The Pretender

Ты подождешь еще, а я увижу. Давай же, вырежи своих детей из меня! Бог не отражается в моих глазах. Бог не отражается. Никого для наблюдений и заботы, Так вырежи своих детей к черту из меня! Я не вижу здесь Бога, Бог не видит здесь меня. Вырежи своих детей к черту из меня! Вырежи своих детей из меня. - Hole – "Rip Your Children Out Of Me". В холодном воздухе уходящего ноября чувствуется запах стали, чувствуется запах пороха, неосязаемо кружащего меж медленно опускающихся на землю хлопьев первого снега. Он тонким слоем, постепенно и неспешно, укрывает залежи твердой грязи, выломанные доски и черные тени прожженных домов на перекрестке двух малолюдных улиц. В воздухе шумит благоговейная тишина, в которой можно даже различить гул приходящего к станции поезда где-то за много километров от покинутого города, можно слышать рев залива Массачусетс. Но все это не имеет и малейшего значения, когда разумом овладевает фанатизм, призывающий разрушать, убивать, ломать все на своем пути, лишь бы добиться поставленной цели. Неспешно кружащиеся хлопья снега в прохладном предзимнем воздухе неслышно ложатся на волосы, ярко выделяясь на черном фоне, а затем исчезая, превращаясь в воду. Шаги ступающих по замерзшей грязи ног почти неразличимы, отмеченные лишь глухим хрустом под тонкими подошвами. Раз, два, три шага, и снова видны разрушенные дома и обуглившиеся крыши, укрытые тонким слоем белого пепла с мутно-серого неба. В голове мимоходом проскальзывает мысль, что скоро станет действительно холодно, и с океана подуют северные ветра. По мере неспешного движения, Хару, оглядывая одними глазами безмолвную улицу, понимает, что, не считая промелькнувшей меж домами тени, она здесь одна. Словно один из ночных кошмаров стал явью: все погибли, перебили друг друга битами, вырезали глотки, передушили, и город опустел, город лишился жителей, и лишь она одна осталась в нем, апатично шагающая сквозь бывшее поле боя братьев и сестер. Она замирает и приседает на корточки, пальцами касаясь вытянутого светло-коричневого пятна на снегу с множеством капель вокруг. Таких пятен на заснеженной площади теперь тысячи, и с трудом можно вспомнить, как она выглядела до того, как поселенцы стали править балом здесь. Хару пытается напрячь память и высвободить из детских воспоминаний образ города на востоке штата Массачусетс, где бывала с родителями, но не может преодолеть поставленный ею самой же барьер: все, что было до ее переезда в Румынию - несущественно, этого никогда не было с ней, с любым другим человеком, у которого другое имя, история и судьба, но не с ней. Но так ли необходимо? Все чаще кажется, что она становится лишь блеклой тенью самой себя, бродящей едва ли не призраком по пустынным улицам, пропахшим гарью и грязью предрассветным улицам всего за несколько дней до наступления зимы. Призрак бродит, призрак ищет, чувствует и размышляет о многом, но призрака не слышно и не видно. Взгляд темно-зеленых глаз останавливается на заснеженной ноге, отделенной от чьего-то тела по самое колено, одиноко валяющейся у бывшей бакалейной лавки. Мартышки-астронавты. Они не имеют и малейшего понятия о том, что они своими же руками делают, они не хотят задумываться об истинном положении вещей и их сути, им слишком чужда метафизика, для них есть только мягкая покачивающаяся поверхность, с которой они не рискуют нырять на самое дно, ведомые чужими словами, чужими мыслями и идеями. Дерден замирает снова, не дойдя несколько шагов до ступеней порушенной площади, раскинувшейся на многие метры в стороны, выложенной темным мрамором, с некогда величественно возвышавшимися колоннами и статуями - теперь же лишь груда камней. Снег с кровью ярко выделяется на черном фоне благородного камня, и от него веет леденящим холодом. Всего какие-то сутки назад улицы полнились воинственными криками обезумевших людей, рубивших головы, душивших и резавших за право обладать территорией и всем на ней находящимся, таким желанным куском земли, который по праву, как они считали, принадлежит им. Не в силах понять сути, такие глупые мартышки-астронавты, такие беспомощные, слепые котята, тыкающиеся носами в дерьмо, воюющие за него до последней капли крови. Все такое бессмысленное и беспощадное. Глаза откроются, расширенные от ужаса и мгновенного страха, а затем закатятся навсегда за смежившимися веками, только лицо исказится болезненной судорогой от ощущения инородного предмета в брюшной полости. Органы горят и кровоточат, проткнутые ржавыми лезвиями, и рубашки, слои одежды наливаются расцветающими кровавыми пятнами. Душераздирающий вой пронзает монотонный шум голосов и ударов, угасает с падением очередного тела на заснеженную землю, а потом скалящаяся ухмылка победителя над ним и воинственный рык окровавленной пасти. Животные дерутся за кусок земли. Волосы слипаются от крови, красят красным снег, красят красным кожу. Хару снова возвращается в тот момент несколько часов назад, когда до тщетно скрываемой от посторонних глаз подземной обители донеслись крики и звуки беспощадного боя на земле. Она отчетливо помнит свои отстраненные мысли за несколько минут до этого, перевязывая Кобейну постепенно затягивавшиеся раны на боку, молча, в полутьме с дрожащим рыжим от огней, ненавидя и разрываясь от отчаяния, желая убить и не желая потерять, разрываясь между «да» и «нет». Он сидел рядом спокойно, погруженный в свои пространные размышления, которые, казалось Дерден, она чувствует в полной мере, как они протекают, задерживаются и растут в его воспаленном мозге, но оба молчат, не нарушая тишину, словно бы близко и глубоко как никогда, но запредельно далеко и глухо. Он резко вскинул голову тогда, перехватив ее недоверчивый взгляд, когда снаружи донесся глухой звук, похожий на взрыв. Без сомнений и размышлений, они оба выбрались наружу, спеша к месту боя, попадая в самый его разгар, снова в кровь, смрад плоти, обилие трупов, усеявших землю. Он стоял там и не понимал, что происходит, почему эти люди, называвшие себя братьями и сестрами, теперь перерезают друг другу глотки и отрубают конечности, почему не останавливаются те, кто плечо к плечу боролся за освобождение города от лоска, блеска и богатых декораций этих механических людей. Ответ прост, и Хару была уверена, что знает его: он делал так. Он убивал. Он убивал, и они не могут не перенять это за ним. Ответ прост: они бездумны и слепы, они не понимают, зачем происходит вокруг них то, что происходит, и, как первобытные люди, пугаются нового, пытаются подстроить все под свой лад заново. Ответ прост: они не хотят ничего понимать и принимать, покуда это «что-то» не будет предоставлено им разжеванным и разложенным на составляющие кем-то другим, покуда кто-то другой не скажет им, покуда кто-то другой не сообщит им свое видение, которое они беспрекословно примут. Этих людей уже не спасти. Господи, как бы хотелось, чтобы он это понял... Они как один побросали оружие, лишь встретив его неодобрительный темный взгляд, узрев своего негласного вожака живым и здравствующим, отчего-то так нехорошо смотрящего на них, отчего-то не принимающего участия в их боях. Разве это не веселье? Разве это не чистое веселье? Хару помнит, как он долго оглядывался по сторонам, оценивая произошедшие за столь долгое время его отсутствия изменения, затем сошел с площади и, не говоря ни слова, начал стремительно уходить подальше от удивленных поселенцев. Она поспешила следом, но нагнала его только у самого салуна, а затем, прижавшись плечом к стене, смотрела из-за угла, как он, зарывшись пальцами в волосы, бессмысленно смотрит вперед долго, затем запрокидывает голову, тяжело выдыхая, скользя отстраненным взглядом по темным стенам, а потом снова и снова бессмысленно смотрит вперед, не двигаясь, не говоря. Шершавая поверхность стены неприятно впивалась в кожу, когда она сползала на пол, садясь, притягивая колени к себе. Уже вечером того же дня небольшая группа поселенцев, выглядящая как побитые щенки, виновато опустившие головы, пришла в компании Новоселича в бывшее убежище, прося лишь поговорить. И как бы Хару ни хотелось, но она не могла их прогнать, заставить уйти, забыть это имя и это лицо, заставить оставить их в покое и никогда не приходить снова, и лишь ушла сама, бессмысленно бродя по окраинам города. Вернулась она ближе к полуночи, когда первый этаж салуна горел огнями на всю молчаливую улицу, а внутри, словно старые приятели, расселись несколько поселенцев и пара музыкантов, ведя бодрые обсуждения каких-то проблем межгалактической важности, в сущности, не затрагивая абсолютно ничего конкретного. Кобейн не имел особенности высказывать все свои идеи и замыслы напрямую. Хару помнит, как она ушла в погреб и закрыла голову подушкой, мечтая сначала без особой надежды себя удушить ею, а затем лишь закрывая уши и как мантру повторяя родившуюся в голове идею про себя. Дай мне сил, дай мне сил, дай мне сил, дай мне сил... Лениво поднимаясь, лучами пронзая густые облака дыма на горизонте, встает солнце, охватывая бледно-розовым сиянием холодные горелые стены и заснеженную землю. Дышать отчего-то сразу становится немного легче, и преступные по сути своей мысли отступают на второй план в скоротечные минуты совершенства, скоротечные минуты покоя. Не было и единого шанса...

***

Работа кипит полным ходом, и слышны бодрые голоса, стуки и скрипы, наполняющие двухэтажный с половиной дом: мартышки-астронавты задумали отстроить свое собственное убежище, назвать его Домом Восходящего Солнца и беззаботно болтать в нем от заката до рассвета общей дружной коммуной. Примирение сторон, примирение народов, противоречивая ложь и пыль в глазах. Хару отстраненно носит захламлявшие первый этаж доски и предметы мебели из дома и обратно вместе с парочкой других поселенцев. Один, что повыше и общительнее, не умолкает ни на секунду, воодушевленно рассказывая какую-то бессмысленную дрянь, смеясь со своих же глупых шуток и едва ли не с придыханием вещая о Кобейне, который высказал абсолютно все томившиеся в нем идеи вслух. Святой Человек, Ангел, Бог. Это мог быть Дьявол и это мог быть Господь... но это точно был не человек*. Его навязчивая болтовня путала мысли и обрывала их на середине формирования. За каких-то два дня Хару возненавидела кружащих, как пчелы над цветами, поселенцев, снующих из стороны в сторону без дела, изображая и свято веря в то, что они делают что-то поистине важное. Но никому, казалось, нет и дела до происходящего - все, как фанатики, подвластные какой-то грандиозной идее, суть которой никто не знал, носились, кружились, бегали и произносили какие-то великолепные речи, глуша свой словесный поток очередным стаканом виски. Дерден замерла на мгновение с доской в руках, оглядываясь на остальных. Другие заняты не менее важным занятием: о, они красят стены, они отдирают старые обои и срывают черно-белые карточки со стен; о, они освобождают дом от хлама, а лучше бы сделали то же самое с содержимым своих черепных коробок; о, они едва ли не танцуют, приплясывая на ветру с воображаемой ношей общей идеи. Идея, идея, идея. Может свести с ума. Ему просто нужно, чтобы они что-то делали, чтобы не таскались бессмысленно по округе и пытались отобрать друг у друга материальное. Лучше пусть будут увлечены духовным недостижимым. Хару останавливает взгляд на стоящих у обшарпанной стены неподалеку Кобейне и Новоселиче. Те же снова что-то обсуждают, но детали их диалога не слышны, только мелькающая иногда усмешка на губах заметна. И все вроде заняты делом, все как бы во что-то верят, все хотят добиться чего-то вместе, то есть все пришедшие, коих всего дюжина, но где дюжина - там и двадцать, там и пятьдесят и сотни и тысячи, и новая волна. Вторая волна неповиновения. Вторая волна революционных настроений. Вторая волна неосязаемой нирваны перед неизбежным концом (ведь это обязано кончиться). И вот они все вместе. Вместе, но никто не знает в каком. Он совсем не понимает... В дверном проеме показывается знакомое чуть смугловатое лица с темными усами, в легкой проседи волосами до плеч, совсем не изменившееся, как и было пару месяцев назад. Смущенно заглядывает внутрь, прокашливаясь, темными глазами выискивая знакомых, все в той же своей грубо пошитой джинсовой куртке. Она так и стоит молча, наблюдая за очередной вкрапившейся в общее временное пространство нитью, прошедшей сквозь года. Теперь совсем классно. Она чувствует, что готова прикончить Дейва Грола собственными руками только за то, что в роковой день его родители неудачно воспользовались контрацептивом, явив на свет этот образец преданности. Еще хотелось придушить назойливо болтающего сбоку парня, дошедшего в своих россказнях до пятого колена своей семьи, но она отчего-то продолжала просто молча смотреть, сжимая задеревеневшими пальцами край шершавой доски. Кобейн отвлекается от разговора с приятелем, случайно поднятым взглядом заметив мнущегося в дверях мужчину. Своим долгим нечитаемым взгляд он заставляет обернуться и Криста, но уже скоро неспешно, словно принюхиваясь заново, подходит к стоящему в дверном проеме человеку. - Тут у вас вечеринка для неудачников? - Для тебя лучше места и не найти, друг. Мы как раз выбираем Короля Ублюдков. - Я думал, этот титул уже занят. - Я подвинусь, - напряженная перепалка, совпавшая с упражнением в остроумии, окончилась продолжительным молчанием. Дейв неотрывно смотрит на оппонента, чувствуя неудобство и уверенность одновременно, все эти двойственные, амбивалентные чувства. Краем сознания Хару мысленно надеется, сжимая края доски побелевшими пальцами и жадно вслушиваясь в разговор двух приятелей, словно бы цепляясь за последнюю надежду, что Дейв уйдет ни с чем, они разойдутся, и все тоже уйдут, и все прекратится. - У меня слов нет, - ошарашено произносит Грол, окидывая взглядом расширенных чуть улыбающихся глаз побитое, однако уже поджившее лицо Кобейна. Тот криво усмехается. - Тогда иди к черту, - мужчина облегченно выдыхает и за худые плечи притягивает Кобейна к себе, похлопывая по спине, слыша шипение от слишком явных нежностей откуда-то из-под своей руки. Кобейн скоро вырывается, в шутку один раз отпихивая барабанщика за порог. Дерден крепко стискивает зубы, пытаясь держать себя в руках, пока воссоединившаяся «команда по спасению мира» шутливо пререкается друг с другом, шумным скопом проходя мимо. Дейв кивает ей на ходу, с улыбкой протягивая ладонь. Мысленно повторяя импровизированную мантру, она только широко улыбается одними губами и поднимает находящуюся в руках доску, после чего отходит к входной двери. Доска вываливается из рук в общую кучу, поднимая столб пыли. Солнце лучами проникает сквозь раскидистые мокрые от талого снега лапы елей, освещая стоптанный влажный ковер палой хвои рыжеватых коричневых цветов. Дышится так легко и жадно, но все не хватает с каждым новым глотком. Хару злится. Молчаливый, едва ли не по-весеннему приветливый лес с доносящимся изредка треском дятла из самой чащи, глухо оглашают звуки плеска с озера. Она ходит по берегу из стороны в сторону, внутренне сгорая от злости, порывисто приседает и с силой зашвыривает камень в поблескивающую под лучами солнца сквозь ажурные тени водную гладь. С легким плеском, взметая в воздух столб разлетающихся в стороны брызг, он уходит под воду, а с берега доносится раздосадованное рычание и крики ругательств, высказываемых молчаливой природе. Дерден чувствует себя саму каким-то заряженным отрицательной энергией электроном, раскаленным до красна механизмом, готовая взорваться с оглушительным грохотом, рвать и метать, уничтожать все, что встретится на пути, но не может за всеми отрицательными эмоциями избавиться от навязчивого отчаяния, бессилия и страха. Страх - самое мерзкое чувство. Она рывком приседает на корточки и уставленными в колени руками сжимает наклоненную голову, пальцами зарываясь в волосы, качаясь из стороны в сторону. На кожу так мягко и свежо ложится прохладный мягкий воздух, слышится тихое перешептывание от ветра в чаще леса, крики каких-то птиц. Она зажмуривается еще крепче, замирая, погружаясь и растворяясь в звуках и ощущениях, чтобы отпустить образы из головы. Вокруг столько людей, и среди них, среди сплоченной фанатичной коммуны чувство одиночества берет верх, завладевает, проникает и паразитирует. Никто не понимает, никто не слышит и не видит. Утеряно последнее. Впервые за долгое время она вспоминает, что очень хотела бы увидеть кудрявого юмориста из Румынии вновь, чтобы хотя бы с ним на пару противостоять массовому сумасшествию, которого никто не замечает. Она гортанно рычит и с трудом поднимается на ноги, чувствуя в них боль из-за продолжительного нахождения в сидячем положении. Хару досадливо, чувствуя себя каким-то обиженным ребенком даже внешне, смотрит большими глазами на противоположный берег, тихо сглатывает, проводя запястьем под носом. Нечаянное воспоминание о Румынии снова выводит из строя и рождает иррациональные образы. Она слабо морщится, отводя взгляд от еловых пик на другом берегу, сжимает холодные ладони в кулаки, часто моргая и сглатывая. Губы сами собой начинают дрожать, и прежде чем на нее обрушивает новая волна неконтролируемых эмоций, Дерден оскаливается, до боли сжимая зубы, и с чувством замахивается, отшвыривая камень в озеро, затем еще один и срывает голос в выкрикиваемых в глухую пустоту ругательствах до хрипоты, замахиваясь еще сильнее. Она в рычании и криках проклинает все живое и живущее, каждого встретившегося, каждого умершего, срывается, выплескивает всю свою злость и отчаяние в пустоту, не надеясь быть услышанной кем-то из этих мартышек-астронавтов. Снова пинает комья земли и камней с берега, снова замахивается и с силой отшвыривает, разлетаются брызги, появляются круги на воде, расходящиеся все дальше во вновь воцарившейся тишине. Потемневшие блестящие влагой глаза обиженно смотрят на них. Дерден издает непонятный гортанный звук и впивается пальцами в волосы, жмуря слезящиеся глаза, приседает, сжимаясь в дрожащий комок на каменистом берегу лесного озера.

***

Мартышки-астронавты преспокойно себе сидят в импровизированном ритуальном кругу, перекидываясь парой фраз, парой взглядов, ведь им вовсе не нужны какие-то обыденные привычные слова, чтобы понять друг друга. Все проходит на ментальном уровне. Они понимают друг друга с полуслова сквозь зашитый рот, с полувзгляда закрытых глаз, слышат друг друга без слуховых аппаратов, задолбанные пенсионеры. Едва ли можно услышать этот ворох мыслей в воздухе, который, без сомнения, улавливает каждый, молчаливо уплетающий бобы из треснутых тарелок, запивающий дорогим вином без этикеток. Они считают себя истинными бродягами дхармы, скитальцами вселенной и неприкаянными ее детьми, натолкнувшимися на своего духовного наставника спустя столько долгих лет бессмысленных скитаний по Млечному Пути. Гравитация над ними не властна. Рыжеватый подрагивает, хрипит приемник, и только слышно, что остается еще слишком много городов, которые они не посетили, которые остаются подвластными их главным врагам, безликим, безмолвным, механическим голубым экранам, раскинувшимися над необъятной больной планетой. А они такие смотрят и повторяют про себя: "My eyes have seen you, free from disguise, gazing on a city under television skies. Television skies. Television skies. Television skies. Television skies.**". Они будут верить всему, что им покажут, они будут верить всему, что прочтут, что написано достаточно убедительно, они подвластны влиянию. Они такие беспомощные слепые котята. Они хотят заполонить весь мир своей слепотой и глупостью, но уже опоздали: кто-то другой сделал это за них весьма успешно и талантливо. Но они же как чума, они зараза, поглощающая утопающий в крови материк, материки, континенты, океаны, они хотят пустить свой смертоносный газ. Кто вдолбил им это в голову? И почему возобладал над их мягким жидким разумом? Хару часто моргает, чувствуя смертельную сонливость, навалившуюся волной на все тело. Вокруг тихо постукивают приборы, которыми поселенцы соскабливают еду со своих плошек. В забитом свечной гарью воздухе повис какой-то оборвавшийся разговор и помехи на радио в углу. Сообщают о сброшенных на бунтующих в Польше бомбах, разгонах стихийных митингов весьма эффективными способами, зачитывают фамилия погибших сотнями, тысячами комбинаций букв. Дерден делает большой глоток из бутылки темно-зеленого стекла и отставляет ее на пыльный пол, а сама, щекой и плечом прислоняясь, чуть сползает, кладет голову на плечо сидящего рядом в напряжении Кобейна. Он не двигается, а ей уже все равно, что он там думает, все равно даже, если его прибьют в ближайшие несколько часов на ее глазах. Только замшелая память все еще дрожит где-то внутри и давит, давит, выкручивает. Если бы он еще и внешне стал неузнаваем, все было бы совсем легко. За хрипами радио слышны очередные сообщения о бесчинствах повстанцев, рушащих один город за другим. Они убивают, грабят, насилуют любого, встретившегося на пути, чья одежда не запятнана кровью и пылью. О, эта вторая волна убийств с противоположной стороны. Убийства тех, кто отличается от тебя. Вторая волна смывает последствия первой и устанавливает собственные порядки. Вторая волна популярности безжизненной наивной теории, которую так никто и не понял, а он совсем не может влиять на них, совсем не может, ублюдок, заставить их прислушаться и прекратить. Он не может. Какой же из тебя вожак, когда твоя армия набита таким отборным свежевысранным дерьмом? Сам не понимаешь, что тебе нужно, так чего хочешь от них? На середине сообщения о пострадавших в беспорядках Хару вдруг, попав под власть своих настроений, приспичило посмеяться, и вначале тихие, сдержанные смешки начинают вырываться сквозь сжатые губы, затем перерастая в полноценный смех. Она прикрывает лицо ладонями, дрожа всем телом от смеха, не замечая недоуменных взглядов, направленных на нее. Это они за тобой повторяют. Он это прекрасно знает, поэтому резко встает, и девушка заваливается на спину, лишившись опоры в виде его плеча. Кобейн молча выходит из салуна, быстро исчезая где-то на пыльной вечерней улице. О, конечно, скоро у него разовьется параноидальная депрессия. Скоро он окончательно замкнется в себе и начнет взрываться еще чаще, а затем сгорит. Лгун и вор. Не сдержал данного в начале обещания, украл то, чего у него быть не должно. Смех Хару обрывается, когда она вдруг с поразительной четкостью понимает, что Польша находится чуть меньше чем в полтора тысяч километров от Румынии.

***

Перехватив свободной рукой наполненный на вшивом рынке едой пакет, Дерден останавливается напротив выкрашенной болезненно-желтым стены с испещрившими ее трещинами и чувствует, как волна раздражения постепенно накаливается до предела. Глаза прикованы взглядом к агитационной листовке, самодеятельности поселенцев, в черно-белых тонах, текст которой прямым образом поносит государство и прочее в этом роде, восхваляя свою опережающую время идеологию. Очень интересно, куда эти псевдомятежники денутся потом, когда их команданте вздернут на площади, а их самих со своей гребаной идеологией расстреляют, когда ничего не получится? Исчезнут ли, переметнутся ли в новый лагерь или же переродятся в своих дебилах-детишках? А детишки их точно будут дебилами. Недолго думая, девушка рывком срывает за край листовку со стены, оставляя кусок бумаги на грязно-желтом фоне. Оторванный кусок скомканным шаром падает на дорогу, под ноги Дерден. Очередной приступ злости путает все мысли, вихрем рассыпает их в голове и шумит белым роем, снова противоречивые отрывочные образы, заставляющие словно бы с разных сторон и углов взглянуть на вылизанную, всю такую вычесанную, затраханную, выблеванную с дерьмом и детским питанием ситуацию. Все это уже было - вне сомнения. Все идет по выверенному ранее сценарию - вне сомнения. Все идет по плану. Нет смысла - вне сомнения. Хару совсем недавно начала четко осознавать, с кем именно она столкнулась в последние месяцы. Это похоже на Хичкока, что-то из любого психологического фильма ужасов, самого крипового и ненормального, выворачивающего мозги наизнанку, вызывающего асфиксию. Все такое, что реально, и этим пугающе. Польза от мозговитых мастеров среди поселенцев все же сумела себя проявить спустя некоторое время после учиненного в городе разбоя. Потребовалась неделя, чтобы каким-то образом удалось вернуть пригодную связь для возможности общаться с повстанцами других городов, используя телефонные провода. Все так заняты и подвластны своей безумной идее, что не видят ничего кроме нее, только эту призрачную бестелесную цель где-то тенью за туманом. Они преследуют совершенно разные цели, и никто не может им этого объяснить. Они не будут слушать. Глухого не заставить услышать, слепого не заставить увидеть. Постепенно начало приходить понимание, что единственный рациональный и подходящий выход - смирение, этого не изменить. Смирение и отступление, впервые в жизни. Дерден заворачивает с пыльной улицы под лучами яркого солнца, словно две недели назад вовсе не хлестал по щекам снег с мутного неба, в опустевшее из-за отсутствия посетителей ретро-кафе, где только сухой мужчина в белом замызганном фартуке без энтузиазма машет метлой, смахивая залетающую сквозь щель под дверью пыль. Такое все запустелое и брошенное, бессмысленное и глухое. Был лишь яркий всеобъемлющий взрыв, первая волна, первый глоток ледяного чистого воздуха для запыленной глухой дыры, но и он однажды себя иссушит, уже иссушает. Вселенная Курта Кобейна не может существовать вечно. Ее вообще не может существовать, как и его самого. Хару нашла лишь один выход - смириться. Уборщик даже не обращает внимания, когда девушка, зарулив в угол, слыша, как пыль скрипит под подошвами сапог, кидает монетку в вырез на телефонном аппарате и набирает номер одного из домов в Пардубице, где, судя по информации в недавнем письме, засел Хоккинс вместе с группой поселенцев, вышедших из Румынии. Она мало надеется на ответ, зная, в любом случае, что может отправить все необходимое письмом, однако это займет больше времени. Но через несколько секунд доносится шипение и скрежет, а за ними и знакомый придурковатый голос, самый нормальный, долгожданный и привычный теперь. - Знаешь, если Кай когда-нибудь собирается нас навестить, то сейчас самое время, - хрипящий от простуды голос на другом конце провода прокашливается на фоне какой-то возни и стуков. Хару молчит, упираясь тяжелым взглядом, как и вытянутой рукой, в стену напротив. - Он не собирается. - Ты вроде... - фраза снова прервана кашлем, и девушка тяжело вздыхает, чуть запрокидывая голову, не имея и малейшего представления о том, что происходит с Эйданом в Чехии. - Ты вроде говорила, что он приедет? Скоро будет год, как мы не виделись, - почти детская обида в возмущенном и тихом голосе парня заставляет Дерден поморщиться и сжать переносицу пальцами, прикрывая глаза. Спина упирается в стену. - Слушай, это все... - если бы можно было по телефону, что очень ненадежное средство общения, объяснить все произошедшее и происходящее, он бы наверняка смог понять, что приходится ей переживать, но Дерден опускает эту тему. - Он не приедет, Эйдан. Это уже не Кай. - В смысле? - В прямом, это уже не он. Слушай, мне нужно еще пару недель, а потом, когда все закончу, мы встретимся где-нибудь в Чехии, ладно? Так что оставайтесь там. Встретимся, все обсудим и уедем куда-нибудь подальше. - Ты о чем? - Твою мать!.. - она тут же затихает, оглядываясь на старика с метлой, и продолжает уже спокойнее, снова вернув себе самообладание. - Мы уедем, уедем в тихое место без гребаной революции и всех этих ебаных повстанцев. - Кай тоже поедет? - Ты, блять, слышишь, что я тебе говорю? Забудь это чертово имя, считай, что этого человека больше нет, что ему перерезали глотку и сожгли труп. Он сам уже не понимает, что творит, и ждать дальше нет смысла. Неделя, и я буду в Чехии, и мы уйдем. Мальчик вырос: у него теперь другие интересы, - голос сам собой стал твердым и напряженным. Послышалось молчание и очередной скрип. - Ты уверена? - Абсолютно. Неделя, Хоккинс. Постарайся продержаться. Трубка со звоном приземляется на свое место, и Дерден сползает на пол, утыкаясь лицо в колени и крепко сжимая зубы. Раскрытые ладони пару раз несильно ударяют по голове, физическим воздействием пытаясь опустошить ее, избавить от всех этих мыслей, всего этого разговора. Снова хочется только нажраться и забыться, прекрасно провести время перед отключкой и мягкой темнотой. Силы на исходе, нет никакого желания возвращаться в замшелый домик, полный мартышек-астронавтов под предводительством мертвеца. Больные. Чума. Их ряды пополняются, все больше марширует в ряд, все больше подкошенных недугом. Плюс одно новое лицо. Здравствуй, присаживайся, расскажи о своей проблеме... Кишевшие повстанцы с большим энтузиазмом принимаются разбирать запасы, рассовывая их по полкам, распаковывая и занимаясь всем, на что Хару не обращает никакого внимания. А обращает она лишь на свои мысли, вернее на всплывающие в памяти образы при взгляде на профиль стоящего поодаль мужчины рядом с Кобейном. Они разговаривают. Они разговаривают, будто старые друзья и лохматый блондин, черт подери, словно рад видеть черноволосого мужчину напротив, такого всего бледного как смерть. Он с ним говорит, улыбается даже своей новой улыбкой, и на секунду словно всплывает желание вывести визитера на улицу и вытрясти из него всю информацию, вытрясти из него все его планы и заставить отказаться от них, прогнать его, набить морду, как тогда у дверей бара. Однажды она уже посадила его с помощью бывшей подружки Кобейна у мусорного бака без сознания и сможет провернуть этот номер снова даже в одиночку. Но она этого не делает. Она молчит и смотрит, узнает его, не слыша произносимых поперек воодушевления в салуне слов. Они уходят вместе, обмениваясь репликами, обмениваясь взглядами, словно так все и должно быть. К концу следующей недели, Хару уверена, она совсем перестанет что-либо понимать. Дилан Карлсон впускает с собой свой мир в некогда темную тихую обитель для скрытого и потаенного. Готовность исчезнуть равна ста процентам, и хочется только нажраться и нырнуть глубоко в себя. Однако это все же случается...

***

Глаза слабо различают окружающую обстановку, и на осмысление ее не хватает сил и внимания, нет концентрации и способности собрать все осколки воедино. Одни лишь смазанные, словно в замедленной съемке движущие в дешевом фильме ужасов фигуры, коснешься которых, кажется, и вот уже твоя рука увязла в липком дегте, утягивает за собой да топит в темной жиже. Тени смазанными пятнами расступаются от сильных толчков раскрытыми ладонями в них. Она продирается сквозь встречающиеся на пути тела по темным коридорам, обращая на себя удивленные и недовольные подчас взгляды. Подружка Кобейна совсем рехнулась, что она вообще тут делает? Она и сама готова задавать себе этот вопрос бесконечное количество раз, но не слышит своих мыслей и останавливается ровно напротив оглядывавшего заголовок какой-то газеты блондина. Он не обращает внимания вначале, лишь затем, поднимая голову в ее сторону. Дерден чувствует, словно ей в тело от самых ног до черепа вшили стальной кол, держащий готовый рухнуть каркас в постоянном напряжении, готовым с хрустом разбиться. Глазам мешают смотреть застилающие их слезы, но она уже не имеет и мысли ругать себя за них и призывать быть сильной и несгибаемой, от несгибаемости не осталось и следа. Теперь она перед ним совершенно одна, готовая к расстрелу собственноручно, готовая подохнуть в этом смердящем пыльном чистилище, которым стала его наивная утопия. Теперь она чувствует себя распятой и неспособной дышать. Теперь она смотрит темными глазами в его льдистые глаза, сжимая ладони, сжавшись изнутри до каменного состояния, застывая камнем. Он молчит и смотрит, этот чужак, незнакомый ублюдок, напяливший лицо бывшего приятеля. Обманщик и вор. И ждет, ждет, сукин сын. - Был обстрел, - едва разжимая намертво сведенные челюсти, произносит Дерден, слыша свой охрипший и тяжелый голос. - Эйдан погиб. - Кто? - озадаченно отведя глаза на секунду, словно в попытке вспомнить, отвечает Кобейн. Дерден чувствует, что замерзает еще сильнее, но от перенапряжения это что-то внутри рушится. Куда дальше? куда больше, черт возьми? там уже не осталось живого места, там же не осталось места для еще одной катастрофы, для очередного стихийного бедствия, все выжжено и растерзано, все перекопано свежими могилами, все мертво, куда больше? не осталось места для очередной агонии, куда больше... Она тяжело сглатывает, не опуская глаз, не прерывая зрительный контакт с готовностью душить его так долго, сколько потребуется его мерзкой ублюдочной душонке, чтобы сдохнуть и вернуть все назад, все и всех. Ее взгляд четко отражает все испытываемые эмоции, что заставляет оппонента приподнять бровь в недоумении. Она ничего не слышит и уже не видит. Рукой отталкивает его в сторону и, дергаясь как от ожога, начав так стремительно, на сгибающихся нейдущих ногах уходит сквозь людские тела в свое темное подземелье. Будь осторожен, Остерегайся их! Они сползаются отовсюду, Остерегайся их! Крысы возвращаются, крысы возвращаются! Ты должен признать, Поверить в это! Признай это, и ты увидишь, И ты поверишь, что... Это возвращение крыс, крысы возвращаются! - Nirvana - "Return of the Rat".