***
10 октября. Прошлой ночью, кажется, что-то произошло, однако никаких деталей, как часто бывает в последнее время, в памяти не задержалось. Мы лихо повздорили, надо думать, поэтому я оказался на окраине городе в обнимку с рюкзаком за стеной какой-то неприметной многоэтажки, каких тысячи. С трудом наскреб около полусотни долларов по карманам, которых, по идее, должно бы хватить на путь до Бостона, а там придется действовать по ситуации. События вчерашнего дня, слившиеся в какое-то бесформенное белое пятно, все же не выходят из головы прежде всего потому, что я ни черта не могу вспомнить кроме того, что мы, кажется, подрались, а потом разошлись в разные стороны... До Рочестера пришлось пилить пешком от самой Батавии, раз попав на полупустой товарняк, что само по себе уже глупое занятие, т.к. есть вероятность, что могут накрыть. С какого черта меня потащило именно в Бостон? Если бы не славное письмо от «дорогого друга» Уилльяма, звавшего осчастливить его дружеским визитом в Нью-Йорке, черт его знает, куда бы меня занесло... - Это так принципиально? Мы можем встретиться в любое другое время, - упершись вытянутой рукой в обшарпанную стену с остатками некогда скрывавших неотесанное дерево обоев в цветочек, Курт склонил голову, вслушиваясь в голос на другом конце провода. - Это необходимо сделать сейчас, иначе будет слишком поздно. Все зашло слишком далеко, друг мой. - Ага, расскажите мне об этом, - слабо усмехнулся Кобейн, обнажив зубы, но, наткнувшись на немигающий взгляд крепкого парня в клетчатой рубашке за столом (вероятно, дальнобойщик, заруливший на огонек в кафе при заправочной станции), отвернулся обратно к стене. - Это обязательно делать в Нью-Йорке? Через несколько дней я буду в Бостоне... - Один? - Да, возникли.. кхм, неотложные дела. Если это так важно для вас, мы можем встретиться и в Бостоне. - Что вам там понадобилось в одиночку, простите мое любопытство? - Засунь его себе в задницу... - Что? - Это только мое дело. Гораздо более интересно, зачем вам понадобился неотложный разговор со мной. - Как только увижу вас, сразу же посвящу в детали. Где вы сейчас? - Может еще сказать, что на мне надето? - на другом конце провода раздался тихий смех.***
В дрожащей ночной тишине, наполненной тусклым светом десятков рыжеватых огоньков в полутьме, едва различимы проговариваемые шепотом молитвы в высокий, пустой потолок заброшенного храма. Ютясь на расстеленных по каменному полу старых пледах и тонких одеялах, дрожащими искусанными губами захватывая ложку с обжигающим супом и вскидывая глаза выше с мольбой к Господу, что давно оставил детей своих, так доверчиво и бессмысленно уповая на Отца своего, они здесь. Отвергнутые и навсегда забытые, запертые вместе в подвалах и свинарниках от глаз, как мусор, который хозяева перед приходом гостей рассовали по щелям и под дорогие ковры, пыльные полки, лишь бы не видеть явного несовершенства созданного ими мира, насквозь прогнившего, как тела этих нежеланных детей Божьих. Они вскидывают головы, и огни свечей в их трясущихся руках дрожат от рваного дыхания сквозь поломанные зубы. Они шепчут молитвы, которым не дано быть услышанными, не дано дойти до своего глухого адресата, что закрыл уши, как капризный ребенок, и не желает отвечать за свои прошлые поступки. О чем молиться людям, которые потеряли все? Они молятся о прощении, молят о покое и священном счастье после смерти, которого при жизни не получить ни одному из них. Они уповают на свою скорую смерть, ждут с нетерпением, не решаясь говорить об этом вслух, ведь жизнь - дар, который нужно ценить. Но только они по праву знают цену этого дара, они, у кого на руках умирают дети от голода и холода, а их сгоняют в старую мормонскую церковь, чей величественный шпиль давно обвалился, через окна чьи видны памятники на могилах кладбища Маунт Хоп, кладбища Келвери. Мамы рассказывают детям сказки, что однажды, но только после смерти, и их тела окажутся там и будут они любимы в памяти тех, кто будет захаживать с цветами на могилы их, уже умерших. Сказки о том, как они будут любимы после смерти и согреты лучами полуденного солнца над пригородом Бостона. Ложь с самого детства - единственное спасение. Так много лжи, ведь судьба не сулит им ни могил, ни памятников, ни памяти кем-либо из ныне живущих и здравствующих. Их тела скинут в заброшенные шахты и забудут. Их тела скинут в канализацию и закроют, сбросят в карьеры, подожгут, чтобы гнилой запах не тревожил нежное обоняние. По сути, когда сдохнешь - уже все равно, что с тобой будет, что будет с твоим телом, но именно память об умерших как о людях не позволяет часто изгаляться над их некогда живыми телами. Эти крысы потеряли свою память, человечность, им нет дела. К черту эти тупые сказки о жизни после смерти, в которой не светит даже дубовая крышка гроба. Дай, мать его, Бог, чтобы смерть его детей была быстрой. Закутанные в рваные тряпки матери с пыльными, покрытыми сажей лицами сухими руками гладят детей, кормят их этим фасолевым супом - единственным, что им доступно благодаря погребам бывшего храма. Ирландцы, итальянцы, коренные, азиаты, афроамериканцы - все, сидя по уши в грязи и собственном дерьме, взывают в мольбах к Господу, прося отпущения своих грехов и благословления на бой за свою свободу и независимость. Что еще делать людям, которые уже покойники? - А там вечное блаженство, добро и любовь. Ангелы будут порхать над головой, а с ними наш папа, представь, как будет здорово так шагать вместе с ними через цветочные поля? - ласково говорила мать засыпающей на коленях дочери. Слушать такие речи было сплошной пыткой. Кай поднялся на ноги, оставляя на полу нетронутую тарелку с фасолевой похлебкой. Тишина наполнена десятками шепчущих голосов и мерцающими слабыми огоньками свечами. Тускло освещались сброшенные в кучу у стены трупы убитых в ближних лесах животных, чей дорогой мех позже будет выставлен в витринах городских магазинов на изящных манекенах. Глоток свежего воздуха на пороге храма с распахнутыми тяжелыми дверьми не помог, как это бывало обычно. В голове снова ворох мыслей и только одна среди них бьет яркими вспышками: лишь бы эта идиотка не померла. Лишь бы эта идиотка, которая в одиночку отправилась Луисвилл, возомнив, что ничто ее не возьмет, будто она бессмертна, не подохла от рук своих же «верных товарищей» заводских рабочих. Нелепо будет погибнуть в одном из самых безопасных городов США. Возможно, если бы не риск попасться и не выбраться, идея о разделенных действиях прижилась бы, но только не так. Не так, когда на горячую голову, все четверо разошлись в разные стороны, занимаясь исключительно своими делами, которые на практике оказываются одним и тем же. Уже покойники. - Не молитесь? - голос подошедшего мужчины под пятьдесят, выглядящего как типичный священнослужитель с темной бородой, длинными волосами и в подобии рясы разбил стену мыслей. - Не верю. - Зря, - просто ответил монах, неторопливо заворачивая в бумагу табак с кусками какой-то грязи. - Вера - единственное, что они у нас еще не отняли. - Видимо, вы редкое исключение, - Кай кивнул на людей за спиной, не отрывая взгляда от ярких огней недалекого центра города, проглядывающих сквозь полуголые ветви деревьев на запущенной территории бывшего храма. - Знаешь, малыш, - доверительно начал мужчина, раскуривая самокрутку, - многие из этих людей верят, что в такие темные времена именно Бог помогает им найти свет, посылая всяческие знаки и подсказки, в том числе и тебя. Кай тихо усмехнулся, чуть опустив голову. - Бог, говорите? Что ж, боюсь им придется сильно разочароваться в природе моего происхождения, - мужчина добродушно покачал головой, проводив ушедшего вглубь храма парня взглядом. Прижимая край рукава к лицу, он остановился у слабо освещенного рядом стоящими свечами угла с кучкой трупов зверья, выискивая подходящий экземпляр. Несколько туш упали, как тряпичные куклы, с тихим шорохом на каменный пол, когда он вытащил за хвост измазанную запекшейся кровью тушку мертвой лисы. - Вы со мной, преподобный? По дороге расскажите что-нибудь еще о народной вере, - выходя из церкви с трупом лисы в руке, поинтересовался Кай. Мужчина слабо усмехнулся и уже скоро поравнялся с ним у подножия разваленного храма.***
- Вы так и не подумали над моим предложением, я прав? - Уилльям Певенси непринужденно, заложив руки за спину, шагал по просторному помещению зимнего сада на третьем этаже под самым куполом Капитолия штата Массачусетс. Его мерные неторопливые шаги тонули в нежном журчании небольшого фонтана посреди комнаты, утопающей в зеленых, розовых и белых красках различных экзотических цветов. - Не совсем. Но мое решение все равно не в твою пользу, - Певенси улыбнулся проскользнувшей тени панибратства в реплике Кобейна, шедшего рядом. - Здесь нет моей пользы, - он остановился. На лице последовавшего его примеру Кобейна промелькнула понимающая усмешка. - А, ну да. Все это лишь ради меня. - Именно, мистер Кобейн... - Курт. - Курт. Насколько я понимаю, с вашими друзьями отношения тоже уже не такие теплые и понимающие? Иначе вы бы не пребывали в Бостоне в одиночестве. - Это не имеет отношения к делу. - Ошибаетесь, имеет и самое прямое. Это как раз таки тот стоп-сигнал, который, по идее, должен вас остудить и заставить посмотреть на все свои деяния со стороны, чтобы понять, с какой чудовищной скоростью вы движетесь по наклонной. - Я примерно представляю. - Мне так не кажется, - любезность и доброжелательность Певенси снова исчезли, оставляя место лишь серьезности на лице, словно поднятая проблема в действительности волновала его больше всех. - Если бы вы по-настоящему понимали, что делаете, стали бы продолжать в том же духе? - он прошел чуть вперед и присел на одно из едва проглядывающих сквозь листву кресел, закидывая ногу на ногу, поджигая зажатую в бледных губах сигарету. Дым вышел двумя струями через его нос. - Тот подарок, что вы мне прислали... - М-м, скальп покойного мистера Мэндеса? - довольно протянул Кобейн, прислоняясь спиной к стене напротив и складывая руки на груди. - Да, речь об этом. Знаете, на моего отца и ближайшее наше окружении он произвел, надо сказать, неизгладимое впечатление, - Курт благодарно склонил голову, улыбнувшись. - Долго мучились? - К сожалению, не могу сказать, что это моя заслуга. - Мисс Делакруа, надо думать? - Кобейн отвел глаза в сторону на секунду, помолчав. - Да, можно и так сказать. - Значит, боевая подруга тоже оказалась втянута в ваши маленькие игры? - Маленькие? Безвременная кончина людей вашего круга так же не вызывает никакого сожаления? - Я не про смерти, друг мой, - задумчиво протянул Певенси, глядя перед собой. - Вам бы к врачу обратиться. - Я - мой врач, - невнятно проговорил Кобейн, поджигая сигарету в зубах. Облако дыма на секунду скрыло его лицо. - Это заметно. Самолечение может привести к саморазрушению, вы в курсе? - Этого я и добиваюсь, - усмехнулся он, выдыхая. Светло-серые глаза метнулись к Кобейну, недоверчиво оглядывая. - Похоже, мне не удастся вас понять... Эта ваша философия, все эти, как вы говорите? - метафоры... - последовала протяжная пауза. - Но возвращаясь к нашему вопросу, - он поставил ноги прямо, опершись локтями о колени, - вот сейчас вы остались один против этой нашей ненавидимой вами системы с кучкой соратников. Я думаю, понятно, что долго такая компания не проживет, а если будете продолжать упрямиться, то вас прикончат еще быстрее, чем вы этого ждете. Отсюда вытекает масса интереснейших вопросов... - Певенси поднялся из кресла и прошел к окну, сцепив руки за спиной. - Вы понимаете, что можете не победить в той неравной борьбе, которую вы ведете. Вы понимаете, и, я так понимаю, уже осознали всю прелесть роли вожака для стада. Вы понимаете, что далеко немногие, если не сказать иначе: ничтожное количество людей из всей массы действительно понимает ваш посыл и готовы идти вместе с вами до конца. Вы понимаете, что все вы находитесь в серьезной опасности, что вы своими действиями подставляете под удар и себя, и огромное количество связанных с вами людей. И вы прекрасно понимаете, - он резко развернулся, возвращая взгляд на Кобейна, - что ваши действия в конечном итоге могут не принести вовсе никакой пользы, никакого действия и результата, и все эти смерти, включая, возможно, и вашу, будут совершенно бессмысленными. Но вы продолжаете это делать. Зачем? Из-за упрямства ли или же вы пытаетесь что-то кому-то доказать? - Кобейн молча смотрел на него некоторое время, затем приподнял брови и затянулся. Дым медленно вышел через нос, пока он, чуть наклонив голову, задумчиво смотрел в сторону окна. - Это метафора, - наконец, произнес Кобейн, отлепляясь от стены и возвращая взгляд к лицу усмехнувшегося Певенси. - Мы с вами представляем разные миры, но я попробую объяснить. В этом ваша черта - результативность, выгода, долгожданное окончание изматывающей борьбы и жизнь в искусственной утопии. Мой взгляд, с которым и согласно это ничтожное меньшинство, в том, что борьба не должна кончаться никогда. Борьба ради борьбы, абстракции и недостижимые идеалы. Борьба - это жизнь, и пока ты находишься в постоянном состоянии готовности к сопротивлению и борьбе - ты жив. Всего год назад в Румынии люди были похожи на безмозглых, гниющих зомби. Теперь в их глазах свет, и они готовы идти до конца, готовы даже погибнуть. - Разве это не попахивает фанатизмом? - Скажи это своему гребаному папаше, мать твою, - Певенси тихо улыбнулся, понимая свою ошибку. Кобейн снова затянулся и сделал пару шагов в сторону, затем обратно. - Короче говоря, о метафорах: все, что ты предлагаешь со своими кампаниями этим опустившимся, полумертвым ублюдкам - как эта оранжерея в здании, просто видимость участия и благополучия. Мы не победим, это точно, я уже ничего не смогу сделать, наверное, слишком поздно. Но и ваши, - он вытянул руку с зажатой в пальцах сигаретой по направлению к парню, - но и ваши ублюдки ничего не добьются и не отстроят заново. А останутся люди типа тебя и твоих гребаных волонтеров, со своими обещаниями и ничтожной помощью, - он развел руками, усмехаясь, и сделал последнюю затяжку, прежде чем откинуть окурок в сторону кадок с цветами. - Но пока есть силы, пока есть желание и страсть - борьба продолжается и будет продолжаться, даже если убьет нас. Лучше сгореть, чем угаснуть, так? - Певенси промолчал, неотрывно глядя в задумчивости на оппонента, кивнувшего напоследок, с явным намерением уйти. - Знаешь, какое прозвище тебе дали бостонцы несколько дней назад? - слабо улыбнувшись, произнес Певенси вслед Кобейну, что замер на пару секунд, слушая. - Дохлый лис, - Курт усмехнулся и кивнул, продолжая путь. - Запаситесь холодной водой, мистер Певенси, скоро в этом городе будет очень жарко...***
В ту ночь Бостон загорелся. Бостон загорелся идеей, которую подхватили и черные, и белые, и ирландцы, и коренные, что вечно воевали друг с другом, пока не выпал насмешкой судьбы случай объединить свои силы против общего врага, шагая плечом к плечу по холодным засыпающим улицам темнеющего с заходящим на западе солнцем города. С каждым новым шагом, гулко отдававшимся неровным маршем от глухих стен окраин, с каждым новым зажженным фонарем на пустеющих улицах тени удлинялись, достигая своей цели еще раньше, чем туда ступала нога человека. Нет дыма без огня. Бостон горел с пригорода, окруженный вселяющимся в него пламенем, беспрепятственно продолжавшим свой стремительный путь, как зараза, к самому очагу, паразитируя, убивая весь организм с ледяной решимостью в горящих глазах. Уже покойники. Огонь поглощает все на своем пути, сжигая, уничтожая, превращая в пепел, прах, воспоминания. Огонь освещает путь через тернии заблудшим овцам, которые не хотят видеть. Он сжигает овец, которые не желают видеть. Бостон погряз в тягучей тишине с пустых закоулков, озаренный тысячей горящих факелов. Свечи обратились в факелы, мольбы стали внутренними гимнами нескончаемой борьбы. Это шествие к смерти, и никто не смеет перечить идущим на эшафот, лишь наблюдать тихо, с замиранием сердца, как они входят в город. Жители окраин города озабоченно выглядывали в окна, отсвечивавшие бликами множества плывущих снаружи огней, с замиранием сердца глядели на движущуюся вперед процессию грязных, оборванных, избитых, но ведомых какой-то внутренней силой и решимостью людей с горящими факелами в руках, словно вернулось первобытное время, словно света электрических фонарей им не достаточно. Всего человек пятьдесят молчаливых, плывущих с гулкими шагами призраков за окнами и защитными стенами слабых крепостей-домов, неспособных защитить их жителей. Лишь бы не слишком высовываться, чтобы не привлекать внимания толпы во главе с Дохлым Лисом, но неотрывные решительные взгляды смотрели прямо, они шли решительно и хладнокровно, минуя некогда оживленные тихие районы, жилые кварталы без определенного конечного пункта своего следования. Они вошли в город с окраин, и оживленный центр, мерцающий своими сигнальными неоновыми огнями вывесок, недружелюбно встретил молчаливую процессию тысячами подозрительных взглядов вокруг. Чужие, дикие, ненормальные, лишние вышли из своих темниц и подвалов к большому миру, большому свету с неясными намерениями, отталкивая любопытных от себя, словно прокаженных. Любое действие рождает противодействие. Любое действие рождает противодействие. Мы потеряли с десяток на нашем пути в никуда, пресекая попытки городских крыс препятствовать восхождению на эшафоты. Они со своими пистолетами, в своих защитных шлемах и бронежилетах мало, что могут сделать против идеи, идеи борьбы и сопротивления. Бостон загорелся, и мы шли вперед, достигая своих незримых нумерованных высот, освещая себе путь огнем во тьме множества любопытных, безглазых, глухих тел, встречавшихся на пути. Полиция с трудом пыталась остановить странное шествие, вызвавшее сильное волнение в горожанах, гулявших на улицах, предававшихся мимолетному веселью в центре, развлекательной жиле города с неоновым светом, слепящим глаза. Но чужаки быстро покинули сияющую землю, сворачивая, продвигаясь дальше в неизвестном направлении, которое было невозможно угадать, ведомые этой дохлой тварью в первом ряду. Они не вступали в диалог, не отвечали на вопросы, не проповедовали и не контактировали, словно кроме них самих никого вокруг не было. Они замерли. Факелы осветили сонную улицу с недостатком искусственного освещения, лишь маячки горели в окнах домов все еще бодрствующих жителей. Они остановились, и негласный приказ для всех и каждого не причинять вреда по своей прихоти замер в горле, не оглашая улицу и звуком в звенящей тишине, за которой с интересом вуайеристов наблюдали горожане. Жизнь - это борьба. Мы рождаемся в муках, живем, борясь за право вдохнуть, умираем в страданиях. Неожиданно по полупустынной улице заметались тени, земля под ногами загорелась, крыши загорелись, взмыли столбы огня и дыма от брошенных в стороны факелов. Бостон научился слышать, когда из домов послышались крики испуганных людей, лихорадочно собирающих свои пожитки, забирая самое дорогое и драгоценное, рассовывая по карманам, едва ли не забывая о друг друге в лихорадке, овладевшей их мозгами от страха. Страх погнал их прочь из горящих домов наружу в новый круг ада, где стремительно и безумно носились тени, носились люди, однако ни один не препятствовал попыткам горожан спастись от огня. Раздавались выстрелы, звуки битого стекла и оглушительные взрывы, а огонь распространялся все дальше и дальше, перепрыгивая с крыши на крышу, поглощая дом за домом, едва успевших спастись хозяев, в ужасе стоящих в эпицентре творящегося на улицах кошмара. Небо озарилось, полыхнуло отблесками рыжего огня, объявшего город горящими объятьями, пожирая все его аккуратные улочки и надежные дома под кавалерийский марш, сопровождающийся снопом искр. Снопы искр, фейерверков, словно на 4-ое июля, озаряющие сине-рыжее небо, утратившее свою темноту и глубину, закопченное дымом и гарью с горящей земли. Мех горел, шкурки убитых животных на изящных манекенах обугливались, стекла лопались с оглушительным звоном, неоновые вывески искрили, разрываясь, дома превращались в груды черного камня и бревен, что скоро станут пеплом. Сирены пожарных машин, перекрывая крики и плач людей, резали слух, объятый прежде лишь оглушительным треском и грохотом отовсюду. Сирены пожарных машин и их мигающие огоньки останавливались в тени, и лилась белая, словно у дорогого шампанского пена, утопающая в метровых столбах неукротимого огня. И команды в никуда. Бесплодные попытки остановить мародерство и разбои, свист полицейских, ор и ругань, выстрелы, отдававшиеся лужами крови от павших замертво тел. Глухота от грохота и жар внутри от водоворота огня, жар в воздухе, все плавится. Кровь заливала глаза, ослепляя, когда от одного точного удара в затянутый аккуратной формой живот мощная струя теплой, липкой крови била взорвавшимся гейзером в лицо, заливая руки, плечи и глаза. Металлический привкус крови на языке, от которого хочется блевать, хочется вывернуть себя наизнанку, когда она, такая теплая и вязкая, еще секунду назад омывавшая тело, попадала в рот, лилась, словно скользкие щупальца, а затем коркой стягивала кожу и волосы, засыхая. Податливые тела легко пропускали через себя острие, впуская внутрь, а затем фонтанируя, дрожа в конвульсиях и бесплодных попытках выхватить оружие из кобуры и отомстить. Рука замирает на спусковом крючке, подняв пистолет на уровень лица противника, но лишь ослабело падает на землю, а тело рвано испускает последний свой вздох. Кровь шумит в ушах, стучит в висках, окутывая какой-то агонией сумасшествия, мешая соображать здраво или наоборот открывая новые потоки сознанию. Дышать становится тяжело, словно что-то сдавило внутри в районе груди, а в глазах мерцают черные звезды. Идти становится неудобно, словно ноги тебе даже не принадлежат больше. И все вокруг охвачено огнем, и больше нет никакой разницы. Твои люди лежат в лужах собственной крови, и в их широко раскрытых глазах отражаются блики разыгравшегося пламени. Агония... Новый выстрел, и новое тело падает замертво, а затем еще долго бьется в конвульсиях, пока чьи-то крепкие руки давят на шею. Уже нет разницы, не имеет значения. Горло саднит от рычания, и острие с замаху входит в глотку, рассекая сонную артерию. Липкая кровь фонтаном бьет, едва успеваешь отодвинуться с отчаянно трясущимся телом в руках. Трясется, бьется в конвульсиях, пытается ухватить своего убийцу дрожащими руками, хватающими только воздух, и остается лишь зажмуриться от обуревающей злобы и отчаяния, ведь от этого уже тошнит, и с рычанием загнать лезвие глубже в шею, а затем резко вырвать, попадая под фонтан горячих красных брызг. Бостон загорелся и начал превращаться в дымящиеся руины, возвращаясь к истокам. Мы рождаемся в боли и страданиях. Мы возрождаемся из пепла, как Феникс. Бостон возрождался. Ирландцы и американцы плечо к плечу уверенно разламывали искусно отделанную тюрьму для человека, как для животных, запертых в черте города, пока эти самые пленники рыдали, захлебываясь слезами с мольбами к представителям закона остановить безумства и вернуть все назад. Но чтобы вернуть все назад придется отмотать к самому началу и избежать самой первопричины появления этих безумств в дальнейшем, но это уже неподвластно никому. Прошлое не вернуть, но можно изменить настоящее. Полные злобы и ненависти, отчаяния и мольбы, сострадания и нежелания причинять боль, полные амбивалентных настроений и чувств, врезались в оконные стекла головой, разбивая свои тела об осколки, разрезая артерии и замертво падая от выстрелов в спины. Немые мольбы горожан о помощи полиции и бездействие последней, ведь нельзя оружием унять стихию и ее бедствие. Они были покойниками, которым уже нечего терять. У них отняли жизнь, память, прошлое и будущее, так что бороться и побеждать или умирать осталось лишь в настоящем, объятом огнем и кровью, где, в сущности, нет никакой разницы. Тяжело дыша через раскрытый рот и пялясь перед собой округлившимися выпученными глазами, он приседает на колени перед едва подающим признаки жизни телом знакомого монаха из разрушенного храма. Сквозь губы последнего просачивается вязкая кровь, заливающая с каждым новым приступом кашля его густую длинную бороду. Где же теперь его вера и Бог? Хотелось спросить, но стоило только чуть нагнуться, чтобы помочь ему хотя бы сесть, как раздавшийся справа оглушительный взрыв снес ударной волной на землю и засыпал пылью, кусками развалившегося камня и земли, обжигая кожу. Сверкавшее прежде здание сравнялось с землей, грудой печальных обломков высясь над площадью. Кашляя, дыша тяжело и отплевываясь от растрепавшихся, засыпанных пылью и песком волос, он с трудом распрямился и оглядел площадь. Тяжело смотреть из-за стены белого дыма, столбов взмывшей в пропитанный жаром и гарью воздух пыли, но различимы тени бегущих куда-то неизвестных людей. Перед лицом смерти все становятся равны и почти одинаковы. Монах умер, засыпанный пеплом. Присоединился к множеству лежащих в море крови тел на объятой огнем и грохотом площади. Не в состоянии справиться с безумствами, полиция отдала приказ вывозить жителей подальше от города, забирая их из опасного района в машины и скрываясь с ними. Отчаянный крик раздался за спиной, и уже в следующую секунду чье-то крепкое тело налетело сзади, поваливая на землю в пыль и кровь, а руки обвились вокруг шеи, сдавливая в попытке придушить. Ком в горле. И так ничего не соображаю, но когда по-настоящему чувствуешь, что близок к смерти, что-то меняется. Хочется подпустить ее максимально близко, чтобы начали закатываться глаза, а в голове звенело от недостатка кислорода, подпустить ее максимально близко, чтобы, с трудом оглядывая валяющиеся по сторонам трупы и отражение огня в их стеклянных глазах, почувствовать себя живым так остро как не бывало еще никогда. И вот перед глазами расцветают звезды, а тело наливается тяжестью, концентрирующейся в голове и груди. И уже на самой последней ступени, в полушаге от конца, сжимаешь крепче нож и с силой загоняешь лезвие под ребра, вспарывая. Хватка тут же ослабевает, и легкие дико саднит от первого тяжелого глотка горячего воздуха, который не дано ощутить в полной мере из-за фонтаном брызнувшей в лицо крови из открытой раны. Тело трясется, а по ощущениям, кажется, что переломает своей тяжестью тебе все ноги, но один выстрел голову облегчает совместные страдания, и ты, откатившись, можешь надышаться вдоволь, а потом долго кашлять, царапая легкие. Без сил рухнуть в свежие лужи крови, холодно касающейся кожи, и замереть, едва дыша под слоем пыли и дыма. Бостон потух...***
- Сворачивай, - спустя четыре часа непрерывной поездки произнес пассажир, и мужчина нервно покосился направо, где, как и с другой стороны, простиралась глухая лесная чаща. - Сэр... - Я сказал: сворачивай, - с зазвучавшим металлом в ровном голосе повторил Кобейн. Водителю оставалось лишь повиноваться и повернуть руль, ныряя с обочины дороги под широкие еловые лапы. Несколько минут машина двигалась прямо, с трудом объезжая частые стволы сосен, и подскакивая на кочках неоднородной земли, укрытой хвоей и палой листвой. - Все, стоп, - через некоторое время добавил Кобейн, оглядываясь, когда дорога вовсе исчезла из виду. Мужчина тяжело сглотнул, но повиновался. По спине бежали мурашки, а все тело раз за разом прошибало ледяным потом, вызывавшим едва ли не сильный озноб. Он заглушил двигатель и быстро полез в карман за платком, чтобы утереть взмокшее лицо. Кобейн кинул взгляд на улицу, сунул руку за пояс джинсов и переложил пистолет в карман куртки, после чего вышел из машины. Оставшийся на месте водителя мужчина, с надеждой огляделся по сторонам, вспоминая промелькнувшую за долгое путешествие много раз мысль о том, что, возможно, парень сжалится над ним и отпустит. Все же за время поездки он не вел себя, как в начале, подобно агрессивному психопату. Мужчина начал мысленно повторять эти мольбы про себя, но прервался, когда дверь с его стороны резко распахнулась. Стоящий над ним Кобейн кивнул головой, чтобы мужчина вышел, но тот с ужасом в глазах продолжал глядеть в светло-голубые глаза. Через несколько секунд безмолвного ожидания, наслушавшись щебета птиц в лесной чаще, парень схватил мужчину за локоть, выволакивая из машины наружу и захлопывая за ним дверь. Мужчина, дрожа, заложил руки за голову, садясь на колени спиной к нему и снова принимаясь молиться. Кобейн же в это время разрывал ворох документов в бардачке машины, выискивая права, но остановился, увидев позу человек с ним. - Господи, встань, - тот послушно поддался, когда рука утянула его за локоть вверх, ставя на ноги. - Хоть раз в жизни можно вспомнить о человеческом достоинстве? - Об этом говорит массовый убийца, - Кобейн резко поднял голову, как охотничий пес, быстро отрываясь от документов на крыше машины и снова возвращаясь к мужчине. - Массовый убийца, а? У вас, ублюдков, в каждой сраной комнате висит портрет массовых убийц, тебя это не трогает, а? - мужчина молчал, лишь тихо всхлипнув. Кобейн отошел, посверлив его спину взглядом с минуту. - Ну и кем же ты работаешь, Герман Шиндлер? - поинтересовался он, приподняв в руке карточку прав мужчины, хотя тот не мог их видеть, стоя спиной. - У меня... у меня швейная фабрика. - М-м, полагаю, работают там одни азиатки да латиноамериканки, которые в жизни больше тридцати долларов в руках не держали? Смотри, Герман, если ты не занимаешься такими же благородными делами, как твой знаменитый однофамилец, тебе придется совсем несладко. - Кто ты такой, чтобы судить меня? - Я задал конкретный вопрос, и вступать с тобой в спор, кусок дерьма, не собираюсь. - Пожалуйста, не нужно этого делать, - наконец, вымолвил мужчина. - Делать чего? - осведомился Кобейн, все так же стоя у бока машины со сложенными на груди руками. - Убивать меня... - Убивать? Да ты уже мертв, приятель. - У меня... у меня дети. - Это угроза? - Просьба. Ради них, не нужно... - Вырастут, захотят поквитаться со мной, тогда я отвечу за все, что совершил. Если до них очередь дойдет, конечно, - философски прибавил он, а затем сам себе пожал плечами. - Деньги какие-нибудь есть с собой, или они нужны? - В сумке на заднем сидении... Решил ограбить меня? Мог бы взять и просто так. - Дело не в грабеже. Дело в том, что мне твое гребаное дерьмо не сдалось, но помимо меня есть многие нуждающиеся, которые жрут крыс по подвалам. Ты сделаешь доброе дело, Герман. В Бога веришь? - Верю. - Тогда тебе это зачтется... Готов? - он вытащил из кармана куртки пистолет и взвел курок с легким щелчком, от которого мужчина снова вздрогнул и весь сжался, готовясь к худшему. Он замотал головой, хотя и понимал, что это бессмысленно в его положении. Он успел услышать лишь негромкое «тогда прости», прежде чем что-то с грохотом разорвалось в его голове.