The Pretender

Продолжаю упорствовать, вот что я делаю С тех пор, как встретила тебя. Но так не может продолжаться. Ты бы заметил, если бы я ушла? Но это даже хорошо, ведь ты не тот единственный, Ты не тот единственный там… Там… там… там… Всю ночь напролет я лежу на своей подушке. Все это неправильно. Я не могу спать здесь! О, в твоих глазах я вижу обманчивость. О, в твоих глазах я вижу тревогу... - The Cranberries – "Daffodil Lament". Беспокойный сон расступился с первым прошедшимся по телу потоком дрожи. Конечности на секунду сковало, и более явно почувствовалась резь в глазах, из-за которой те открывались больно и будто не до конца. Позвонки затекшей до каменного состояния шеи щелкнули, когда наклоненная голова коснулась левого плеча, отдаваясь странным импульсом во всем скованном теле. От бессонной ночи наполненная монотонным гулом свинцовая голова, шумя изнутри, отказывалась работать, только генерировала отложившиеся в памяти звуки болезненных стонов и рычания, оглушая ими заново, заставляя встрепенуться от мелькающих на внутренней стороне век мутных образов… Хару осторожно вытягивает вперед ногу и распрямляется, чувствуя, как конечности гудят от усталости, и ноют мышцы. Глаза неслышно моргают в тишине и полутьме с едва заметным оттенком рыжеватого света за углом от горящих свечей. Она пытается привыкнуть к темноте и прийти в себя, чтобы снова вернуть утраченную способность здраво мыслить, но в голове лишь монотонный шум, а в груди будто пустая сквозная дыра. Лимит доступных эмоций исчерпан и невосполним. Она медленно выпускает воздух через приоткрытые искусанные губы, прижимаясь оцарапанной щекой к шершавой поверхности досок стены за спиной. От быстрого бега кровь в ушах стучит оглушающе, но даже малейшее промедление сейчас чревато серьезными последствиями, и останавливаться нельзя, хотя дыхания не хватает, огнем горящие легкие сжимаются от недостатка кислорода, и тело не ощущается. Смоченная дождем земля под ногами превращается в комья грязи, замедляя бег к едва заметному, высящемуся за стеной тумана темному дому. Покрывшуюся испариной кожу знобит от оседающего на нее мутного пара, взвешенного в воздухе плотной беловатой материей. Покрытая слоями разводов чужой крови кожа леденеет с каждой секундой, превращаясь в игольчатый панцирь. Когда кувшин перегревают, он лопается. Кажется, что ее скоро с грохотом разорвет на грубые куски обожженной глины от ощущения постоянного напряжения, которое накручивается, обворачивает со всех сторон, грызет изнутри и давит, давит каждый чертов день, не позволяя даже вздохнуть спокойно, только щедро обливая литрами густой теплой крови, что липкой пленкой оседает на коже, стягивает, закупоривает и держит, не позволяя вырваться. Один толстый чугунный панцирь. Вбежав в переполненный раненными в недавних боях, но уже выздоравливающими больными дом, выполняющий роль госпиталя, она, не раздумывая и секунды, взводит курок направленного на оказавшегося ближе всех к ней доктора револьвера в дрожащей руке, чтобы у того не возникало лишних вопросов. Она чувствует, что до обморока остается секунды две, но упрямо перехватывает трясущуюся от волнения руку другой и сглатывает, пытаясь держаться на ногах. Усатый полноватый мужчина обеспокоенно пытается навести порядок, призвать испуганных больных и медсестер к спокойствию, попутно собирая свою сумку. А она по-прежнему силится стоять на ногах ровно, в более выгодном положении, скрыть дрожание рук и страх на бледном лице. В ушах так шумит кровь, что и слова, которые доктор беззвучно произносит, пытаясь наладить контакт, неразличимы: она только бешено перебегает черными от расширившихся зрачков глазами с одного лица на другое, готовая открыть огонь без разбора, как это случилось с ней и соратниками всего пару недель назад. Доктор выходит на объятую густым туманом безликую улицу следом за ней, едва поспевая на старческих ногах за быстрыми шагами девушки впереди. Она ведет его, подгоняя дрожащим осипшим голосом и направленным в его голову дулом револьвера в липких от крови руках, сквозь обуглившиеся развалины, насыпи камня и песка, глыбы разрушенных строений на разбитых дорогах, сворачивая с бывшей проезжей части к некогда высившимся над землей магазинам и торговым центрам, теперь похожих на неровные, изрезанные тени за плотной пеленой, без крыш, с выбитыми стеклами и голыми стенами. Мужчина, едва поспевая, ныряет за мелькнувшей худой спиной в дверной проем бывшего винного магазина, стилизованного под некий салун из Дикого Запада с тем же названием на покосившейся вывеске, разоренный жадными до выпивки мародерами во время городских беспорядков. Хару показалось в спешке, что это весьма неплохое место, достаточно заброшенное и тихое, куда уж точно никто больше не заглянет. Усатый доктор с тяжелой отдышкой скрипит ногами по запылившимся половицам, думая, что его тело пол не выдержит, провалится прямо под ним в подвал. Он замирает лишь на секунду, прижимая руку к груди и оглядывая с трудом окружающую обстановку запустения салуна. «Быстрее!» Нырнув в проем выбитой двери, осторожно ступая по невидимой в темноте лестнице, ведомый только сиплым голосом и шорохом в глубине странного места, он не сразу понимает, где оказывается. «Быстрее, быстрее!» - повторяет голос, словно обращаясь вовсе не к нему, а из глубины темного прохладного помещения с влажным воздухом слышится шорох, скрип спичек о бок коробка, и темнота озаряется парой огней у самой стены. Дерден точно знает, что еще не слишком поздно, но смотреть на неподвижную, лежащую на наспех сложенных на пыльном полу кусках грубой ткани фигуру у стены мужества не сразу набирается. Только когда доктор с опаской подходит ближе, оценивая состояние едва дышащего человека, она находит в себе силы кинуть косой взгляд на слипшиеся от крови всклоченными волосы на макушке и с тяжелым дыханием отходит к ближайшей стене, упираясь в нее лбом, впервые на своей памяти молясь, взаправду молясь, чтобы это все скорее кончилось и больше никогда не повторялось. «Вам придется его держать, мисс. С анестезией у нас туговато,» - осторожно осведомляет голос, будто зачитывая приговор. Не остается ничего другого. Она пару секунд медлит, вжимаясь лбом в шершавую стену и зажимая нос и рот липкой ладонью, часто моргая, чтобы справиться с собой. Нервы банально не выдерживают такого напряжения, но это даже далеко не конец. Часто моргая, она подходит обратно и без промедления, приседая на колени, за плечо разворачивает его на спину, тут же чувствуя сопротивление. Трясущиеся от страха и перенапряжения руки с трудом давят на плечи заметавшегося со сдавленным рычанием парня, прижимая его избитое до полусмерти тело к земле, пока доктор вытаскивает из своего чемоданчика все необходимое. Она старается не смотреть на покрытое кровью израненное лицо, мысленно изо всех сил пытаясь абстрагироваться от его рычания сквозь оскаленные зубы, глядя только в сторону потолка, дергаясь вместе с ним, когда он пытается отбить ее руки и подошедшего мужчину прочь от себя, не то от боли, не то злости. Теперь Хару понимает, чем могла быть вызвана эта агония. По прибытии в разрушенный Бостон, дорогу к другу ей, на удивление, указал сын одного из членов Братства, опираясь лишь на свои предположения относительно его местонахождения в городе, и сам затем отправился в место, о котором говорил. Не было и малейшего сомнения, что оба, и отец, и сын, уже мертвы... Она мысленно пыталась представить себе, что угодно, что могло бы перенести прочь из темного погреба, пропахшего тошнотворным металлическим запахом крови, в любое другое место. Руки продолжают дрожать, надавливая с силой на худые плечи брыкающегося из последних сил, но, по крайней мере, живого человека. Слезы сами начинают литься градом, оставляя чистые дорожки на измазанных кровью и пылью щеках, а в горле затягивается узлом мешающий дыханию ком, который она изо всех сил сдерживает, кусая щеки изнутри до солоноватого привкуса. Это доводит. Когда-нибудь обязательно доведет. В руках доктора блестит лезвие скальпеля, вызывая случайным своим попаданием в поле зрения чувство тошноты, поднимающееся с низа живота, и ощущение, будто земля ушла из-под ног. Несмотря на высокую влажность в подвальном помещении, выдохи, как и судорожные рваные вдохи, кажутся обжигающими, все словно горит, как во время пожара в лесу, удушливой волной невидимого дыма сжимая горло и вызывая слезоточивость. Он распрямляется, чтобы снова нагнуться, чтобы смоченной в каком-то растворе тряпкой дотронуться до раны. В глухих стенах погреба раздается протяжный хриплый вой. Дрожащие пальцы зарываются в мокрые волосы, сжимая их, слабо поглаживая по вискам, но все безрезультатно, если не делает только хуже прикосновениями к воспаленной коже. Она зажмуривается, дрожа всем телом и особенно подпрыгивающей от беззвучных рыдания грудной клеткой, опуская голову от бессилия, безуспешно моля, чтобы все это кончилось, с отчаянием в глазах глядя на отмеченное дрожащими от свечного огонька тенями лицо доктора, сосредоточенное, серьезное. Взгляды пересекаются лишь раз. Он говорит: «Держите крепче, будем шить.» Снова шум в ушах от одной только фразы и взгляда, которым он словно призывает продержаться еще подольше. Другого и не остается. Она крепко сжимает его плечи, надавливая на грудь, не глядя, но сильно прижимая к земле. Прижимает смоченный в эфире из арсенала доктора платок к его лицу, заглушая рычание, когда игла вонзается в кожу предплечья. На пару минут воцаряется хрупкая тишина, нарушаемая только тяжелым, шумным дыханием, когда действие слабого наркоза себя оправдывает. Она трясущимися ладонями гладит по влажным волосам, чувствуя, как они липнут к окровавленной коже. Игла осторожным четким движением входит в кожу с одного края рваной раны на предплечье, зацепляет ее с другой стороны и стягивает небольшим стежком края вместе, выпуская идущую уже гораздо тише кровь. Большие пальцы осторожно проводят круговыми движениями по вискам, чувствуя бешеный пульс под кожей. Она боится даже дышать. Но вскоре действие волшебного раствора заканчивается, и весь кошмар начинается заново, когда доктор, словно мясник в окровавленном халате, переходит к лицу, чтобы продезинфицировать опасные раны, утерев лоб запястьем. Снова эти жуткие звуки из глубины груди, и подмывающее изнутри желание сбежать куда-нибудь подальше из обители ожившего кошмара, затхлого, душного, темного и пропахшего кровью... Усталый, готовый валиться с ног врач уходит, когда белесый туман на улицах покинутого города приобретает синевато-серый оттенок, а низкое небо темнеет с приходом осенних сумерек. Она машинально благодарит почти механическим охрипшим голосом за помощь, принимая все выданные им указания и необходимые растворы, затем также машинально провожает его до входной двери пустого салуна. Округлая фигура медленно растворяется в мутном тумане, становясь частью этого теневого представления за его полупрозрачной ширмой, где высятся безликие покинутые развалины, объятые запахом гари, на фоне затянутого тучами неба без единой звезды. Где-то вдалеке слышен излишне громкий шорох проехавшей машины, возможно, какой-нибудь фуры, чьи-то голоса смех детей, шныряющих по городу как по огромной детской площадке. Она неустойчиво стоит в дверном проеме некогда трехэтажного, а теперь двухэтажного с половиной салуна, слегка пошатываясь с кружащейся головой и плывущими изображениями перед стеклянными глазами. Все такое мутное и нечеткое. На покрытую красными липкими разводами кожу лица, шеи и рук мерзко ложится влажность прохладного воздуха, а осенний запах гари льдом обжигает легкие, проникая внутрь. Где-то близко горят рыжеватые огоньки, но это уже не имеет никакого значения. Оторвавшись от края дверного проема, она заворачивает за угол строения, боком проходя в тесный промежуток между двумя соседними зданиями, оказываясь на небольшом пяточке пустого пространства за салуном, где сложенные лежали под брезентом кирпичи, доски для ремонта, привезенные бочки, которые загрузить в погреб еще не успели. Она замирает, глядя на это, на пару минут. От прохлады знобит. Особенно остро этот холод ощущается на плечах и правой руке, ткань куртки на которых промокла от крови, натекшей, пока она тащила его с заднего двора заброшенного литейного завода, где и нашла лежащим в полусознании прямо на земле среди чертовых могил. Настроения наложились друг на друга. Без сил, с натянутыми до предела нервами, готовыми лопнуть в любую секунду, чувствуя, словно побывала в аду и вернулась обратно за один гребаный вечер, Дерден грохнулась на колени, прижимаясь к ним лбом, сжимая голову руками и слабо качаясь из стороны в сторону. Как маятник, который тикает, доводя до безумия. Пальцы впились в волосы, оттягивая, и вдруг все разорвалось. Она долго рыдала, сжимаясь в комок у задней стены салуна, обнимая руками острые плечи. Рыдала до хрипоты, рыча, как раненное животное, ударяя раскрытыми ладонями или кулаками в шершавые стены, лишь бы выбить. Кровь на костяшках содралась до покраснения, а все мало, недостаточно. Все навалилось разом, как мешком цемента по спине ударили, выбив весь дух. Война, ее последствия для стольких людей и одного человека в частности, будущее всего этого мира, который катится в никуда, будущее человека, который заводит себя в никуда; все эти заплаканные лица уже городских детей, пожары, пепелища, трупы поселенцев, вздернутые на главных площадях в отместку, разрушенные деревни, пылающие города, реки крови, тошнотворный запах горящей плоти, крики, плачи, мольбы, правдивая сторона всего, что когда-либо происходило. Все это навалилось огромным комом так внезапно, придавило, и справиться с этим уже невозможно. Так некстати застало именно в тот момент, когда она оказалась уязвимее всего, совершенно одна. И это понимание, обрушившееся стеной, выворачивало наизнанку и лишало голоса, сорванного до хрипоты в рыданиях, оглушало. А потом зияющая пустота и слабые всхлипы в потерявшем чувствительность теле, которое будто изломали, разорвали изнутри, оставив снаружи целым. Силы себя исчерпали, последние надежды, последние убеждения - все разом рухнуло, оставляя только зияющую пустоту и бессмысленность, безвольность и невозможность думать, невозможность воображать и делать хоть что-то. Просто сидеть в темноте у шершавой стены, заходясь в агонии, совершенно пустой и убитой. Ничего не осталось, исчезло абсолютно все, все выскребли, изнасиловали и сожгли, выбросили, использовав. Выплеск эмоций и штиль, полый, бессмысленный, бесчувственный штиль, ни жалости, ни злости, ни боли, ни надежды, ни сострадания - ничего из доступных человеку чувств и эмоций. Беспокойный сон без сна как такового, залегшие под глазами тени и шум в голове. Таким образом она сидит в одиночестве очень долго, как кажется. Глаза режет невыносимо от недавних иссушивших всю жидкость внутри слез. Теперь никаких чувств - только физические ощущения: больно\не больно, удобно\неудобно, тепло\холодно. А затем начинается ад... На его коже дрожат тени от горящих свечных огней, освещающих отгороженный от окружающего мира погреб с опустошенными винными бочками и холодными кирпичными стенами. Хару без сил мысленно молится у какой-то божественной абстракции, которая все может и все знает, прекратить этот кошмар, но абстракция остается глуха к неумелым молитвам румынки. Полутьма дрожит рыжеватым оттенком, расползаясь вытянутыми формами по пыльному полу, желтоватому твердому песку под ногами тенями перекладин под высоким потолком, овалами деревянных винных бочек и зеленоватых бутылок. Ветер снаружи слегка шевелит кусок ткани, которым завешан дверной проем, слабо проникает внутрь погреба, стелясь по влажным кирпичным стенам. Где-то по углам шныряют, шурша и блестя темными глазами, крысы, слышны глухие звуки над землей, шорох шин проезжающего очень редко транспорта, голоса что-то возбужденно обсуждающих людей где-то на улице, стуки по земле, отдающиеся под ней, какая-то отдаленная музыка. Словно спрятались на время третьего пришествия в бункере, а на самом деле мир продолжает жить, не пораженный ни чумой, ни войной, ни горем. Вот бы так и было, когда выйдешь на поверхность. За это время можно превратиться в ночных жителей, отвыкнуть от солнца, забыть цвет неба и привыкнуть даже к затхлому влажному воздуху подземелья. Неизвестно, сколько это вообще может продолжаться. Она приседает на ворох старых тканей у стены рядом с ним, молча разглядывая его лицо. По коже бегают тени, неслышно задевая темные пятна, штрихи затянувшихся слабой коркой ушибов и порезов на скулах, над бровью и подбородке. Черты лица заострились, и оно наверняка сильно побледнело, хотя из-за рыжеватого тусклого света этого различить невозможно. Левый глаз, отмеченный темным кругом, почти не открывается, хотя он и так редко приходит в сознание, чаще всего пребывая первые дни в полусне. Она склоняется на вытянутой руке, держа другой смоченную в выданном доктором растворе тряпку. Влажная холодная ткань едва соприкасается с местом ушиба над бровью, где, как ей кажется, будет шрам, промачивает чуть припухший участок. Затем касается правой скулы, и он слабо вздрагивает, просыпаясь. Темные брови слегка сходятся на переносице, но глаза по-прежнему закрыты. Хару проводит кончиком пальца по щеке, стараясь не задевать ран на коже, затем снова прижимает тряпку к шрамам на подбородке, стирая остатки крови. В горле образуется тугой комок, непривычный за последние несколько дней. Она несколько раз быстро моргает, обегая взглядом избитое лицо, все еще находя в его чертах что-то необъяснимо красивое. Ледяная ладонь сжимается в слабом кулаке, когда она опирается о вытянутую руку по другую сторону от него, медленно склоняясь. За смеженными веками дрожат, играя, тени от свечных огарков на полу, а затем исчезают в темноте. Она слабо проводит кончиком носа по его щеке и едва касается губами синяка на скуле, чуть ниже опускается на слегка согнутых в локтях руках, все вполсилы. Вполсилы ощущается слабое незаметное тепло, исходящее от его медленно вздымающейся груди, плеч и живота. Губы поочередно медленно касаются каждого ушиба на хмуром лице, и она сомневается, что он вообще что-то чувствует в таком состоянии. Но тяжело сглатывает, втягивая воздух. Она тихо шмыгает носом, останавливая лицо в сантиметрах от его и глядя в сторону приоткрывшегося правого глаза, которым он, наверное, и лица ее различить не может, только слабые очертания. Пальцы осторожно касаются кожи, его веки на секунду смежаются. Она прикрывает глаза, склоняясь чуть ниже, утыкаясь губами в его неподвижные губы и замирая так на несколько секунд. Под землей примерно на два с половиной метра ниже ее слоя оставшиеся совершенно одни. Он умер для всего мира, тяжело болен или мертв, что одно и то же. Кому он нужен, обессиленный, больной и слабый? Абсолютно никому. Никаких сомнений. Хару редко покидает погреб, лишь изредка поднимаясь на первый этаж встретить заходящего, чтобы проверить состояние одного из своих пациентов, врача. Он проносит таблетки, обезболивающее, растворы, бинты и вату, которые стало по-настоящему трудно достать. Иногда заносит отвары трав, что-то из еды, чтобы невольные подопечные не умерли с голоду, и с каждым его новым визитом Дерден внутренне убеждалась, что у настоящего человека и настоящей человечности нет определенной расы, возраста, социальной принадлежности и обстоятельств. Человек остается Человеком в любой ситуации с любыми людьми, свинья остается свиньей, что бы ни произошло с ней и ее жалкой шкурой. Она лишь однажды позволила себе в благодарность обнять этого человека, который тратил время исключительно на помощь людям. Заброшенное здание салуна оказалось оторванным от всего реального окружающего мира, словно необитаемый остров, до которого не дотягиваются ломающие мир на части руки «цивилизации» и всего ей сопутствующего. Поутру Дерден часто бродила по этажам салуна, как сомнамбула, отрешенно оглядывая обстановку, оглядывая запылившиеся черно-белые фотографии, старинные предметы на покосившихся полках, находя пару-тройку все еще целых бутылок вина, выпивая пару раз в одиночестве и просто думая обо всем и сразу. Ничего больше не оставалось. Только превратиться в затворников, вынужденных, но со временем, для нее, добровольных. В старый салун никто не захаживал, ниоткуда не приходило вестей, ничьи голоса не раздавались откуда-то. Время словно остановилось, а мелькающие за пыльными окнами люди - часть декорации, просто бесконечный скучный фильм без сюжета. Вскоре она завесила почти все окна кусками ткани, закрывая мир от глаз и себя от мира. Его уже не спасти, с ним нечего делать, отсюда необходимо сваливать, но не сейчас. Снова и снова не сейчас... «Когда тебе станет лучше, мы уедем отсюда»... Кай по-прежнему все еще слаб, лишь чаще прибывает в сознании, но все так же не говорит, если вообще может, очень мало ест, почти не двигается. Хару проводит почти все время с ним в этом чертовом подвале, поначалу ожидая, что хоть кто-нибудь из многочисленных последователей\друзей\родных\знакомых и прочих приближенных зайдет просто проведать обстановку, но никто не появлялся в течение первой недели, которая затем перетекла во вторую. Вскоре ожидание начало казаться бессмысленным, и Хару больше ничего не ждет. Она только старается не забывать человеческую речь и не совсем дичать в своеобразном изгнании из верхнего мира, говоря вслух с единственным живым человеком рядом. А он молчит и слушает, глядя на нее здоровым глазом, наверняка думая обо всем, сказанном ею, думая глубоко и серьезно о чем-то внутри себя. «Мы уедем куда-нибудь на острова или в такие отдаленные первобытные земли, где никто не будет знать о современном мире. Где небо всегда яркое, и воздух чистый». Он не отвечает, лишь слегка морщится, когда она руками осторожно помогает ему перевернуться на бок, чуть привстать, чтобы можно было сменить повязки на изрезанном взрывом боку, когда протирает шов на предплечье левой руки. Он вздрагивает, когда холодная ткань касается ушибов, а затем ее сменяют теплые губы, осторожно, едва ощутимо целуя. Хару часто остается одна и подолгу думает, думает, думает, рисует пальцами какие-то бессмысленные узоры на песке, на полу, иногда даже позволяет себе беззвучно плакать в углу, пока он не видит, понимая, что все то, что она говорит ему - совершенно невозможно, а еще от того, что чувствует себя до омерзительного одинокой, хотя он и рядом и слушает. Вскоре это кажется мелочью и бессмыслицей, и она ложится на ворох старых тряпок рядом с ним на освобожденное для нее место, утыкается носом в плечо или ямку между ключицами, засыпает или пытается как можно четче и точнее запомнить все, что чувствует, слыша, как он дышит, видя, как он смотрит каким-то другим взглядом. Когда-нибудь он точно выздоровеет, она уверена, знает, что даже такие серьезные побои его не возьмут, ничто не возьмет, пока он сам этого не захочет. Когда он выкарабкается, встанет на ноги, то все начнется заново: вся эта гонка, а они уже на финишной прямой и разобьются с минуты на минуту. Так не хочется думать об этом, и просто забыть о течении времени, осторожно целуя медленно заживающие раны на лице, засыпая совсем рядом и чувствуя так остро и без предвзятости, без постоянных барьеров, как было раньше. Слабая надежда, что с этим эпизодом все окончилось, застряла в мозгу, ведь никто из остальных участников этой заварухи даже голоса не подает, хотя оба прекрасно знают, где находится их приятель и что с ним. Хару точно уверена, что знает, где они находятся: они сейчас дома, они с семьями, с женами и детьми, наслаждаются их забытым обществом, временным покоем и хрупким ощущением счастья, заполняя себя этим чувством до отвала, поправляясь где-то в верхнем мире под светом солнца. Хару смачивает тряпку в разведенном растворе и прикладывает к рубцам на коже скулы, он снова прикрывает глаз, и ресницы слегка подрагивают, отбрасывая тень на кожу. Тихо сглатывает. Она проводит пальцами по спутанным волосам, которые недавно сумела оттереть от засохшей крови, и склоняется к его лицу, мягко целуя в губы, и подбородок чуть покалывает. Как только в голову начинают лезть разрозненные мысли, она отодвигает емкость с раствором. Он чуть пододвигается, и Хару ложится напротив него, обегая глазами его лицо. Он слабо подается вперед, утыкаясь лбом в ее лоб. В погребе нет смены времени суток, здесь всегда тусклая, мутная тьма...

***

Первым, что он чувствовал, каждый раз просыпаясь после очередного выпадения из такой странной безликой реальности, ставшей одним сплошным смазанным пятном рыжеватого цвета, - смертельная агония, болезненная, жгущая адским пламенем все тело, всю кожу, каждый миллиметр, скрупулезно надавливая на самые больные места. Это бесконтрольное чувство, несравнимое ни с одним из телесных наказаний из-за своей локации больше в голове, в мозгу, жгло с новой силой, а рецепторы тела, барахля, регистрировали лишь то, как громко шипит, пенясь, какая-то разъедающая обнаженные ткани дрянь, смешивающаяся с кровью. Это болезненное ощущение, когда болит везде, словно кости, особенно лицевые, переломаны, раздроблены, и болит везде, и когда определенный очаг этой боли на теле пронзает, разъедает, болит все и везде. Это лишало рассудка, лишало способности контролировать себя, лишало способности контролировать свои мысли, поэтому перед глазами мелькали, блестя в тишине, странные серебряные пятна, размытые лица, а в голове упрямо держался образ бьющегося в конвульсиях тела, исколотого, залитого кровавой пеной. И чувство вины было первым, что начинало жечь изнутри. Что-то надавливало на онемевшее, превратившееся в гипсовую маску, в отбивную лицо, а в голове стучали только мысли о том, что он снова все испортил, что он все сломал, разбил, он виноват в стольких смертях, он виноват в стольких ошибках, он сам убивает себя и людей вокруг. Мысли о западне, откуда невозможно выбраться. А затем эти осознанные сны, смешивающиеся с придуманной явью, где горы трупов, где разбросанные повсюду шприцы, где гниющие кости и смрад горящего мяса, а еще отвратительный запах какого-то медицинского вещества, от которого першит в горле. Дни неразличимы, словно само понятие такой единицы исчисления текущего времени утратило свою ценность и смысл. Всегда темно и беспробудно. Лишь изредка какое-то больное рыжеватое свечение в подземелье, затхлых катакомбах. Постепенно эти странные смешанные образы стали рассеиваться, доводя до беспамятства. Лица трупов смазались, их тела перестали иметь хоть какое-то значение, и все стало таким, будто из естественных условий обитания одного поместили в совершенно незнакомый мир, в котором все знают, что происходит кроме него самого. Нарывающие ожоги на коже, постепенно появляющееся понимание себя относительно окружающего тесного темного мира, а потом слепой бред, темный и затхлый, словно все существующее сосредоточилось в этом подземелье, весь огромный мир перестал существовать, вся таинственная вселенная с ее звездами разом потухла и, потеряв с себя весь этот загадочный, манящий к ее просторам и глубинам блеск, мерцание, стала темным замкнутым пространством, из которого нет выхода. Тюрьмой без воздуха и света. Тюрьмой, ключи от которой только где-то в твоем сознании, потому что именно сознание - ее создатель. Такое все больное, воспаленное и ненормальное. Вся эта паранойя и навязчивые зыбкие мысли, которые забываются, не успев еще даже прозвучать целиком. Бред и жар, мечущий из стороны в сторону внутри отбитого до смерти тела. В темноте часто мелькало лицо, худое, осунувшееся, с синяками под глазами, словно как у ведьмы или смерти, которая постоянно была рядом, трогала за лицо, и не отпихнуть, не уйти, только вздрагивать, лежа без движения в ее власти. А потом снова появлялась и опаляла своим теплым дыханием, целовала, говорила какие-то странные вещи, а потом выла и рыдала где-то далеко, думая, что ее не видят. Но ее видели. Видели сразу два, три, двадцать три, двадцать четыре человека, личности Билли Миллигана, заключенные в одном, рассыпавшиеся и соединявшиеся снова, мечущиеся в агонии от необъяснимого необоснованного чувства вины в беспамятстве о своем положении относительно этой абстрактной действительности. Только одни лишь метафоры витали в голове. Он видел их внутри, когда спал, видел странные вещи и видел забытые воспоминания, забытую жизнь, которая когда-то была. Видел что-то, что спрятал глубоко внутри себя, забыл. Какие-то странные до боли знакомые эпизоды выстраивались вместе друг за другом, постепенно образуя четкую цепь событий с многочисленными темными провалами, невосполнимыми и не существовавшими. Все ведь переплетено как нити ДНК. Забытые люди, забытое взросление в забытом мире и фундамент этих реалистичных метафор. Глаза как будто резко раскрылись, и все перевернулось с ног на голову, сопровождаемое адским ощущением горящей кожи и дробящихся костей с неслышными поцелуями на ожогах. Все перевернулось с ног на голову, чтобы окончательно показать, где есть пол и земля, а где потолок и небо, из чего растут ноги, откуда все берет начало, приходит, и куда уходит, скрываясь. Все вспомнилось и запало, вкрапилось в недостающие нити среди провалов и разрывов. Такое прозрачное и призрачное, полное и полое. Такое все неоднозначное. Между тем, знакомое, невероятно знакомое лицо стало появляться все чаще, а голос произносил странные вещи все громче, повторяя, чтобы убедить себя больше. Она все так же приходила совсем одна, выхаживала одна, так мягко целовала, крепко, незаметно прижимаясь, словно нет ничего другого в этом мире, что могло бы волновать хоть кого-то в этом подземелье без солнечного света. Они не видели солнца уже несколько дней. Казалось, будто все вымерли, и осталась только она, и только с ней одной хотелось быть. Снова прижимающейся, проводящей пальцем по кончикам ресниц на смеженных веках, что-то тихо говорящей в гнетущей тишине подземелья: «...И тогда все исчезнет, исчезнет планета и люди, и их предрассудки, их религии и споры. Все это будет плавать по вселенной в виде мельчайших частиц, и никто никогда не вспомнит о расе, погубившей свой мир... Они пытаются отстроить города заново, знаешь. Не думаю, что у них что-то получится. Это круговорот: они рушат одно, а строят то же самое лишь в ином виде, чтобы быть в нем королями». Это круговорот, все то же самое просто в другой форме. Он просто слушал ее, смотрел и думал, но продолжал молчать, сначала не имея возможности что-либо сказать, затем просто не имея слов, чтобы что-то говорить без смысла и надобности. Все казалось таким иным и новым, но все тем же, только в новой форме, оттого и таким непривычным. Приятно и мерзко ощущать себя дома, ощущать себя в одной и той же навозной куче, обнаруживая, что никуда ты из нее не выбрался. Темнота озарялась мягко и слабо рыжеватым светом и пятном ее лица, ее больших темных глаз. Она смачивает тряпку в разведенном растворе и прикладывает к рубцам на коже скулы, обжигая ее, но это уже терпимо. Он снова прикрывает глаз, и ресницы слегка подрагивают, отбрасывая тень на кожу. Тихо сглатывает. Она проводит пальцами по спутанным волосам, которые недавно сумела оттереть от засохшей крови, и склоняется к его лицу, мягко целуя в губы. Как только в голову начинают лезть разрозненные мысли, он сжимает зубы, слыша писк в голове, и отодвигается, освобождая ей место. Чувствует, как она ложится напротив, долго смотрит на его разбитое лицо. Тогда он слабо подается вперед, утыкаясь лбом в ее лоб, признавая мысленно, чувствуя, что остаются считанные секунды, только ее. В погребе нет смены времени суток, здесь всегда тусклая, мутная тьма... Мы не видели солнца уже несколько дней, Наши ноги утратили крепость на этом пути, Мне хотелось войти в дом, но здесь нет дверей, Руки ищут опору, и не могут найти. Я хочу войти в дом... Я сточил не один медиатор о терку струны, Видел много озер, но я не видел морей, Акробаты под куполом цирка не слышат прибой, Ты за этой стеной, но я не вижу дверей. Я родился на стыке созвездий, но жить не могу, Ветер двадцать метров в секунду ночью и днем, Раньше я читал книги, а теперь я их жгу, Я хотел идти дальше, но я сбит с ног дождем. Я хочу быть с тобой... - КИНО - "Хочу быть с тобой".