Образ Тандема

      Сон не отпускал её вот уже как двое суток. Хотя страшная лихорадка отступила перед выносливым телом, а боль постепенно утихала, необходимость в хорошем отдыхе ещё была. Эльзара очнулась от навязчивой мысли, что вырывала из всепоглощающих сновидений, побуждала к действиям, прокладывала мост в реальность.       «Лобо жив!» — таковы были её первые слова. Мать, обрадованная скорым пробуждением, успокаивала дочь и в том сама искала утешение: «Это всё на нервной почве. Яда в ране нет, пара дней — и сможешь ходить».       Гектор не говорил ни слова — молча приносил сестре еду и спешил ретироваться, всё чаще пропадая в своих секретных местах. На вопрос, где же он разгуливает, не могли ответить ни родители, ни его закадычные друзья. Но однажды он прервал её трапезу, войдя в комнату без стука, — с тайной в глазах, возбуждённый и переполненный предвкушением.       — Попробуй встать, — заботливо просит юноша, протягивая толстую резную палку в качестве опоры. — Папа передать просил.       — Такой и убить можно, — восхищается Эльза, принимая подарок. Но её настроение резко сменяется негодованием. — Например, тебя!       Слабость, похоже, не собирается отступать, а потому удар получается несильным. Но в него вложен весь запал и гнев.       — За что?       — За то, что орёшь на всю улицу про волка!       — Эльза! Такие звери поддаются только жёсткой дрессировке. А теперь посмотри на себя. Я знал, что однажды он нападёт. — Парень обидчиво косится, отскочив от нового удара в конец комнаты.       — Дурень! Этот зверь отвлёк мантикору, когда та уже была готова проглотить меня. Он спас мне жизнь, Гектор.       Минутная пауза воцаряется в стенах комнаты. Аргумент весомый, но брат не из тех, кто может так просто признать своё поражение. Пусть даже косвенное.       — Его морда была в крови, как и твоя нога. Что я должен был подумать?       Эльзара молчит, ударившись в игнор, и принимается доедать завтрак. Зверский аппетит предвещает скорое выздоровление.       — Значит, опять война? — вкрадчиво спрашивает юноша. Он сочится тягой к издёвкам и пакостям, как уродливый мутант, а вместо рук можно представить скользкие щупальца, способные на любую гадость. И этот неокрепший подростковый голосок, повторяющий смех гиены.       — А было примирение?       Гектор крякает. Обиженный до глубины души, он уходит, оставив после себя только угнетающую атмосферу и резную палку.       Встать получается только с надцатого раза и только на следующий день. Ослабевшие мышцы под сладостным грузом лени и ничегонеделания нехотя поддаются. Трость действительно удобная: крепкая, с мягкой рукоятью.       Со вчерашнего дня в голове роятся самые разные мысли. Одни гласят: поделом брату, пусть дальше из кожи вон лезет в попытках натворить мерзостей. Другие наводят на справедливые выводы, что Гектор небезосновательно заподозрил волка в нападении. Такое зрелище не каждый день увидишь — другой реакции и ожидать не стоило. Если так, то следует извиниться.       В доме никого. Из кухни льются приятные ароматы выпечки, только что оставленной остывать. На улице царят освежающие запахи: недавно прошёл дождь, но не такой сильный, чтобы размягчить землю или оставить глубокие лужи. Трава забавно трепещет и машет стеблями, будто приветствуя. Солнечный свет падает на макушки деревьев, золотом коронуя их, а нижняя листва и корни довольствуются густой тьмой.       Стараясь не наступать на пострадавшую ногу, Эльзара покидает двор. К счастью и удивлению, Гектор находится быстро — беспечно коротает время с товарищами под раскидистым дубом. Вместе с друзьями лазает по толстым ветвям, резво уворачиваясь от их неуклюжих и слишком медлительных движений.       — Ты почему вышла? — в искреннем удивлении спрашивает брат, оторвавшись от боя с веткой. Та, воспользовавшись его секундным ступором, воодушевлённо тычет в спину.       — Иногда удивляюсь, — слышится голос сзади, — почему эти деревья не ходят? Что им стоит направлять свои корни куда-нибудь подальше от таких назойливых хулиганов, как мы?       Это друг Гектора, и он ничуть не лучше — такой же корыстный и самолюбивый индюк, испорченный вседозволенностью и любовью родителей.       — Потому что корни глубоко. Надо же им чем-то питаться.       Его глаза превращаются в щелки.       — А то я не знал! Это был риторический вопрос!       Эльзара фыркает, готовясь к продолжительному и яростному спору. На землю неуклюже валится Гектор, награждает дерево неприличным жестом и спешит к месту словесной схватки.       — Немедленно возвращайся домой и не вздумай опять убегать. Мне же влетит!       — Ах, тебе влетит? — Эльза унимает свой аппетит к дискуссиям, резко пропадает всякое желание извиняться. «Перед такой казявкой, как Гектор? — думает она. — Вот ещё!» — А даже если так, куда я в таком виде?       — Точно-точно, — хохочет недавний собеседник, — ты же не можешь бегать. Кажется, теперь Гектор король небоскрёбов, а?       Волна обиды прокатывается по спине, вырываясь из противного голоса парня, как басы из динамиков. Обида не за факт оскорбления, а за невозможность ткнуть обидчика носом в асфальт. Да ещё и брат злорадно усмехается:       — Я как-то и не подумал.       — Сволочь ты, Гектор.

***

      — Я отказываюсь более подчиняться приказам нынешнего командира!       Розальд молча выслушивает обвинения в свою сторону, и те, кажется, совсем его не цепляют. Он думает о волке: думает, что побудило его так отчаянно пуститься с обрыва и почему он даже не попытался напасть? Другой бы хищник на его месте загрыз минимум двух до того, как прогремел бы фатальный выстрел. Виной тому страх? Желание жить? Или что-то другое… Он видел глаза волка: в них не было ни страха, ни злости, ни звериного инстинкта причинить вред человеку. Тогда охотник этого не понял. Да и не попытался бы: слишком силён голос прошлых лет, слишком критичен он сам, чтобы давать поблажки опасным монстрам.       — Мы потеряли семь человек, ещё двенадцать тяжело ранены. А всё из-за вас, Розальд!       — Ваша халатность меня поражает, — продолжают литься едкие голоса, что тут же теряют всякую важность, растворяются и исчезают, как туман. — О каком доверии может идти речь, когда вы бросаете товарищей на верную гибель из-за какого-то волка?       — К тому же вы голову на отсечение давали, что истребили длинномордых во всем городе. Как тогда один из них оказался среди людей?       — Это я вас должен спрашивать! — рявкает командир, вставая с места и принимаясь измерять кабинет широкими шагами. — Как здесь оказался волк? Разве я охраняю периметр? — Нервно стучит пальцами, выдерживает паузу. — Что-нибудь ещё?       — Недалеко от ограды замечена подозрительная активность. В квадрате ноль-семь потеря связи с отрядом.       Розальд скрипит зубами. Долг есть долг, а к волку он ещё вернётся.       — Нужно организовать поиск…       — А кто пойдёт под вашим началом? У нас, между прочим, каждая жизнь на счету.       Недоверчивое перешёптывание прокатывается по штабу, противным шелестом действуя на нервы. Мужчина пристыженно замолкает, не в силах отделаться от клейкого чувства вины и тревоги. В момент понимает, что его слова больше не имеют веса, никто не выполнит приказ, никто даже не услышит. Всё уже решено — там, за спиной, заведомо решено. Застигнутый врасплох таким неожиданным осознанием, которое подтверждает красноречивый взгляд Ворона, командир садится: земля уходит из-под ног.       Шум стихает. Солдаты с надеждой поглядывают друг на друга, но никто не решается взять первое слово.       — Кто? — просто спрашивает Розальд. — Кто теперь на моём посту?       — Уже не на твоём, Роз, — отвечает Ворон. — Новым командиром единогласно избрали меня.       — Я. Я не голосовал.       — Мы решили без тебя. Всё-таки ты больше не входишь в состав военного штаба.       Продолжительное молчание угнетает с каждой секундой, Розальд в неверии супится. Как его могут исключить из штаба? Он же боеспособный, хорошо подготовленный мужчина, а любой солдат в данной ситуации играет решающую роль. Каким бы хорошим тактиком ни был Ворон, а сейчас он поступает совершенно бессмысленно. Но спорить Розальд не хочет.       — Отлично, возвращайся к семье, попробуй себя среди рабочих, — заканчивает новоизбранный командир, не встретив сопротивления. — Теперь насчёт отряда в квадрате ноль-семь. С собой возьмём собак: они будут нас прикрывать. По пути проверим электростанцию, а то ещё без энергоснабжения останемся ненароком. Вопросы? Все свободны.

***

      Получив покой, через время понимаешь, насколько он невыносим. А ещё через время он становится притягательным, пленяет своей замершей пустотой. В какой-то момент вспыхивает желание, чтобы кто-нибудь ворвался в комнату, но тут же утихает, ведь ты уже отдался этой загадочной тоске, что витает в четырёх стенах. И пусть за окном резвится жизнь, полная красок, пусть за дверью разносятся звуки неизменной суеты, но ты далёк от всего этого. Потому что тут, в этой комнате, время — мертво. Здесь живы только мысли.       Так может пройти день, так может пройти год, но эта бархатная тишь всё так же останется неясной, загадочной, манящей. Ты захочешь выйти из этого безумия, но не сможешь, потому что ты его часть.       Вот, что происходит с людьми, когда рядом не остаётся того, кто мог бы хоть чуточку их понять.       Тишина… она не предаёт, не лжёт, не просит ничего взамен за своё внимание. Она помогает разобраться в себе, но не требует платы за этот сеанс. Ты полностью свободен и не понимаешь всей иллюзорности свободы. Ты платишь добровольно — своими чувствами. Тишина питается ими, и ваша связь крепнет. По такому же принципу работает переплетение душ, коему подверглись Эльзара и Лобо. Но сейчас душа человека переплетается с Тишиной.       В мире, где привыкли за всё платить, простые, бесплатные вещи не ценятся. Чего стоит один лишь взгляд! Ничего он не стоит, потому что он — бесценен.       Иногда ты можешь не догадываться, что тишина поглотила тебя, ты можешь тешить себя заблуждением, будто ни в ком не нуждаешься и всё хорошо. Но ты уже в цепях одурманивающих грёз. Тишина всё это время была рядом, но ты не видел её. Не хотел видеть. Кому-то на осознание этого хватает нескольких дней — кому-то не хватает целой жизни.       Оставаться в полумраке собственных теней, масок, страхов опасно, ведь велюровая тишь согревает и одновременно душит воспоминаниями. В них ты находишь себя; ты находишь себя в этой пустоте. Но страшнее всего бывает, когда осознаёшь, что нашёл себя в ком-то другом, а его нет рядом.       Вырвать из плена немых криков, давящей грусти и волчьего воя в груди может только уверенность, что за этой мглой кто-то ждёт тебя. Не потому, что ты что-то должен, не потому, что ты обещал, но потому, что ты дорог. Просто так.       Стены дома покорно впитывают горестный плач, и оттого комната становится всё мрачнее. Да ещё и Гектор: он дал другим оскорбить её. Удар ниже пояса. Эльзара с тоской вспоминает Лобо: этот огромный комок снежной шерсти понимал её, как никто другой, он был тем спасательным кругом в открытом океане раздоров, и он никогда бы не позволил усомниться в его верности. Он ведь не Гектор. На что готов человек ради всеобщего признания, чем готов жертвовать ради непостоянной публики, даже когда эта публика на грани вымирания? Видимо, даже близкими. Прошли целые поколения после появления городских Стен и кровожадных Духов, а натура людей нисколько не поменялась.       От острого отвращения содрогаются мышцы, но тут же тепло надежды разливается по ним.       «Друг жив!» — пищит инстинкт. Эльза с досадой косится на раненную голень: сможет ли она в таком состоянии отправиться на поиски волка? Дурной вопрос. В мире нет оправданий — есть только желание и нежелание. Что, если сейчас Лобо нуждается в ней; что, если прямо сейчас ему что-то угрожает; быть может, он борется со смертью, только чтобы в последний раз увидеть её? А она сидит здесь и спихивает всё на то, что ей трудно ходить.

***

      Вода журчит в каменных проточных отверстиях — успокаивающая, будто поёт колыбель. Откуда-то сверху она спускается по неровным стенам, её задерживают мокрые наросты лишайника и мха. На удивление тепло, хотя всё здесь тонет во мраке. Слабый свет исходит будто из недр земли, пещера стремится осветить себя сама, обделённая лучиками солнца.       Белую шерсть омывает кристально чистое озеро, хотя озером это трудно назвать: слишком мелко. Вода дотягивается разве что до рёбер. Волк за всё время ни разу не пытался встать или хотя бы сменить положение. Голод не мучает его, пусть и прошло уже больше трёх дней. Он изредка окунает шершавый язык в таинственные воды и снова в наслаждении закрывает глаза. Над головой плавает почти прозрачная дымка, будто шёлковая мантия пытается укрыть водную гладь.       После того прыжка совсем не осталось боли: то ли озеро поглотило её, то ли зверь перестал замечать.       Пещера дышит тьмой, но из щелей сочятся просветы, делая тени рельефа более резкими, угловатыми. Застрявшие в скалистых стенах камни и пятна пород излучают разноцветный блеск — и шкурка Лобо становится то рыжей, то красной, то фиолетовой. На гладкой, почти замершей поверхности озера неторопливо плавают сердцевидные кубышки — плотные, кожистые. На некоторых, словно короны, отдыхают чёрные кувшинки. Их лепестки напоминают морские продолговатые ракушки, а золотистые тычинки — тонкие, как ниточки, — окутывают цветы мягким светом, словно шаром. Лобо подолгу наблюдает за растениями, не в силах оторвать от них задумчивый взгляд. Иногда внимание привлекают резвистые жучки на воде — и по их вине рождаются слабые колебания.       Всё здесь пахнет волшебством, пленяет разум небывалым спокойствием, забирает физическую, душевную боль и даже мысли. Нечто струится из расселин, помутняя сознание.       Слишком хорошо. Настолько хорошо, что становится безразлично. Волк не замечает обглоданных костей, что покоятся неаккуратными кучками в углах пещеры — глубокой, как дно океана. Он не настораживает слух, не окидывает широкие щели недоверчивым взглядом, хотя всё здесь указывает на присутствие другого хищника. Не поднимает головы, чтобы найти проблески неба. Ему всё равно.       Отражение старой огромной ивы колышется в такт незаметному дыханию зверя. В пещере с открытыми сводами бурлит жизнь, хотя на первый взгляд вряд ли можно так сказать.       Волк не обращает никакого внимания на громкие шаги из тёмного туннеля в скале: он продолжает безучастно разглядывать своё отражение. Ещё немного — и он канет в пленяющую тишь, в одурманивающее спокойствие. Хищник даже не думает хотя бы раз размять онемевшие конечности.       — Лобо! — раздаётся голос, разорвав на части спокойную атмосферу и неприятно резанув по перепонкам. — Я знала, что ты жив!       На влажную морду опускается человеческая рука. Волк рычит от раздражения. Никто не смеет нарушать этот божественный покой.       — Ты что же... не узнал меня?       Ему всё равно, кто сейчас запускает напряжённые пальцы в густой загривок, кто так неуклюже, будто покалеченный, плюхается рядом. Нет, он узнал её, но ему не охота поделиться даже мыслью.       — Лобо, пойдём домой, — умоляющий шёпот.       «А зачем? — лениво отзывается друг. — Здесь и так хорошо. Ты только вслушайся, присмотрись к этой красоте. Завораживающе. Ни жажда, ни боль, ни что-либо другое не тревожит тебя. Так зачем отсюда нужно уходить?»       Девушка осматривается, пугливо окидывая щели, разбросанные тут и там кости и проход, откуда только что вышла, похожий на бездонную глотку червя. Ничего завораживающего она не видит, разве что чёрные, как дёготь, подозрительные кувшинки с тонкими свечками внутри.       — Ленивое чучело! — восклицает Эльза, толкая друга в бок. Здесь пахнет смертью. Спокойной, скрывающейся смертью. — А ну вставай! Я не для того километры сюда топала, не для того снова сбегала из дому. А ты даже не спросишь, как я тебя вообще нашла.       Хищник молчит. Его не волнует ни-че-го.       Эльзара поднимает морду волка, пристально осматривая его: полуприкрытые глаза, опьянённые блаженством; почти неуловимое дыхание; тело, потяжелевшее и обмякшее...       — Ты что, умирать собрался? — тихо, опасливо вопрошает девушка, в общем-то, не ожидая ответа. Волк только закрывает веки, как бы говоря: «Почему нет?» — Дурень. Нельзя умирать, пока... пока... если ты ещё не видел закат!       «Закат?»       Мысли Лобо вялые, никакой заинтересованности, только вежливый повтор чужих слов.       — Да. Ты знал, что дни умирают вместе с солнцем? Горизонт заглатывает их, как леопард — мышку. Солнце, как и луна, закатывается за лес совсем не так, как за Стены города. Оно может быть красным, огненным или, как в полдень, медовым. За Раградом есть горы. Вечером они меняют свой цвет, становятся рыжими, а из-под пологого подножия на них ползут большие тени. Когда солнце садится за Стены, мы его не видим, но оно продолжает светить, и небо остаётся таким же ясным. А когда его поглощает горизонт, только тогда загораются звёзды и просыпается ночь.       Эльзара ловит задумчивый взор волка. Счастливая, что ей удалось его заинтересовать, она мечтательно прикрывает глаза, откидывая голову назад. Странное это озеро: боль в ноге полностью растворяется, и постепенно пропадает желание куда-либо идти. Волк же провёл здесь слишком много времени — неудивительно, что он в таком состоянии. Нужно срочно выбираться.       «Врёшь ты всё. Не бывает красного солнца и рыжих гор».       — Так ты мне не веришь, — шёпотом продолжает Эльза, довольная, что её всё-таки слушали. — А если я скажу, что собственными глазами видела закат ещё до того, как тебя нашла?       Зверь натужно вздыхает, по загривку прокатывается лёгкая дрожь.       — Поднимайся. Если будем здесь сидеть, не видать нам заката.       Глухое гортанное рычание вваливается в пещеру, заставляя Эльзару вздрогнуть. Неосторожная громкость её голоса привлекает кого-то. Волк же не шевелится. Чёрный проход туннеля освещает яркая пара глаз, зловещим острым взглядом цепляясь к незваным гостям. Существо неторопливо выползает из мрака, тут же поглощённое светом стен, кувшинок и самого озера: массивный змеиный хвост, мускулистый торс и ящероподобная голова. Он переливается синим, и в этом цвете угадывается холодная тяга утолить голод. Пугливое человеческое сердце будто замирает. Неизбежность с ехидной медлительностью простирает свои лапы, вгоняя тело в оцепенение.       Ящер делает резкий выпад, ощетинив перепончатый гребень и острые наросты шипов на внешнем изгибе локтей. В крепких когтистых лапах красуются волнистые клинки — их чистым лезвиям не терпится вкусить жертвенную кровь. Наг всем своим видом истоячает мёртвый холод, и Эльзара невольно сжимает загривок волка, даже не замечая, что рука подозрительно вязнет в шерсти, будто в трясине.       Пещера беззвучно трепещет, приветствуя хозяина. Она словно заискивающе говорит: «Смотри, мои сети приносят пользу».       Девушка не сводит глаз с высокого противника: он не в ярости, но охвачен одержимостью, присущей всем хищникам, — жаждой превосходства. Его мышцы наливаются силой, и кожистые уши, такие же как гребень, дрожат от нетерпения. Мысли расплываются, тело словно тает, а вокруг сгущается таинственная дымка. Наг возмущённо шипит, глаза его горят бешеным пламенем, а движения становятся резкими и ещё более угрожающими. Что-то провоцирует его.       Смешиваются чувства: одни исчезают, уступая место чужим ощущениям, другие делятся пополам.       «Что это?» — громко раздаётся в голове и тут же тонет в круговороте общих эмоций. Мысли вертятся, сознание распадается на части и, как пазлы, сплетается с чем-то похожим на чужеродную волю. Двое сплетаются в одно, и невозможно выловить хоть кусочек ни своего разума, ни того, кто так бестактно ворвался и слился с душой.       Всё здесь пронизано напряжением в преддверии чего-то губительного. Одни лишь кувшинки, чёрные, как сама ночь, неизменно покачиваются на водной глади дивного озера.