. Причем кот был каким-то странным, немного перекошенным. Видно, что свитер ручной вязки и мастерства его создателю пока не хватает. — Гилберт? — Ну да, Гилберт. А кто еще. Гениальный вывод, Брагинский. Иногда Байлшмидту кажется, что при виде русского у него автоматические включается режим развязного хама. Почему так, Гил и сам не знает и предпочитает лишний раз об этом не задумываться. — И какими же судьбами ко мне, Ваше Величество? — улыбка Ивана все такая же грустная, под глазами залегли тени. Он выглядит уставшим и неожиданно ранимым, и у Гилберта сразу пропадает охота язвить в ответ. — Да я вот… мимо шел. Ага, четыре квартала шел мимо. И еще семь этажей. Иван молча отодвигается, пуская его в квартиру. Гилберт с любопытством осматривается. Даже того, что он видит, хватает чтобы впечатлиться. И это странно. — Я думал, у тебя хоромы поскромнее. — Это не мой дом, дедушкин. Но он очень занятой человек, так что я обычно тут один живу. В голосе Ивана нет упрека или обиды. Только беспросветная тоска ребенка, который привык быть брошенным. Гилберт тоже привык, но все же у него какие-никакие, а родители имеются. И даже любят его, несмотря на все капризы и далеко не ангельский характер чада. У Ивана нет никого. Квартира кажется безликой, необжитой. Как красивая, но бездушная комната отеля. Иван явно не чувствует себя здесь как дома. Скорее, как человек, вынужденный находиться здесь. А еще в доме прохладно — окно распахнуто настежь. Подоконник уже на добрых сантиметров двадцать был засыпан снегом. — Ну и холодрыга, закрывай окно! Как вообще можно жить в таком месте?! — Гилберт, не дождавшись никаких действий со стороны Ивана, делает все сам. Тот с меланхоличным удивлением следит за его действиями. Такое замороженное равнодушие действительно пугает. Гилберт ежится, будто стряхивая с себя вязкую тоску иванова взгляда. Нет, это никуда не годится! Потом они сидят на кухне и пьют чай. Молчание висит между ними, но не кажется неловким. У Гилберта странное чувство, будто все именно так, как должно быть, как если бы он каждый Новый год проводил в компании нелюдимого одноклассника и вместо элитного шампанского с удовольствием потягивал ароматный чай. На диване рядом с ним лежит, упираясь острым углом в бок, сверток из плотной коричневой бумаги, перетянутый бечевкой: просто и со вкусом. Немцу кажется, что сверток будто специально старается ткнуть его в бок посильнее, дабы напомнить, что пора бы уже и вручить его адресату. Все получается как-то скомкано и неловко: дрожащие руки уверенности не добавляют. Он грубовато впихивает сверток Ивану в руки и цедит сквозь зубы, стараясь смотреть куда угодно, лишь бы не на русского: — В общем, вот. Я твою испортил, так что это просто компенсация. Гилберт старается говорить как можно небрежнее, но голос подводит. Он чувствует, как к щекам приливает кровь, и злится. На себя — за идиотский румянец, на Ивана — за полный непонимания взгляд. Байлшмидт ждет насмешки или саркастичного комментария, но Иван молча шуршит бумагой, а потом одаривает его благодарным взглядом. Немец ощущает, как уходит напряжение — дар приняли, а вместе с ним и его самого. Огромные старинные часы с маятником суровым звоном возвещают о прибытии Нового года. Иван неожиданно берет его за руку и с загадочной, почти чеширской улыбкой тихо говорит: — Знаешь, когда я был маленьким и мама еще была жива, мы на Новый год непременно загадывали желание под бой курантов. Она говорила, что если поверить, то оно обязательно сбудется. Давай загадаем? Ваня, продолжая улыбаться, закрывает глаза и что-то едва слышно шепчет. Сейчас он снова похож на ребенка, но не брошенного, с бездушными холодными глазами, а обычного счастливого мальчика, верящего в чудеса. Интересно, что он загадал? Гилберт рассматривает его лицо, длинные светлые ресницы и мягкий изгиб губ. Ему нет дела до чертовых курантов. Губы у Вани не такие мягкие, как кажутся, чуть обветренные, с привкусом черного чая и сладковатой ноткой малины. Гилберт не верит в судьбу и предпочитает исполнять свои желания сам. Часы затихают. Байлшмидт чувствует теплое дыхание Ивана на своих губах и не может сдержать ухмылки. — Смотри-ка, мое уже сбылось. Иван выглядит смущенным и обескураженным, но не пытается отодвинуться, и Гилберт позволяет себе урвать еще один поцелуй. Ну, а что, сегодня Новый год, он заслужил себе подарок побольше. Когда Брагинский, почти касаясь губами мочки уха с поблескивающей в ней сережкой, шепчет ему что-то об ответном подарке, Гилберт слышит лишь стук собственного сердца. Он просит у него тот самый дурацкий свитер с Леопольдом. Гилберт знает, что Ваня связал его сам — на соседнем кресле валяется спутанная сиреневая пряжа. И почему-то от этого свитер кажется очень ценным. О, он обязательно наденет его как-нибудь в школу, просто чтоб посмотреть на лицо Наташи Арловской, когда она увидит так ненавистного ей Гилберта в ванином свитере. Она не глупа, сложит два и два. Может, это немного жестоко по отношению к влюбленной девочке, но Гилберту, если честно, плевать. Пусть кормит своими булками кого-то другого, а немец, если надо, хоть полкондитерской скупит.