The Pretender

Правда всегда будет скрываться, Несмотря на то, что я старалась. Они пытались забрать мою гордость, Но забрали лишь отца у меня. Они забрали лишь отца у меня, Несмотря на то, что я плакала, Несмотря на то, что я плакала вновь. Иногда мне было страшно, Несмотря на то, что я молилась. Теперь я потеряла свою веру, Вы каким-то образом забрали и ее. Кровь на ваших руках, Снова кровь на ваших руках. - The Cranberries – "God Be With You, Ireland" (Peter Gabriel - Signal To Noise) Гудящая голова полнилась срывающимися с залитых кровью губ криками, хриплыми командами, которых оглушенные, засыпанные пылью и землей, словно восставшие из мертвых люди не слышали, не слушали. Упрямо шли вперед на подгибающихся ногах сквозь шквальный огонь с горящими глазами на черных от копоти и грязи лицах, поминутно падая с глухим стуком на землю и уже больше не поднимаясь. Все пошло не так, как это было запланировано. Из простой операции все обратилось в массовую бойню, за которую кто-то обязан ответить. Даже в темноте внутренней стороны смеженных век двигающиеся глазные яблоки отчаянно пытались ухватить мелькающие яркие образы, высвобождающиеся из памяти один за другим, обрушиваясь лавиной: горящие дома и люди, отчаянно пытающиеся спастись от сжирающего их плоть огня; плотный потолок смога, черного дыма, удушливой копоти, даже при одном воспоминании вызывающей кашель; грохот и рушащиеся, как карточные домики, здания вокруг, а за ними шквал невнятных оглушительных криков и плача за устлавшими землю руинами; части тела в поблескивающих тускло лужах на площади; заливающаяся в глаза и уши кровь, теплая, вязкая, до отвратительного мерзкая, такая текучая и с резким запахом железа, а вокруг запах горелой плоти и эти непрекращающиеся крики, крики, крики, мольбы и стенания... Крепко смеженные веки расслабились, и бывшие зажмуренными глаза на мгновение раскрылись, образовав лишь узкие щели для обзора. Нечеткость зрения придавала очертаниям ближайших предметов двойственность форм, с которой их контуры расходились и собирались снова, а затем темными пятнами пульсировали на грязно-коричневом фоне кирпичных стен. Темные брови сдвинулись на переносице, и из груди донесся слабый гортанный звук. Хару с трудом согнула правую руку в локте, пальцами стискивая старую простыню под собой, и приподняла туловище от горизонтальной поверхности, на что тело незамедлительно отозвалось пульсирующей в разных частях тела болью. Горячий лоб уперся в грубую ткань свернутого материала, лежавшего под головой, когда девушка замерла, прикрывая глаза, чтобы оценить свое состояние. Болело везде, и определенного очага возникновения этих ощущений разобрать было нельзя, словно на протяжении нескольких часов тело возили по полу, кидали, колотили палками и битами, пинали, а потом, превратив в сплошное месиво, оставили где-то. В сущности, по смутно выстраивающимся в голове воспоминаниям, все почти так и было, лишь с некоторыми оговорками. Били всех и били долго, проучивая вздумавших подать голос бунтарей. Били насмерть. Хару тяжело задышала через стиснутые зубы и рывком, едва сдерживая рвущееся рычание из горла, поднялась, садясь на ворохе старого тряпья на голом грязном полу, заваленном землей и досками. Все болевые ощущения, покинув горящие от напряжения мышцы, сосредоточились на правой ноге выше колена, где сквозь порез в кожаном материале виднелся торчащий осколок. Дерден тяжело выдохнула, прикладывая холодную ладонь к лихорадочно горящему лбу. Этим людям абсолютно все равно, кого убивать. Эта до смешного простая и банальная мысль оказалась верной и доказательной в момент, когда над головами замерших в удивлении людей что-то пролетело. Раздавшийся затем взрыв, разрушавший не одно здание на центральной площади, засыпал упавших от ударной волны людей грудой камней, земли и досок, придавивших слабые тела к земле, раздробив им кости, размозжив черепа и перекрыв доступ кислорода. И вместо ожесточенных звуков борьбы человека с человеком послышались мольбы и хриплые стоны, исходившие из-под обломков упавших крыш и стен, мольбы о помощи и о смерти и от защищавших город полицейский, городских, и от защищавших свою свободу и право на жизнь мятежников. Трупы городских перемешались с трупами поселенцев, а тем, кто управлял этими взрывами, возгораниями и смертями, было решительно все равно, кого убить. Хару вытянулась, оскаливаясь от боли в мышцах живота, рукой выхватывая из раскрытого рюкзака бутылку виски. Сделав пару глотков, она ножом сильнее распорола ткань штанов выше колена. Место вокруг недлинного пореза слегка припухло, края раны покраснели, и девушка с неудовольствием отметила, что вытекшая за все время с прошедшей ночи кровь на ноге уже запеклась, образовав корку и у самых краев. В темно-красном месиве выше колена с трудом можно было разглядеть кусок стекла, вошедшего пусть неглубоко в саму ногу, но под самую кожу, что делало процесс его извлечения тяжелым, так как большая часть оказалась скрыта за кожным покровом. Дерден лишь оставалось надеяться, что инородное тело не слишком большого размера. Бороться с невидимым врагом, что, как маленький ребенок, будто наобум нажимает цветные кнопки, без разбора обрушивая на горящий город взрыв за взрывом, руша здания и дома, убивая людей и даже не задумываясь над этим, бессмысленно. С ним нельзя наладить контакт, его нельзя увидеть, только почувствовать, как земля под ногами дрожит, будто от движения литосферных плит, а затем многоэтажка с жильцами внутри обрушивается вниз, придавливая оказавшихся рядом людей. Только понять по растерзанным телам в лужах крови на главной площади города, где все выглядят совсем одинаково, что его ничто не оставит, и ему нет совершенно никакого дела. Остается лишь уходить как можно быстрее, собирая последних из оставшихся в живых соратников, среди мечущихся в огне людей. В сущности, неважно кого спасать, перед лицом невидимого ублюдка, одержимого властью, нет разницы, какого ты ранга и положения в обществе… Рваными быстрыми движениями, сидя на коленях рядом с обезображенным расчлененным взрывом телом бывшего знакомого из сопротивления, вынуть из залитой кровью руки нож, убирая за пояс, слабо понимая, что это вряд ли спасет при таком раскладе. Глаза лихорадочно бегают из стороны в сторону, в какофонии оглушающих звуков выискивая в бегающих сквозь дымовые завесы и пламя охватившего площадь огня своих людей, но натыкаются лишь на разорванные в клочья тела, скорченные от боли и рыданий лица сбегающих куда-то людей. И хоть бы один в драных лохмотья и со своим первобытным оружием в руках, но люди упрямо казались двойниками друг друга, засыпанные землей и глиной. Ад на земле. Дышать становится тяжелее, и в голове все помутилось. Больших трудов стоит рывком встать на негнущихся ногах, чтобы снова ринуться в гущу, эпицентр этих чудовищных событий, лишь бы вытащить хоть кого-то живого. На глаза попадается только с трудом отползающий от чьего-то трупа незнакомый парень. В сущности, все равно. Походка нетвердая, как у сомнамбулы, и требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее, вытягивая раненого за собой, когда над головой снова что-то светит. В следующую секунду, едва успев лечь, замечаешь, как сбитые с ног люди летят прочь от горевшего здания, врезаются в стены, как тряпичные куклы, безвольно падаю на землю. Сверху присыпает землей и осколками, больно врезающимися в кожу, оглушает взрывами, а горячая кровь заливает глаза снова и снова. Стиснув зубы, Дерден резко проводит лезвием ножа выше колена, распарывая кожу, под которую вошел осколок. Из горла выходит сдавленное рычание, угасающее до болезненного стона. Она тяжело дышит, стискивая зубы, качаясь вперед-назад, когда кровь снова начинает течь, а кожные покровы болезненно пульсировать. Красный сочится, омывая застрявший осколок, почти полностью сливающийся с поврежденной тканью. Шумное дыхание короткими вдохами\выдохами вырывается из горла все чаще, и она запрокидывает голову, пытаясь прийти в себя, жмуря глаза от неожиданно сильных болевых ощущений. Кожа разошлась на месте пореза с тихим шорохом, поддаваясь острию лезвия, исходя дорожками темно-красного цвета. Еще один судорожный глоток, в мыслях только кучи разорванных тел, еще живых зачастую, страдающих в мучениях больше даже не от физической боли, но от ужасного пришедшего внезапно понимания, что кумирам, чьи портреты висят в каждом кабинете, нет никакого дела до своих людей, их никто не защитит. Рыжеватая жидкость, обжигает разорванную в двух местах кожу, едва ли не пенится, и зубы почти прокусывают губу. Хару зажимает ими рукоять другого ножа, молясь не произнести и звука, и чистым, смоченным в спирте лезвием дотрагивается до сколка в ноге. Тело прошибает болезненной дрожью, на коже лица выступает испарина, но остается желание поскорее избавиться от этой дряни. Острие цепляется за край и резко выталкивает лишь наполовину, оно возвращается обратно, в горле гаснет болезненное рыдание. Сквозь крепко смеженные веки просачивается соленая влага, что только распаляет, хотя в ушах уже оглушительно гремит, сводя с ума от боли. Острие входит еще глубже, пачкаясь в избытке сочащейся крови, и снова цепляет край осколка, выталкивая больше. Оно едва не выскальзывает из липких мокрых от крови пальцев, когда руками девушка, уже не сдерживая рычания, вырывает кусок стекла из ноги. Накрывшее с головой облегчение едва не отправляет в полуобморочное состояние. Дерден, тяжело дыша чуть не в эйфории, откидывается на спину, бешено обегая глазами дощатый потолок. Нога продолжает болезненно пульсировать, но внимание сконцентрировано уже не на этом. Она снова поражается тому, как мог ее план не сработать... Поразительно простой, четкий и безотказный, он должен был быть проведен блестяще без потерь и жертв. В сумерках, когда город постепенно засыпает, но еще не спит, когда главы города (мэр и ближайшие к нему) все еще сидят в своих роскошных кабинетах, проникнуть к зданию их заседания; не заходя внутрь, чтобы не напороться на охрану, поджечь здание снаружи сразу со всех сторон, чтобы выкурить их; окружить все входы вооруженными до зубов мятежниками, которые, завидев спасающегося мэра и прочую шваль, скрутят их и засунут в украденный фургон, связанных и обезвреженных, а затем по отработанной схеме в лес, а дальше по ситуации: убить или оставить в живых. Все пошло не так, стоило только загнать их в этот самый фургон, связанных и обезвреженных. Пальба началась будто неоткуда и затронула вначале сам центр, полный беззаботных городских жителей, которые даже не подозревали, что происходит на площади. Что-то пошло совсем не так. Борьба с подоспевшими полицейскими, которых можно было избежать, если бы не эти непредвиденные условия, а затем настоящий ад на земле, в котором не щадили уже никого. Может, это она плохой стратег? Плохой человек, который не может довести дело до конца и вести за собой огромную толпу, вести людей на бой, хотя самого боя и быть не должно было. Все было спланировано так, чтобы никто не пострадал, ни один посторонний не узнал о заготовленном плане, лишь небольшая стычка с полицией, но не так, как это случилось. Широко раскрытые глаза наполнились слезами, Хару громко задышала, пытаясь не моргать и успокоиться, взять себя в руки. Никто не говорил, что будет легко. Но так мерзко даже не от того, что погибло столько людей, совсем как крыс, которых травили, а дело в том, что травили этих крыс всех и разом, без разбора, давили и богатых, и бедных, и поселенцев, и городских, и уважаемых в высшем обществе людей, и последнюю шваль. Вся картинка, которую отстраивало Братство, так неожиданно рухнула. Раньше казалось, что им есть дело лишь до богатых и уважаемых, но реальность оказалась такова, что нет разницы, кого давить, если эти люди хоть как-то угрожают системе. Чокнутые фанатики. Дерден скрестила руки на груди, надавливая ледяными пальцами на шею. Лишь бы сдохнуть, чтобы не было так мерзко. Враг оказался вовсе не в богачах, которые процветают на костях других людей, а в тех, кто привил этим богачам понимание, что это нормально - процветать на крови и трупах. Враг в том, кто манипулирует всеми этими овцами, сшибая их лбами для своего развлечения, чтобы поскорее уничтожить, а те упрямо твердят, что им претит даже находиться рядом друг с другом. Враг в том, кто провел эти грани между богатыми и бедными, между людьми прошлого и будущего, грани между людьми, которые когда-то были одним, но теперь грызутся по велению его руки. И все в совершенно одинаковом положении. Ветер задувал сквозь разбитое окно с парой оставшихся в раме осколков в заваленную песком, пылью и досками комнатку на третьем этаже с голыми кирпичными стенами и худым полом. Когда-то здесь хотели построить госпиталь, но забросили проект, уделив внимание развлекательной части города. Становилось холоднее, приближался ноябрь, а Дерден только упрямо кляла себя за минутную слабость и страх, жмурясь и сжимая лицо измазанными в крови руками, протяжно рыча в них. Всклоченные спутанные волосы казались коричневыми от засевшей в них пыли и песка от недавних взрывов, измазанные в крови и земле руки тряслись, старые простыни под ногами начали небольшими пятнами промокать, становясь темно-красными. В голове все гудело, кто-то кричал, звал на помощь, испускал последний вдох; кожа горела, словно на ней все еще чувствовались прикосновения ледяных рук полумертвых людей, отчаянно хватавшихся за свой последний живой шанс; в глазах темнело, как будто их снова залило чужой кровью, брызнувшей фонтаном на лицо. Это сумасшествие, настоящее безумие, которое приходилось встречать в одиночестве, снова призывая не сдаваться, не жалеть ни себя, ни других, не забыть и твердо стоять на ногах. Иного выхода нет. Через некоторое время, придя в себя, Хару накинула темную куртку и спустилась вниз. На первом этаже устроили лежбище для раненых, которым требовалась помощь, и просто людей, которым некуда было идти. Весь каменный пол был устлан драными тряпками, а на них десятки тел, раненых, дрожащих, спящих, измазанных в крови, что просачивалась через повязки, лишенных частей тела, целых, мертвых, умирающих, выздоравливающих. Меж них носились женщины и несколько мужчин, некоторые из которых выглядели не как жители колоний, в чистых белых халатах, только слегка испачканных в крови. Доктора из города пришли помогать раненным крысам из колоний... И крысам из города, которые едва дышали, как и остальные. Хару, задержавшись на последней ступеньке, спустилась на первый этаж, смазано оглядывая лежащих по сторонам людей. - Вам нужна помощь, мисс? - смысл заданного молодой медсестрой вопроса не сразу дошел до Дерден, но она лишь отрицательно кивнула, вспомнив, как сама заматывала себе израненную ногу куском бинта из рюкзака, затем кусками тряпок сверху. Девушка отошла к другим больным. На глаза Дерден попалось знакомое лицо, лежащего головой к стене парня, с которым она вчера попала под обвал здания. Ему явно повезло меньше: оголенный торс был весь перекрыт повязками, сквозь которые красным просачивалась кровь, сколько их не меняй. Особенно большое пятно разрослось в районе живота. Покрытое испариной лицо выглядело уставшим, страдающим, а сам он изредка мотал головой, пытаясь избавиться от боли, и тяжело дышал. Судя по костюму, который на нем был, парень из достаточно обеспеченной семьи, возможно, студент какого-нибудь Гарвардского университета или что-то в этом роде. Хару присела рядом с парнем на колени, тот слабо улыбнулся, узнав ее. - Жив, боец? - она слабо хлопнула его по предплечью, усмехнувшись. Тот изобразил очередное подобие улыбки, чуть заворочавшись. - Вот и погостил у друзей на Хэллоуин, - он хрипло засмеялся, тут же закашливаясь. Крутившаяся с лежащим рядом человеком медсестра озабоченно взглянула на парня, но вскоре продолжила свое дело. Хару слабо закивала, оглядывая молодое лицо. Ледяные пальцы были крепко переплетены с его дрожащей горячей рукой. - Не придется делать грим. - Это точно, выживший во время луисвиллских беспорядков... Я знаю, что это не вы, - не заметив ответного смеха, добавил парень, а затем протянул руку. - Я Вильгельм, кстати. - Дерден. - Это имя такое? - Ага, почти. - Что ж... - он прокряхтел, слегка ворочаясь на неудобном лежбище. - Жаль, конечно, но, видимо, в другой жизни, да? - Хару несколько секунд смотрела в темные глаза, постепенно догадываясь, о чем речь. От двойного смысла в его глазах на секунду пробила внутренняя дрожь. - Похоже на то. - Буду ждать, - он снова мученически усмехнулся и тяжело задышал. Бинт на животе сильнее окрасился красным. - Черт, это больно... Очень больно, - Дерден тупо продолжала смотреть на красные пятна на белом, предаваясь воспоминаниям. Налетевший и едва не сбивший с ног полицейский вздрагивает, когда в его шею вонзается острие ножа. Вырвавшаяся из распоротой артерии струя фонтаном горячих тошнотворных капель оседает на лице, мерзко стекает по шее под одежду, оставаясь густыми подтеками на лице и липкими каплями в волосах. Тучное тело дрожит и бьется в конвульсиях уже на земле, заливая сапоги кровью... Раздавшийся рядом выстрел прошибает голову стоящего рядом поселенца, и вязкая жидкость фонтаном орошает лицо и плечи, заливаясь в глаза, железным привкусом отдаваясь во рту, что почти выворачивает наизнанку. Руки в липкой крови и земле, взлохмаченные пыльные волосы слиплись, лицо в красных и темных разводах, одежда мерзко облепила тело, а в ушах стучит пульс, оглушающий, почти на пороге смерти, полуобморочное состояние. А вокруг бегут смазанные тени на фоне горящего города, круга красного огня на каменных руинах. На фоне Ада… Вильгельм тихо шепчет, корчится от боли, умоляя, дрожа в агонии и едва сдерживая крики, клокочущие в груди. Сквозь пересохшие губы струйкой тянется кровь. Снова тихое «пожалуйста», взгляд в глаза, крепко сжимающие пальцы. Хару отводит глаза, тяжело сглатывая, и случайно пересекается взглядами с медсестрой. Та лишь прикусывает губу, глядя на умирающего, и тихо отворачивается. Девушка потирает ледяной ладонью лоб и вынимает из-за пояса револьвер. Склонившись над мучающимся агонией парнем, она почти касается лбом его щеки, тихо проговаривая «прости, Вилли». Раздавшийся выстрел в шею парня обрывает его хриплое дыхание, оглушая. Дерден отрывается от него, смазывает его кровь с щеки, и резко поднимается, направляясь к выходу из здания.

***

Разрушенный центр Луисвилла залит лучами холодного октябрьского солнца. От горевших прошлой ночью зданий остались лишь обуглившиеся руины, разваленные по дороге камни, куски стен и крыш, придавившие мертвые тела, укрытые пеплом и песком. От них в бледное, скрытое за слоем удушливого смога небо курятся струи серого, белого дыма, рассеявшегося по тихим улицам, жители которых, словно выйдя после конца света наружу из своих бункеров, движутся медленно, едва переступая с ноги на ногу, затравленно оглядывают обезображенные трупы, ошметки органов и чьих-то частей тела, выискивая своих родных без малейшей надежды на что бы то ни было, увидевшие истинные лица своих покровителей. Город опустел и оглох. Все же цель оказалась достигнута: городская власть, пусть не вся, покинула город, как и многие жители окраин, оставив его на милость растерзанных и бездомных ходящих трупов, переживших один из самых жутких кошмаров за свои жизни. Кошмар, заставивший их на время объединиться и забыть о таких странных отличиях между ними в положении и статусе, греясь вместе под одним дырявым одеялом и делясь едой. Люди безуспешно пытались найти своих родных среди живых, все чаще замечая их лица среди мертвых. Освещаемый лучами солнца на фонарном столбе разрушенной площади с кружащимися вокруг, привлеченными запахом мухами висел привязанный труп бывшего мэра города.

***

Дейв в ужасе смотрел, как картинки на экране бубнящего женским голосом репортера телевизора сменяются, показывая то чудовищное возгорание жилых сооружений, то людей в движении или лежащих на земле с ранениями, руины, едва успевающие тушить пламя пожарные машины. Это были традиционные воскресные новости, рассказывавшие о событиях за прошедшую неделю, которая ознаменовала себя чудовищными по сути своей восстаниями сразу в несколько города на противоположных побережьях штатов. Несколько народных волнений, легко подавляемых на западе Америки, несколько в колониях Европы, а также натуральное безумие Бостона и Луисвилла, едва ли не сравнявшегося с землей. Нехарактерно для себя, сообщали правду обо всех этих мятежных сумасшествиях, умалчивая лишь о самой идее и том, кто едва не уничтожил город на востоке США, если это был акт подавления восстания мятежников. Дейв чувствовал себя чертовски уставшим, как и завалившийся отдыхать в одной из спален дома Крист, с которым вдвоем он курсировал по ближайшим колониям, развозя жителям деньги, еду, одежду на близящееся холодное время. Помощь временная и вовсе не радикальная, но сидеть сложа руки они не смогли даже после сильного разрыва с друзьями. В итоге все четверо оказались, сами того не ведая, в своеобразном бермудском треугольнике из Бостона, Луисвилла и Нью-Йорка, где в своем доме Дейв на некоторое время воссоединился с семьей. Жена и дети не видели новостей, к счастью для них, но, по неспокойной обстановке на побережье, уже все успели догадаться, что происходит что-то нехорошее, что-то темное. Дейва не отпускала мысль, что с этими двумя, оказавшимися так некстати даже не вместе, а практически в противоположных направлениях, могло тоже что-то случиться, ибо в причастности их к этим беспорядкам не оставалось никаких сомнений. Также Грол рассчитывал дождаться, пока приятель проснется, и посоветовать ему отправить жену куда-нибудь подальше от Америки, чтобы обезопасить. Сам он уже знал, что скажет своей протестующей против таких мер жене и даже успел собрать все их вещи, пока она укладывала детей спать после долгого дня. Оставаться на этом проклятом континенте больше небезопасно. Это стало похоже на настоящую войну, только черт его знает, с кем и за что. Оставалось лишь надеяться, что Кобейн знает, что делает. Со второго этажа послышались легкие шаги, и Дейв поднялся на ноги, собираясь с духом для разговора с женой.