***
Спрятав все мази и бинты под один из полупустых стеллажей и перенеся одну единственную горящую в темноте свечку в руке, Хару приседает обратно на край свернутого на полу тряпья. Огонек свечи слабо подрагивает, едва освещая погрязшую во тьме комнатку, а пальцы крепко сжимают, переплетаясь, лежащую на коленях ладонь, проводя по линиям на внутренней стороне ее. Девушка отстраненно оглядывает эти странные переплетения, у каждого из которых есть свои названия: линия жизни, линия сердца, здоровья и прочего, что якобы предугадывает судьбу человека задолго до появления всех предсказанных на его ладонях событий. Она никогда не верила во всю эту хиромантию, как и во многие магические явления и ритуалы, о которых разговоров больше, чем их самого действия, во все эти молитвы, которыми, однако, успела наесться за последние две недели, просыпаясь по ночам в холодном поту и едва находя в себе силы успокоиться. Ни во что не верила, а особенно в предопределенную судьбу, но как иначе тогда можно объяснить все это безумие, нарастающее с каждым днем все больше? Простая закономерность? В такую закономерность страшно верить. Это все лишь для отвода глаз, все эти молитвы и надежды, все для того, чтобы чувствовать хоть какую-то опору, когда все рушится. Онанизм, самовнушение в чистом виде, к которому порой прибегают даже самые сильные люди, разваливающиеся на части. Тонкие пальцы осторожно проводят по лицу, очерчивая линию чуть сдвинутых бровей, обводя заострившиеся скулы со следами недавних побоев, проводя линию вдоль носа и осторожно прикасаясь к теплым губам. Она тяжело сглатывает, прикрывая глаза и накрывая горячий лоб ладонью. Ловя себя на мысли, что вовсе не хочется, чтобы он вообще когда-нибудь выздоравливал и вставал на ноги. Пока они под землей, здесь ничего не происходит, не происходит с ним, но стоит подняться на поверхность, и все начнется заново: снова гонка не на жизнь, а на смерть, снова безумие и агония, снова вся эта бессмысленная борьба и итог, к которому они неумолимо движутся по наклонной с приклеенной к полу педалью газа. Сейчас он такой, каким мог бы быть, молчаливый и задумчивый, мрачный, находящийся глубоко в себе, но все равно совсем рядом, и уж точно ясно, известно, что никто его забрать не может, потому что ответственность лежит на ней. И пока это так, он в безопасности. Слышится едва различимый стон и шорох за спиной, но Хару не поворачивается, крепко сжимая губы и тяжело сглатывая. Нервы стали совсем ни к черту, к очередному рывку, очередной борьбе она уже не готова, чувствуя, что постепенно перегорает. Она размазывает ладонью слезы по щекам, прикрывая глаза и упираясь лбом в руку. Чувствуется, как он смотрит в ее спину. - Нам лучше вообще никогда больше не выходить отсюда. Остаться, перестать существовать там, умереть здесь. Но самими собой, понимаешь... Не так, совсем не так, - она вспоминает толстые ткани и брезент, которым завешаны окна первого этажа. Как солнце проглядывает сквозь россыпь мелких отверстий в нем, целясь плотными лучами в пыльный пол в звенящей хрупкой тишине места, где время остановилось навсегда, где нет завтра, нет сегодня и вчера, где все - только сейчас и здесь. Плотные яркие лучи, в которых медленно кружится пыль, сталкиваясь крохотными частицами в воздухе, оседая на круглые пятачки светящегося дерева, словно капли упавшего с неба жидкого золота. В этом месте нет ни старости, ни смерти, потому что нет времени. Где можно найти такое место, чтобы существовать там вечно? Только во сне. Если остаться, то однажды этот сон станет явью, когда хлипкая каменная крепость начнет рушиться от времени снаружи или ударов по ней извне, засыплет пылью, песком, похоронит под своими руинами, и даже не заметишь этого. Сон будет продолжаться вечно. Все как в бесконечном, долгом и прекрасном сне, в котором возможно все. Она никогда не считала, что жизнь внутри может быть хоть чем-то лучше реального мира, пока не поняла, что в этом мире жизнь вообще редко возможна... Горячая кожа прикоснулась к задней стороне шеи, а ладони легли на плечи, слабо сжимая, придвигая чуть назад. Хару прижимает руку к губам, стараясь глядеть в потолок слезящимися глазами, но тело все равно тихо встряхивает каким-то внутренним импульсом. Она слишком остро ощущает едва заметный поцелуй в плечо и покалывание на коже, что готова расколоться на части только от мысли, что будет дальше, что будет совсем скоро, и чему никто не может препятствовать. Эти жуткие перемены, этот неотвратимый конец, заставляющий гнить медленно изнутри. Из горла доносится сдавленный всхлип, и она резко разворачивается, руками обхватывая его вокруг ребер, сжимая спину ладонями и утыкаясь мокрым лицом в худое плечо. Она бы могла защитить их обоих, могла бы вечно стоять на страже, если бы он позволил, если бы это не было принуждением. Она чувствует его пальцы в своих волосах и дыхание где-то у правого плеча, слабое биение пульса под тонкой кожей на шее. Как никогда. Руки крепче обхватывают, что доносится тихое шипение. Она падает на бок, увлекая его за собой обратно на старые тряпки, зарываясь лицом в его шею. Если бы можно было все изменить, если бы можно было именно в этом отрезке времени вернуть все, что было назад, всех людей, все воспоминания и свою жизнь назад. Если бы он согласился прямо здесь и сейчас покончить с собой вместе, забыв об этом сраном протухшем мире, она бы предложила, она бы придумала тысячу разных способов и была бы счастливее всех на свете, если бы он согласился. Прямо здесь и сейчас покончить со всем этим. Теплые губы слабо касаются лица, а блики от свечки в полуприкрытых глазах тускло мелькают, дрожа. Она чуть отстраняется, сохраняя это робкое хрупкое тепло внутри, упирается лбом в основание его шеи, проводя руками по спине. Едва ли не слышит, как свечной огонек, в последний раз озарив его разбитое лицо, гаснет и оставляет подземелье в кромешной тьме. Так же тихо и резко все могло бы окончиться, если бы он только согласился. Хочется что-то сказать, но она молчит, вглядываясь в его лицо с такого близкого, ближе, чем когда-либо, расстояния. Здесь никого больше нет, в сущности, никогда не было и не будет, кто бы ни приходил, чтобы, наследив пыльными сапогами, затем навсегда исчезнуть. Никого не было... Шорох откуда-то совсем рядом доносится до чуткого слуха, и Хару резко раскрывает глаза, замирая, пальцами нащупывая рукоять ножа за поясом. Постепенно привыкая к темноте и слыша медленные шаги по скрипучим половицам первого этажа, она осторожно высвобождает руки, поднимаясь на ноги, затем за несколько быстрых шагов достигает последней ступеньки лестницы на первый этаж и одергивает висящее в дверном проеме полотно. Знакомая фигура мужчины неторопливо, часто останавливаясь у висящих на стенах запыленных фотографий, движется рядом с деревянной стеной, не обращая внимания по сторонам. В поседевший затылок Криста ощутимо утыкается что-то холодное и твердое, и звучит щелчок взведенного курка. Он замирает, а затем послушно поднимает руки и, получив несколько тычков в спину, идет в сторону выхода, оказывается на улице и, ведомый идущей следом Хару, заворачивает на задний двор салуна, полный хозяйственными предметами и отходами. Холодная рука с неожиданной силой сжимает широкое плечо и, развернув, пригвождает спиной к стене. - Какого черта тебе здесь надо? - Крист молчит несколько секунд, глядя на бледное, худое лицо, ярко выделяющиеся на нем зеленые глаза со странным блеском, покрасневшие и с залегшими под ними глубокими тенями, искусанные бледные губы, спутанные волосы и вовсе не дружелюбное выражение. Дуло приставленного к виску револьвера напоминает ему о прозвучавшем вопросе. - Я... Я слышал, с ним совсем плохо стало, - наконец, выговаривает мужчина. Брови Дерден сходятся на переносице, а глаза недоверчиво оглядывают его лицо, сужаясь. - Подумал, что вам нужна помощь. Мы... - Не нужна. - Здесь опасно находиться, Хару, - как только Крист делает шаг от стены, пытаясь убедить в своей правоте, девушка пятится назад и замирает, направляя дуло уже в его лоб, что заставляет вернуться на место. - Ладно, слушай. У нас большие проблемы сейчас. После того, что случилось здесь и в Луисвилле, правительство уже с большим интересом к нам относится. - К нам? - скептически переспрашивает девушка. Мужчина тяжело вздыхает, потирая переносицу. - Так, погоди... - Он убил Бена Певенси и его сына, - Крист замолкает на секунду, глядя в лицо девушки. - Я знаю, да. И скоро они придут сюда, и всем нам такое устроят. Я просто хотел предупредить, что лучше не светиться в больших городах. - Это все? Это все? - не дождавшись ответа, повторяет Хару с нажимом. Мужчина молчит и с трудом кивает, бегающими глазами оглядывая лицо девушки. Он чувствует, что нужно сказать хоть что-то еще, сделать что-то, чтобы оправдать ее явное ожидание. Дерден крепче перехватывает револьвер подрагивающей рукой, сжимая челюсти. У нижних век, блестя, начинает собираться влага, но она лишь упрямо мотает головой в сторону, прикрыв глаза, раздраженно прошипев сквозь зубы в сторону. Слезы все же выливаются на поверхность щек, и Дерден отворачивается от басиста, зло растирая их запястьем, одновременно с этим, жмурясь, пытается снова взять себя в руки. Когда широкая ладонь ложится на острое от худобы плечо, девушка слабым движением отбивает руку Новоселича, снова разворачиваясь и наставляя дуло револьвера в его лоб, что не производит никакого устрашающего эффекта из-за ее измученного вида. - Где ты был раньше, а? Почему вам всем не было дела, пока мы гнили в этом сраном подвале? - ее глаза покраснели, и застывшая в них влага мешает видеть лицо Криста четко, а не расплывчатым в выражении сожаления и вины пятном. Дрожащие руки слабо перехватывают рукоять револьвера, когда она, мелко трясущаяся всем телом, снова смотрит в печальные глаза напротив. Крист не может припомнить и одного момента, когда она находилась в похожем состоянии, совсем разбитая, выпотрошенная и потерявшая всякий стимул держаться дальше. Единственное, что продолжало удерживать наплаву, она едва не потеряла несколько недель назад. А сейчас стоит напротив него, бессмысленно сжимая оружие задеревеневшими пальцами, в почти детской обиде и отчаянии вопрошая: почему же все оставили, когда были так нужны? Почему же не смогли, вспомнив все свои слова о единстве и братстве, прийти и просто быть рядом, принимая это жалкое существо, которого звали другом и братом, даже таким больным, израненным, почти убитым и бесполезным? Может не такой и брат на самом деле, и связь совсем не так крепка, как казалась вначале, во втором начале? Крист многое хочет сказать и ей, и ему, объяснить и разобраться, но не может вымолвить и звука, не может даже представить себе визит к этому опустошенному существу, скрывающемуся под землей без света солнца. Хару шмыгает носом, не спуская ледяного взгляда с мужчины, но убирает револьвер в карман. - Если тебе больше нечего сказать, уходи. Просто уходи. - Передай ему, что я заходил, ладно? - неуверенно просит басист, когда девушка уже развернулась, чтобы уйти. - Нет. - Хару. - Нет!***
Скованное непрекращающимся ознобом тело начало ломить, словно кто-то с силой постепенно выкручивает суставы. Темные ресницы вздрагивают, когда бывшие зажмуренными глаза медленно открываются, тут же сужаясь от кажущегося чересчур ярким рыжеватого света свечей, расставленных по полу. Постепенно просыпаясь, он начинает чувствовать, как все тело снова обретает способность чувствовать боль, в голове начинает звучать белый шум, пригибая ее свинцовой тяжестью обратно к земле. Кобейн с трудом выпрямляет руки, садясь на сбитых в кучу у стены тряпках, и суженными от рези глазами оглядывает окружающую обстановку, словно видя ее в первый раз, но постепенно припоминая общие черты какого-то погреба, который он мысленно называл «подземельем» все эти дни. Свечные огарки освещают лишь несколько стоящих у влажных стен в отдалении стеллажей, пустых или с бутылками, меж которых шныряют темные крысы, противно попискивая. На полу недалеко от импровизированного спального места лежит уже знакомый ящичек с ворохом медицинских принадлежностей и кусками бинтов с запекшейся кровью. Курт жмурится от пронзившего голову болезненного импульса, и рукой слабо дотрагивается до затылка, тут же чувствуя, что спутанные волосы отрасли еще больше. Дыхание с шумом выходит сквозь зубы, почти как у астматика, пока он пытается окончательно прийти в себя. Левое предплечье, как он успевает заметить, закатав рука рубашки, исполосовано едва затянувшимися темно-розовыми рубцами на местах бывших порезов до самого локтевого сгиба. Он несколько минут тяжелым взглядом смотрит на них, и, наконец, зажмуривается, отгоняя пришедшие в голову ассоциации от увиденного. После долгого перерыва встать на ноги с пола становится довольно трудноосуществимым действием, с которым Кобейн все же справляется, замечая болезненную пульсацию в боку, но продолжая свой путь к едва заметной лестнице на другой этаж. Планировку дома, которая в день прибытия сюда интересовала меньше всего, он помнит плохо. Стоит только откинуть висящую в дверном проеме тряпку, служащую дверью, вероятно, как глаза болезненно режет излишне ярким стелящимся по периметру просторного помещения светом. Привыкнув к нему, Кобейн, держась рукой за косяк, борясь с нечеткостью зрения, пытается оглядеться. В поле зрения попадают застеленные слоями пыли поломанные столы и стулья, хаотично разбросанные по деревянному полу вместе с какими-то обрывками бумаги и тряпья. На стенах черно-белые фотографии за грязными стеклами рамок. Выцветшая потрескавшаяся вывеска над захламленной барной стойкой. Но больше всего внимание привлекают завешивающие окна куски материи, через которые внутрь проникают яркие белые лучи света, и в них кружится пыль. Кобейн озадачено проходит к окну и лишь слегка отодвигает край материи, косясь воспаленными глазами в сторону оживленной улицы, но быстро морщится от проявившейся светочувствительности и отходит. Он оглядывает просторное помещение беглым взглядом, не задерживая ни на чем внимания, затем прислушивается, но различает лишь звуки с улицы, звон какого-то колокольчика, чьи-то далекие голоса и шорохи. Поднимаясь по обнаружившейся лестнице на второй этаж, он замирает на секунду, косясь на завешанные окна, но вскоре продолжает медленное восхождение. Глазам предстает, на пару мгновений расслаиваясь, становясь размытым, изображение полупустого просторного помещения, целиком из запыленных деревянных досок, с парой-тройкой выпотрошенных до пружин кроватей у стен, креслами у наполненного золой и обгоревшими бревнами камина, газетой у его подножия, стеллажом с книгами у стены, каким-то драным ковром на полу, усыпанным щепками с разрушенного третьего этажа. И все те же завешанные тканью окна. Нет сомнений, что это дело рук Дерден, только вопросом остается сама идея этого действия. Словно они какие-то вампиры, для которых губителен каждый луч солнца, попадающий на кожу. Или какие-нибудь уроды-отщепенцы, изгнанники, которых отвергло человеческое общество. Он приседает около камина, приподнимает с пола газету, чтобы взглянуть на дату - то же число, когда и произошли первые городские беспорядки. Кобейн поднимает голову, оглядываясь: словно вообще ничто не изменилось с тех дней, когда город был охвачен огнем и едким дымом, даже запах в этой комнате еще не до конца выветрился. Здесь, кажется, время вообще замедлило свой ход, а из-за драных тряпок даже не разглядеть происходящего снаружи, происходящего на самом деле с городом. Мотивы Хару еще не до конца понятны, но некоторые догадки появляются, заставляя испытать раздражение. Она завесила окна, чтобы полностью отгородиться от всего реального мира, от происходящего снаружи, от самой жизни, предпочтя запереть себя в темном подвале, где нет ни времени, ни событий, ни перемен - вообще ничего. Это совсем на нее не похоже: выбрать придуманную «жизнь» в какой-то идеализированной утопии своего воображения, проецируя ее на этот подвал с помощью воспоминаний, каких-то увещеваний и бесконечных фантазий о несбыточном, вместо той настоящей, в которой есть и боль, и кровь, и солнце и все такое прочее, что привлекает своей дикостью и свободой. Это скорее похоже на него, как Кобейн задумывается позже. Он скорее мог отказаться от такой неправильной непредсказуемой реальности в угоду своему безграничному воображению, но не она. Завесила окна, чтобы закрыть глаза на происходящее в реальности, сбежала. Думается, это лишь предположения, и Кобейн быстро отгоняет их, списывая на свое неокрепшее состояние. Но, в самом деле, так ведь нельзя: закрываться от всего, когда сам призывал народ обратить внимание на свое дерьмо, сам тыкал в него носом. Чуть поморщившись от ломоты в теле, Кобейн подходит к находящимся почти рядом друг с другом окнам и срывает здоровой рукой старую ткань. В воздух, кружась в бешеной пляске под ослепляющими лучами света, взмывают частицы пыли, мешая дышать, вызывая сильный кашель, а также резь в глазах от резкого озарения затхлого полутемного помещения. Курт на несколько секунд инстинктивно отшатывается от холодных лучей солнца, жмуря воспаленные глаза, один из которых вообще слабо видит, отползая в спасительную полутьму, но уже скоро возвращается обратно к окну, изо всех сил стараясь не отвернуться от слепящего, режущего глаза чуть ли не бритвенным лезвием солнца, замершего на бледном небосклоне. Глаза словно горят, и уже слабо что-либо различают, только нечеткие очертания полуразрушенной улицы, по которой неспешно шныряют люди.***
Звук громко хлопнувшей за спиной двери будто остается незамеченным для влетевшей внутрь Дерден, что едва не споткнулась о порог. Лишь слегка сбавив обороты, она, откинув ткань в дверном проеме, частыми шагами спускается по лестнице в озаренный тускло-рыжим свечением теплый погреб, мечтая поскорее оказаться подальше от оживленных улиц и ублюдочного Новоселича с его дебильной грустью в глазах. Снова оказавшись в дрожащей полутьме, она не сразу замечает отсутствие важной детали, а только прислоняется спиной к кирпичной стене за собой, тяжело дыша, приходя в сознание, впитывая этот затхлый тяжелый воздух. Она уже знает для себя, насколько сильно это отдает прогрессирующим безумием, почти паранойей, но не может ничего с собой сделать, испытывая сильную потребность оказаться как можно дальше от этого ставшего непривычным мира. Слишком много воспоминаний. Бросить бы все к чертям, собраться, да даже не собираться, а сразу уехать, улететь, уплыть, просто исчезнуть где-нибудь в другой стране, на другом континенте, в соседней галактике. Дерден медленно сползает вниз по стене, приседая рядом с ней в бессилии. Влага на щеках давно застыла, и в глазах теперь сухо и мерзко режет, что тяжело моргать ими, вглядываясь в темноту. Дыхание приходит в норму. Она прикрывает глаза, чувствуя, как тело наливается тяжестью, и придается воспоминаниям о своих же собственных недавних замыслах. Они уедут, как только ему станет лучше, она увезет его. Он всего лишь должен согласиться, и все, большего не нужно, чтобы это не выглядело как принуждение. Она мысленно удивляется, покачивая головой со слабой усмешкой, когда это «бегство» стало для нее приемлемым выходом? Наверное, в тот момент, когда пришло понимание, что другого не дано. Что бы они ни делали, как бы ни боролись, все это неизбежно приближает к совершенно иному исходу. Может быть, иногда лучше просто отступить, чтобы не сгореть самому. Хару тихо сглатывает и вынимает из-за пояса нож. Лезвие в кусках налившей ржавчины и следах крови. Она тихо выдыхает и засучивает рукав куртки до локтя, медленно проводя тупым краем лезвия по бледной коже, следуя рисунку вен. Не так страшно, что его убьют, не так страшно, что однажды он просто погибнет в бою или еще при каких-либо обстоятельствах. Со временем Дерден начала понимать, что есть куда более серьезная угроза, чем смерть. Физическая смерть случается каждый день во множестве точек земного шара, и ей зачастую уже не уделяется так много внимания, это вошло в привычку, как у хирургов, которые невольно могут своими же руками лишить жизни пациента, а потом просто привыкают. Со смертью отдельного человека может погибнуть целый мир, целая вселенная внутри него, но становится ли причиной только его физическая смерть? Хару снова проводит холодным лезвием по коже, оставляя на ней только белые, быстро исчезающие линии. Будет гораздо хуже, если он забудет, кто он такой на самом деле. Страшнее всего, если он настолько запутается, что потеряет самого себя за всеми этими коллективными иллюзиями, и декорациями. Он просто перестанет существовать, став заложником этого придуманного образа. Он исчезнет. И необходимо сделать все, что угодно, чтобы избежать этого. Интересы индивидуума преступны перед интересами человечества, но мир может подождать, ведь они столько терпели и молчали, что смогут продержаться еще столько же. В сущности, все равно, что с ними будет. Этих людей уже не спасти, и хорошо бы он тоже понял это. Хорошо бы согласился отступить, остаться. «Ты не сможешь вечно держать его в подвале, идиотка. Ты не его мамочка или невеста». Девушка проводит по горячему лбу рукой, поднимая глаза к потолку и тяжело дыша в ладонь, замершую на губах. Уже слишком поздно. С этих пор, что бы она ни делала, все неизбежно будет идти по отыгранному ранее сценарию. Он неизбежно исчезнет, а ей останется только наблюдать за этим, стоя рядом не в силах сделать хоть что-нибудь. Снова шмыгнув носом, она резко проводит другой стороной лезвия по раскрытой ладони. Из пульсирующей раны на бледную кожу тут же выливаются темные струи, спадающие сквозь пальцы на ткань штанов. Она подтягивает колени к себе, упираясь в них лбом, и крепко сжимает мокрую от крови руку. Уже слишком поздно, теперь его остается только убить. Эта мысль на несколько минут задерживается в голове, навязчиво прокручиваясь, и Хару вдруг понимает, что Кай куда-то исчез. Она резко вскидывает голову и, оглядев помещение, поднимается на ноги, выходит из подвала обратно к первому этажу. Дойдя до последней ступеньки лестницы на второй этаж, Хару замирает, прикрывая глаза и тяжело вдыхая, чувствуя какое-то мерзкое опустошение. Она видит его худой силуэт у окна, через которое комнату заливает холодный бледно-желтый свет угасающего осеннего солнца. - Что ты здесь делаешь? - без выражения тихо проговаривает она, заставляя Кобейна обернуться и замереть на пару секунд. Не подходя ближе, он с расстояния в метра три рассматривает ее, словно видя в первый раз, только постепенно узнавая что-то. Вся такая бледная, катастрофически исхудавшая, с острыми скулами и залегшими под глазами глубокими тенями, измученная, угасающая, выпотрошенная и совершенно безучастная, лихорадочно-больная. Можно решить, что даже на ногах едва стоит. И он не знает, что именно так сильно подействовало на нее, но мысленно предполагает, что это напрямую связано с недавними событиями. Она выглядит ничуть не лучше, чем он сам, разве что без синяков и шрамов по всему лицу, а взгляд такой же загнанный и недоверчивый. Он делает несколько неторопливых шагов по направлению к ней, и по мере его движения, грудь подруги начинает чаще вздыматься, а губы крепче сжимаются. При дневном свете, даже спустя несколько недель он выглядит еще хуже. Он останавливается в паре метров от нее и переводит взгляд на окровавленную сжатую в кулак ладонь. Дерден прикусывает нижнюю губу изнутри и, зажмурившись на секунду, снова всхлипывает, утыкаясь лбом в дверной косяк, изо всех сил стараясь прекратить творящееся с ней весь день дерьмо. Слезы снова начинают течь, причиняя уже ощутимую боль и резь в глазах, почти разъедая их, и она поднимает взгляд к потолку, мелко вздрагивая. Не выдержав, Хару, наконец, отлепляется от дверного проема и делает один смазанный шаг вперед, падая к нему, цепляясь руками за худую спину и плечи, дрожа чаще от рваных рыданий, сотрясающих грудь. Она крепко зажмуривается, до боли сжимая в кулаке рукоять ножа за спиной друга, пока тот, насколько позволяет общее состояние, прижимает к себе, зарываясь носом в волосы. - Не надо этого делать, - сквозь искусанные губы выходит глухой шепот. - Не надо, пожалуйста, не надо, - она повторяет это еще несколько раз, крепче сжимая его плечи, утыкаясь лицом в шею, лишь бы удержать рядом, удержать рядом с собой. Но он слегка отстраняется, прикладывая ладонь к ее щеке, чтобы взглянуть в глаза. При виде его лица Хару снова тихо стонет от злобы и бессилия, но позволяет ему приобнять за плечи и увести обратно к погребу. Дерден с досадой прячет нож обратно за пояс, прислоняя голову к его плечу.***
Проснувшийся с новым рассветом город снова наполнился звуками и эпизодами, вкрапленными в течение времени будто монохромными вспышками тусклых цветов. Люди мелькают, оглашая улицы своими голосами, сквозь деревянные истуканы неподвижных строений по обе стороны от разбитой пыльной дороги, проезжают на новеньких приобретенных каким-то интересным способом машинах, которые тут же оказываются закиданными яйцами и протухшей рыбой, с глухим плеском шмякающейся в салон и на стекла, оставляя грязные мутные разводы на блестящих ярких боках. Изредка мелькают даже богато одетые бывшие поселенцы, принарядившиеся словно на ужин с королевским семейством, вслед которым летят те же проклятья и тухлая рыба от оборванных грязных представителей того же класса. - Узнаю наш родной скотный двор, - отрешенно протягивает Дерден и снова затягивается самокруткой в руке, после чего выдыхает дым чуть вверх. Сидящий на ступеньках салуна Крист отводит удивленные глаза от закиданного рыбой мужчины в элегантном костюме и смотрит на сидящую на пороге прямо в дверном проеме Хару. Одна ее нога вытянута, другая согнута в колене, и обе упираются в одну сторону проема, к противоположной стороне которого она прижимается спиной, задумчиво пытаясь выдохнуть дым кольцами. После второго прихода Криста, когда она уже была не в силах сопротивляться его компании, стало немного легче, и нервозность отошла на второй план. Встреча с Кобейном вышла довольно скомканной и неловкой для басиста, никак не сумевшего подобрать слова, которые можно было бы использовать в разговоре. Внезапно общаться с этим парнем стало действительно тяжело. Крист только ждал появления Дейва, чтобы вся компания оказалась в сборе, и можно было бы думать, что делать дальше. Хару, тем не менее, не переставала говорить Новоселичу, что скоро увезет друга куда-нибудь подальше от всего этого дерьма вокруг, куда-нибудь очень далеко, где ни один ублюдок не будет искать. На все же его возражения о необходимости обезопасить себя и не особо высовываться она неизменно отвечала, что найдет способ, поедет с беженцами или еще с кем, но была абсолютно уверенна, что скоро все это кончится, и мир больше никогда не услышит громкого имени восставшего из мертвых. - А что не так? Они разве не презирают именно таких чуваков, скатившихся до роскоши и присвоения себе чужого имущества? - глаза Криста снова оказываются прикованными к отбивающемуся от тухлой рыбы куском какой-то двери мужчине. Хару приподнимает голову, выдыхая дым сквозь обнаженные в странной полуулыбке зубы. - И стали свиньи людьми... Ты читал Оруэлла, Кристи? - Оруэлла сожгли, - хриплый глухой голос раздается сверху, и Хару, подняв голову, опускает ноги. Кобейн, уставив руки в стороны дверного проема и слегка наклонившись вперед, здоровым и не очень сощуренными глазами оглядывает залитую светом и заброшенную рыбой улицу. Выглядит он при этом со всклоченными на макушке, наспех слабо чем-то завязанными волосами словно с бодуна. Дерден, на удивление Криста, ничего не говорит, и только, случайно кинув взгляд на басиста, быстро переводит суженные глаза на уличный спектакль. Кобейн, тем временем, выпрямляет руки, заныривая обратно в помещение и один раз зовет мужчину за собой. Крист кидает взгляд на старательно смотрящую в сторону улицы Хару, но поднимается и заходит внутрь за приятелем. Он замедляет шаг, глядя на садящегося за один из целых пыльных столов Кобейна, который кивает ему на стул, приглашая сесть. Чувствуя себя невероятно скованно и неловко, мужчина садится и начинает беспрестанно ерзать и кашлять в сторону, останавливаясь только от взгляда иронично сощуренных глаз напротив. - Ты хотел поговорить о чем-то? - Да. Хорошо, что ты здесь. Мы и так потеряли слишком много времени, пока я отлеживался... - В смысле? - басист неосторожно покосился в сторону дверного проема, но тут же вернул взгляд на Кобейна напротив, стараясь, тем не менее, смотреть только в его глаза и не акцентировать внимание на многочисленных шрамах и синяках. Он снова прокашлялся, чувствуя повисшее неловкое молчание и нечитаемый взгляд на себе. - Ну, я буду пробовать снова, - донесся тихий скрип, когда Кобейн, сложив руки на груди, откинулся на спинку стула, упираясь отстраненным взглядом в стол. - Они ведь все еще не похоронили меня. - Ты хочешь снова собирать людей? - Да, но теперь все будет иначе. - А вы... вы разве не уезжаете? - брови Кобейна приподнялись вверх. - Уезжаем? С чего ты взял? - Новоселич неловко прочищает горло, снова косясь в сторону курящей в дверном проеме Хару, но только качает головой, решив разобраться во всем позже. Басист может видеть только затылок смотрящей на улицу девушки, но почему-то уверен, что она слышит все, о чем они говорят. Коротко выдохнув, он снова вернул взгляд на Курта, чтобы продолжить разговор. Забросанный рыбой щеголь в некогда модном дорогом костюме скрылся из виду, низвергая проклятия на своих обидчиков. Дерден сделала последнюю глубокую затяжку и затушила сигарету о подошву сапога. Вскоре ее фигура исчезла из ярко освещаемого солнцем дверного проема заброшенного салуна.