The Pretender

Put on my best Sunday dress And I walk straight into this mess off mine And I've come here all undressed All the posion and pain and I take what is mine Pale blue eyes so young Pale blue eyes so far away Take me too his sorrow Forgive us all his pain Watching you burn! Watching you burn! Watching you burn! Watching you burn! Watching you burn! Watching you burn! - Hole - "Best Sunday dress". Даже самые стойкие кристаллы растворятся в кислоте. Из всех твоих личностей я не узнаю лишь одну, имя которой - сущая, имя - которой прошлая и настоящая, имя которой - прошедшая, умершая, растворившаяся в кислоте. В озере кислоты, каждый вдох наполнен взвешенным над ним туманом, последний, хриплый вздох, и трахея ломается пополам. Половина мне, половина - вам. И растерзайте как гончие псы, да прибудет с вами сила святого духа, наделяющая мощью руку всякого сущего, да прибудет с вами отвага каждого безумца, ныряющего в кратер вулкана, на прибудет с вами покой, с коим я отступаю с поля боя, не оборачиваясь на следы, оставленные в кровавой жиже промеж сухой пшеницы. Аминь. Аминь. Аминь. Да усну я где-нибудь на перепутье, миновав указательный камень, в перине из ядовитого смога красных цветов. И будет ядовитый рой кружит и душить каждого, что посмел забрести на проклятые земли отверженных, да опутает руки мои корнями мака и зальется в глаза сладкий опиум. Ослепи меня белым светом. Да наполнятся глазницы кишащими червями, мои - дождевыми, твои - трупными. Да наполнятся глазницы червями, выедающими плоть из остывшего тела, да наполнятся они червями и сожрут в день святого причастия, да сожрут во имя своей благодати, во имя нашей жертвы пресмыкающимся. В рушенном тандеме, неразлучном, неразбитом, неразличимом, под микроскопом общественного глаза, где все наши грехи вылезут наружу и станут всеобщим достоянием. В той теплой утробе, где мы мечтали о молоке. Нет молока, нет молока, ни капли. Только кислота. Стоило лишь выйти наружу. «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои, пускай в полночной тишине встают и заходят оне…» Воды отходят, воды становятся скипидаром, воды разъедают кожу. Эти воды... Ты не можешь плыть по течению, они плывут по течению, а ты ныряешь вглубь, и туман над кислотным озером безвластен над тобой. Тленное тело на дне океана. Истлевшее тело на дне океана. Ходячие мертвецы, верные своей фанатичной партии, и круговорот событий, о, эта жестокая карма, эта непреодолимая дхарма. И ты не в состоянии достигнуть нирваны. Нирвана уйдет навсегда. Она все дальше - ты все ниже. Позволь же вознести руку над истлевшим каркасом, разбить его на куски и разорвать на части сорвавшимися с цепи собаками. Дай же мне сил сотворить задуманное. Дай же мне сил, дай мне сил, дай мне сил. Аминь. Сквозь тяжелый туман, ядовитый смог над лесным озером я вижу лишь тени. Я слепа в этом месте. Я вижу лишь твою блеклую тень над едва движимой расходящимися кругами водной гладью. Твои худые руки, все такие исполосованные и исколотые, едва затянувшиеся, которые я имела обыкновение лечить. Так глупо и опрометчиво. У меня был шанс, был идеальный шанс покончить с тобой. Я могла бы воспользоваться твоим бедственным положением. Нет, вот так: я могла бы облегчить твои страдания, я могла бы добить и лишить всех нас второй волны чумы и заразы. Но я предпочла нежиться в затхлой темноте с обрывками твоих конечностей, лоскутами твоего некогда знакомого лица, так опрометчиво, надеясь, что смогу утопить тебя в мутной воде. Я лишь спровоцировала выход, я лишь спровоцировала окончательное вселение. Дьявол. Демон выбрался наружу. Я держала его в своих же собственных руках и могла переломить шею в любую секунду. Это бы не заняло много времени, не отняло бы усилий физических. Но я лежала на сбитых простынях поверх пыльной твердой земли, освещая свою темноту рыжими огнями, освещая его избитое лицо, дотрагиваясь до лба и скул, разбитых, разодранных и даже не думала, что это может значить. И тебя нет, и свет погас. Хару тонкой веткой, вынесенной течением на берег, уныло ковыряет мелкие камешки на берегу лесного озера, наматывает на ее конец густую зеленую жижу от сросшихся у краев его водных растений. Носком сапога откинув от себя ближайший крупный камень, она поднимает взгляд на чернеющие за обволакивающей их стеной тумана вершины елей, покрывающих склон с северной стороны озера. Прислушавшись, она не различает ни звука в рассветной тишине, однако даже лучи солнца не пробиваются сквозь лесные массивы к покрытой легким инеем земле. Дерден косится в сторону стоящей в озере, скрытой по пояс фигуры. Нагибается, брызгает в лицо и по волосам холодной водой, насколько Дерден может судить по движениям его рук. Очертания худой спины едва различимы за пеленой тумана над спокойным водоемом, но едва ли она чувствует хоть что-то при взгляде в ту сторону, помимо непреодолимого желания уйти, желания покончить с этим и уйти, но все же медлит. Сколько раз кляла других за неумение принимать решительные действия, за неумение отпускать и смотреть в глаза правде, а теперь сама кормит себя этими дурацкими обещаниями, что еще можно что-то исправить. Остается только один туз в кармане, и его еще можно использовать вместо того, чтобы оборвать все это резко, не растягивая в очередной раз. Ей требовалось всего ничего, чтобы различить и осознать, а она, переходя к действию, только и может, что сжимать добела кулак, а в нем лезвие ножа, чтобы потом снова вглядываться в его лицо, слушать голос и медленно ненавидеть. Ручная граната, когда-нибудь разорвет. Он возвращается достаточно скоро, но Дерден отворачивается, поднимаясь во весь рост, в сторону лесной чащи. Ее едва освещают пробивающиеся сквозь пушистые кроны лучи солнца на востоке. Она стоит молча, не поворачиваясь, слушая только шорох одежды, с которой он возится за ее спиной. Челюсти сильно сжимаются, и в голове чувствуется тупая боль; она сжимает добела пальцы, скрыв ладони в карманах куртки. Они возвращаются в город молча, он курит, передавая подожженный косяк ей, а Хару только думает, почему так сложно отвязаться. Они спят под землей рядом друг с другом, курят одну сигарету на двоих, на частых «собраниях» кучки верных повстанцев в салуне она сидит ближе всех к нему, не произнося и слова чаще всего, они дышат напополам и живут напополам. Разница лишь в том, что существенное отличие есть только для нее. Она курит, дышит и спит напополам с воспоминаниями, хранящимися в его лице и голосе. Изредка, прохаживая лесными путями ранним рассветным утром в полном молчании, она все еще задумывается, что могла бы увезти его с собой. Разве что смысла от этого не прибавится. Глаза зашиты, а черви выползают сквозь стежки. Он погребен глубоко под землей, он закопал самого себя, он похоронил его в земной коре, и сколько ни копай, но не достигнешь заветной могилы чудес, где обретается потерянное. Он выкрал себя ночью и захоронил так глубоко, что и не достучаться. О, огромный кратер. Он закопал, чтобы спасти, он закопал, чтобы быть спасенным? Он спрятал или уничтожил? Во благо ли, во вред ли? Красные головки ядовитых маков колышутся под легким ветром, осыпая свою кислотную пыльцу на нашу кожу. Она разъедает в ней дыры, она вызывает раздражение, и скоблишь когтями лицо, руки и грудь в попытках избавиться от назойливого зуда, что не заглушить никакими наркотиками. Словно что-то осталось незамеченным, словно забытая мелодия, навязчиво крутящаяся в голове, словно параноидальное ощущение чьего-то незримого присутствия, загадка, которую не можешь разгадать. Зуд разъедает кожу, рвешь когтями до крови, до мяса, до костей. Тело утопленной ведьмы всплыло, не ошибка ли? Осечка, осечка, осечка. Господь, если ты есть сущее и вечное, незримое, но зрячее, дай сил, дай терпения и смирения. Склони мою голову в лучах смирения, в лучах правды и горечи, способной перевернуть мой мир. Склони руку мою над головою одержимости, да разруби железные сети, нас связующие. Пыльца с маков ложится на наши переплетенные пальцы, еще пара минут и мы будем погребены под ней, тонким слоем пыли укроет опиумный сон, мой Изумрудный*. Я вдыхаю полной грудью, но не чувствую запаха. Я перебираю пальцами и не чувствую дрожи. Я дышу и не чувствую насыщения. Я смотрю напротив и не вижу тебя. Твои глаза, твои губы, твой нос, твои скулы, твой подбородок, твои растрепанные волосы, твой взгляд, твой пульс под тонкой кожей шеи, твои руки и пальцы, твоя распоротая криками глотка. Я вижу все это, лишь закрыв глаза. Лишь закрыв глаза, я вижу тебя. С закрытыми глазами еще темнее, но я предпочту остаться в спасительной темноте, сберегая силы до главного своего акта неповиновения. Мы не делимся на хороших и плохих. Мы не делимся на правильную и ошибочную стороны. Мы делимся на полумертвых живых и живых мертвецов. Но лишь для меня эта разница имеет значение. Они загнали тебя, ты загнал себя, ты убил себя. Убей себя - избавь меня... Ржавая пыль на твоих ресницах, я сдую ее и задохнусь в вихре ядовитых ароматов. Ты как анаконда, ты опасная змея, ты - то несуществующее из воздуха и золотой пыли, подогревающее свою серебряную ложку. Ты, спасающееся, подогревая дуло своего ружья, направленного на недругов. Ты, забывший, кто есть твой настоящий враг. Спаси себя - избавь меня... Ибо имя тебе - забытый и мятежный, ибо имя тебе - неуспокоившийся и неугомонный, ибо имя тебе - свободный и плененный. Ибо имя твое - лишь торговая марка, лишь революционные стишки нашей новой партии. Ибо имя тебе - позабывший, потерявший. Ибо имя тебе - Погребенный. Ты - погребенный заживо, стучи в крышку гроба, выбирайся, не сдавайся, пока я берегу свои силы. Прошу, выберись, спаси себя, избавь меня от грядущего, о чем прошу Господа перед бессонницей. Награди меня решимостью, да убавь мою способность видеть сны, прятаться в спасительных фантазиях. Карточный домик разваливается. Кто-то нагадал тебе ровно тридцать лет назад великую судьбу, стремительный взлет и смерть, сгорающую в атмосфере земли в неумолимом полете без возможности коснуться земли. Ты родился где-то вне. Так и не коснулся земли, сгорев в атмосфере. О, святая Мария, вознеси мою решимость. Хару открывает глаза, прислушиваясь к показавшимся близкими шорохам за спиной, но различает лишь голоса на втором этаже, высоко над погребом, где она проводит внушительную часть своего свободного времени. Она передергивает плечами и переводит взгляд на шершавую стену с поблескивающим рыжеватым блеском на грубом камне. Сцепленные вместе руки опускаются, и Дерден заново осознает, что стоит на коленях, а мысли путаются от импровизированных молитв к иррациональным заключениям в собственном мозге. Голова готова расколоться. Обнаружив себя в таком невыгодном положении, чувствуя подступающую тошноту, она вскакивает на ноги и брезгливо, почти с какой-то одержимостью в остервенелых действиях, отряхивает штаны и куртку от пыли, которой даже не видно глазу. Шорох на лестнице повторяется, и тело прошибает ледяной пот. Она в растерянности бегает глазами по полутемному погребу, с путанными мыслями в голове пытаясь сообразить, что происходить и куда деться. Взгляд падает на валяющийся на полу раскрытый дневник с недописанными строчками, и Дерден снова садится на землю, подхватывая тетрадь на колени. Когда шаги за спиной замедляются, становясь отчетливее, она уже сосредоточенно дописывает оставленную на листе строчку, пытаясь при этом припомнить, когда и зачем писала это. Наступившая почти идеальная тишина без единого звука настораживает. Напряженная до предела, Дерден резко дергается в сторону, почувствовав чье-то дыхание у своей щеки. - Все пишешь что-то, пишешь, - пронзительно голубые глаза смотрят насмешливо, косясь на тетрадь на коленях, - про меня-то что-нибудь есть? - переводит взгляд на ее лицо, но не получает ответа, только безмолвный долгий диалог глазами. Он слабо усмехается и лениво распрямляется. Хару с плохо скрываемой враждебностью, захлопнув тетрадь, смотрит, как он пошатывающейся походкой добредает до импровизированного спального места из кучки тряпья и, присев там, закуривает зажатую в зубах сигарету. Привычка неискоренима, тем не менее, Дерден исподлобья со скрупулезной внимательностью наблюдает за каждым его жестом, когда мелькнувший на конце спички огонек озаряет его лицо рыжеватым. Он кротко двигает челюстями, распрямляется, убирая коробок в карман, и, движением головы откинув со лба светлые волосы, выдыхает дым, чуть прикрывая глаза. Взгляд направлен на нее. Дерден разжимает челюсти и отводит взгляд в сторону, пытаясь побороть взбунтовавшиеся мысли и желания, но все же чувствует взгляд на себе. Свечные огни слабо мерцают в мягкой полутьме, дрожа вытянутыми тенями предметов по грубому камню стен и твердой запыленной земле на полу. Ей должно бы быть все равно, абсолютно все равно. Господи, дай же мне смирения и хладнокровия завершить начатое. Дай же мне смирения и покоя. Рентгеновский нечитаемый взгляд заставляет чувствовать себя в западне, заставляет инстинктивно сжимать в ладонях рукоять ножа, едва нащупав его в кармане. Она вовсе не опасается, что он нападет или начнет приставать, но какие-то инстинктивные позывы сами собой диктуют необоснованные действия. Кажется, не опаснее накуренного хиппи, гораздо спокойнее и рассудительнее любого из оголтелых повстанцев, но все равно чужой. Он чужой, чужак, незнакомый, дикое инородное существо, завладевшее знакомым лицом, вселившееся в него извне. В нем ни памяти, ни мыслей, ни сути от прошлого. Все новое, словно после ремонта. Стоит только отвернуться на секунду, и все поменяется до неузнаваемости. Необходимо лишь мгновение. Всего одна вспышка. Она косится в сторону курящего Кобейна, что не спускает с нее взгляда прищуренных глаз. Он в очередной раз наспех затягивается и выдыхает в сторону, наклоняясь чуть вперед, опираясь разведенными локтями о колени. - Мы идем в Куинси завтра. Там много вилл всяких богатых шишек, может, найдем что-то интересное, - задумчиво заканчивает он, упирая взгляд куда-то в пол. - Иди, - напускное спокойствие и безразличие в голове, вероятно, выдает ее, и Дерден снова приходится до боли сжать челюсти, чувствуя вернувшийся на нее взгляд. Она не может смотреть ему в глаза. Даже со всеми отброшенными прочь связанные воспоминаниями, этот человек не внушает ни доверия, ни симпатии. Деловые партнерские отношения, не более? Было бы оно так просто. Даже общего дела теперь нет. Дай мне смирения, дай мне смирения... - Ты не пойдешь? - У меня дела. - Какие? - Исключительно мои. Я вроде не должна отчитываться о своем времяпрепровождении, команданте? - колкий взгляд направлен прямо в его глаза, она все же не сдерживается от ядовитого дополнения к ответу. Обида не дает мыслить трезво, не дает обрести смирения. Так мало времени отведено. Чудовищно мало. Он молчит и лишь спустя пару минут продолжительного молчания усмехается, прикрыв глаза. - А что с твоими делами сегодня? Не продохнуть? - Если снова расклеивать эти драные листовки, то да, не продохнуть. - Нет, вопрос личного характера, - Хару приподнимает одну бровь, но молча слушает. - Хочу сходить на кладбище. - Вызывать мертвых коммунистов? Живых фанатиков тебе уже недостаточно? - Певенси, его похоронили там несколько недель назад, а я знаю, где искать, - Хару молча смиряет его взглядом, мысленно предполагая, зачем ему понадобилось навестить убитого парня. Неужели совесть замучила? - И зачем тебе я? - и зачем ты мне теперь? И за кой черт мы все еще держимся за одно бревно на этой быстрине? - Это очень сложно? Если не хочешь, так и скажи, я переживу. - Это вряд ли, - она произносит это в сторону, но Кобейн все равно поднимает на нее вопросительный взгляд, получая только отрицательный кивок головой в ответ. Дерден чувствует, что делает что-то совсем неправильное и противоречащее всей системе и плану последующих действий, но так и продолжает отчаянно цепляться за какую-то призрачную возможность. Все еще видя в нем какие-то смутно знакомые очертания. Они сидят в тишине еще некоторое время, но уже скоро выходят под слепящие лучи солнца, зависшего высокого в ноябрьском небе. Кобейн, и исключительно так она называет его даже про себя, идет впереди, и Дерден остается только следовать за ним, оглядываясь на зачастую фанатично провожающих своего кумира взглядами повстанцев на сухих улицах порушенного города. Вещи уже собраны, все в строжайшей секретности, тайне за семью печатями, как ей кажется. Она фантазирует, что однажды просто исчезнет, уже завтра, собрав свой скромный багаж, взойдет на борт корабля, идущего в Новый Свет. Он и не заметит, этого и не нужно. Поход на кладбище - неплохой способ попрощаться, так же как и неплохой способ найти причину остаться здесь, с ним. С ним другим. Она идет следом и видит, как застрявшее среди серых облаков солнце освещает длинные волосы, и в голове звучит шорох золотистого и серебряного. Ее серебристая седина на его пшенично-золотых волосах. Время от времени, отвлекаясь внезапно от разглядывания сменяющейся обстановки, у нее возникает необъяснимое желание уцепиться за его руку, переплести ледяные пальцы с его, но только при взгляде со спины. Вскоре после таких всплесков она снова возвращается к разглядыванию сохранившихся, но будто постаревших, словно живой организм, домов по стороны от пустынной улицы у окраины города. Пройдя непривычно тихие железные пути через своего рода проселочную местность с обилием вилл, в некоторых из которых, судя по обстановке в садах за витыми заборами, остались жители, они достигают высокого кованого ограждения с витиеватыми узорами и замысловатой надписью названия. Дерден, на свое удивление после долгого перерыва от физических нагрузок, достаточно быстро оказывает вместе с Кобейном по ту сторону ограждения, перемахнув через него. Случайно столкнувшись с ним плечом, она резко делает шаг в сторону, вначале не поняв даже мотива этого жеста. Внутри ухоженного дворика кладбища с постриженными лужайками, которые, впрочем, уже успело занести палой листвой с деревьев, он продолжает идти молча, доверяясь какому-то странному ориентиру в себе. Хару по дороге, часто отставая, оглядывается на небольшие по размерам своим памятники и готические скульптуры как часть архитектурного пространства, вероятно, занесенные листьями и поросшие мхом, воткнутые в некоторых местах под острым углом надгробия со смазанными надписями. Кобейн останавливается, миновав небольшую церквушку бледно-красного кирпича, дойдя почти до самой границы кладбища, откуда открывается вид на порт с его синими неспокойными водами, пристань, а также отсутствие ограждения подобного входным воротам как такового. Он останавливается у достаточно неприметной могилы с надгробием из черного гранита с неброской надписью имени и фамилии Певенси Младшего, несколькими строками из Евангелия и обилием потухших цветов. Дерден мысленно задает себе вопрос, почему же не видно поблизости никаких помпезных памятников, ангелов с двухметровыми крыльями и прочей дряни, на которую были горазды богатые ребята, отправлявшие умерших собратьев на тот свет с великими почестями и роскошью, словно египетских фараонов? Словно они не захотели светиться в этот раз или же из-за нелюбви к сыну Бена Певенси и его занятиям. Хару стоит позади, неловко оглядываясь по сторонам, когда Кобейн приседает у могилы, думая о чем-то своем. На секунду она думает, будто он раскаивается, но быстро отметает эту мысль. Он не может раскаиваться в смерти Певенси, разве что только в том, что она была бессмысленной и едва не погубила самого убийцу. Он, казалось, был последним, сдерживающим Кобейна и его психопатов барьером, или своего рода соперником, человеком, преследовавшим похожие интересы, однако в достаточно извращенном их, со стороны романтичных психопатов-революционеров, виде. Они могли бы сработаться, если бы один уступил, или другой переметнулся на сторону этой сумасшедшей романтики, доступной из всех последователей только одному человеку, и оттого такой беспомощной, неспособной на жизнь и мертвой. Слышит ли он сейчас, как Певенси смеется и повторяет: я же говорил, что ничего у тебя не выйдет, ничего не выйдет? И вот он истребил почти всех, а теперь совсем не знает, что делать, он не понимает происходящего, не замечает. Не видит, путается, и готов разрушить все на своем пути, разрушить все, не понимая, погубить всех просто из-за отсутствия понимания и здравого мышления. Его воспаленный мозг. Хару прикидывает, что он может еще долго так сидеть без движения, и планирует через минут двадцать уйти, оставив его тут под каким-нибудь ложным предлогом или же сказав правду - неважно, но уже пора. - Он был единственным здоровым и вменяемым человеком. Единственным из всех, почти достойным. - Почти достойным жить? - грубо вырывается само собой, и Дерден только ловит смазанный взгляд Кобейна через плечо. Она снова вспоминает с закипающей внутри злостью, что именно Певенси указал дорогу к тому месту, где чуть было не подох этот ублюдок. Лучше бы подох. Лучше бы они оба были квиты. Лучше бы она сама сейчас сидела у могилы Певенси и Кобейна рядом, не слушая этих странных больных слов от последнего, такого пугающе живучего. - Нет, не так. Он меня слышал... - Дерден кажется, что он хочет добавить что-то еще, догадываясь, о сравнении с кем может пойти речь, но Кобейн промолчал. Слушал и слышал в отличие от многих, кто фанатично заходится в приступе эпилепсии, провозглашая своим Богом и Ангелом-Хранителем, не слыша, не видя, не понимая, но принимая и самое ужасное перенимая абсолютно все от философии саморазрушения до убийств, от странной музыки и ненависти к человечеству до наркотиков. Все связано, все развязано вновь. Он слышал, а потому и не принимал, потому что знал, что все обречено на провал. Риск - удел самоубийц, и он попал в этот клуб самоубийц, связавшись с этим больным ублюдком, понадеявшись на него, привязавшись. - Зачем же ты его убил? - Я думал, что убив его, решу что-то в себе, избавлюсь от какого-то барьера, и все станет легче, проще, понятнее. Если убью его, то убью что-то в себе. А получилось совершенно наоборот, - с невеселой усмешкой добавляет он, и Хару резко переводит взгляд на его спину. Она мысленно повторяет про себя услышанные слова, постепенно вникая в их смысл. Их можно было бы интерпретировать десятками разных смыслов, толковать совершенно независимо друг от друга, понимать по-разному, но, услышав их, поняла в одном лишь допустимом для себя смысле. Дерден запрокидывает голову, силясь сдержать себя, но в глазах уже становится горячо, и она крепко зажмуривается, подавляя рой мыслей и гул в голове, смазывая кончиками пальцев едва выступившую влагу с век. «Все получилось наоборот». Он знает. Он понимает, что с ним что-то происходит, понимает не как психически больной или безвольная кукла, но все осознает, только не препятствует почему-то. Не обрывает этот процесс и не сопротивляется из-за нежелания или же от невозможности это сделать. Хару резко втягивает носом воздух, пытаясь заново вбить себе мысль о том, что ей пора уходить, даже если и так, даже если есть возможность вернуть его назад хоть как-то. - Курт, уйдем отсюда, - он не реагирует вначале, продолжая разглядывать завялые цветы на могиле, и она повторяет громче. - Курт! - он оборачивается через плечо и вскоре поднимается на ноги. Хару отводит глаза, пытаясь не выдать себя с головой, когда он переводит взгляд на ее лицо. Дерден делает одно движение в сторону, тут же переходя на быстрый шаг. Она резко вздрагивает, когда пальцы переплетаются с чьими-то, ладонь оказывается в чужой руке, и загнанно оборачивается, исподлобья глядя на лицо Кобейна в метре от нее. - Посмотри на меня. Что с тобой творится? - Хару пытается вырвать руку, но безуспешно из-за не слишком вменяемого состояния. Это сведет с ума, уже сводит. Постепенно попытки вырваться превращаются в слабые попытки ударить, оттолкнуть, диктуемые снова взбунтовавшимся желанием убить. Дерден с силой ударяет в плечо, но он перехватывает ее руку за запястье, лишая возможности бить его до потери пульса, чтобы на коже снова расцвели багровые пятна, а затем затянулись темные рубцы, чтобы он снова страдал и перерождался, гребаный невротик. Дерден сдавленно рычит сквозь зубы, проклиная Кобейна, когда его руки сильно обхватывают вокруг плеч, прижимая к груди, лишая возможности двигаться. Ей остается только сдавленно брыкаться в его руках. «Ну, все, тихо», - доносится совсем рядом, и снова прошибает электрическим разрядом по самому позвоночнику. Она вздрагивает, беспомощно в своем положении утыкаясь носом в его шею и скаля зубы, чтобы сдержаться. Кажется, совсем рядом. Она замирает, глубоко вдыхая запах кожи и волос, но не находя ничего знакомого даже в этом. Плечи снова неконтролируемо вздрагивают, и он слегка ослабляет хватку, позволяя ей переместить руки на его спину. Ледяные ладони, соскальзывая от дрожи, хватаются за худые плечи и спину, крепко впиваясь пальцами в кожу. Она снова крупно вздрагивает, словно в ознобе, чувствуя себя по-настоящему невероятно больной какой-то тропической лихорадкой. Хорошо бы воображение подсунуло галлюцинацию какого-то румынского леса. Мысль о румынских лесах снова высвобождает образ кудрявого придурка и всего прочего, что осталось безвозвратно по ту сторону, и Дерден, нехарактерно для себя, совершенно забывшись, еще сильнее прижимается к его телу, вжимаясь лбом в шею, руками вцепившись в плечи, прильнув всем корпусом, чтобы точно чувствовать. Чувствует только то, что скоро чокнется и до персонального схождения с ума, потери рассудка остаются считанные дни, часы, минуты. Только чувствует, как едва заметно за всей этой галлюциногенной дрянью как-то знакомо и словно непривычно одновременно перехватывает дыхание, разливается покалывающее на кончиках пальцев тепло и странные желания. Всего лишь телесная память, но она крепко закрывает глаза, лишь бы не прогнать своего призрака, и слегка отстраняется, прижимается лбом и убирает с него пальцами упавшие пряди волос, упиваясь каким-то призрачным ощущением внутренней близости. Приоткрытые губы подаются чуть вперед и как бы сами собой встречаются, опаляемые теплым дыханием, совсем невесомо, почти неощутимо вначале, лишь углубляясь и растягивая каждую секунду на две. Голова наполняется густым непроглядным туманом, клонящим ее в сторону, к земле, руки, чувствуя покалывание внутри, крепче сжимают плечи, только глаза так неожиданно открываются сами собой. Она в ужасе, издав хриплый рык, с силой отталкивает, уперев руки в грудь, сама отскакивает прочь на пару шагов, нервно то сжимая руками плечи, то опуская их вдоль, то зарываясь в волосы.

***

Отец наш, безмолвен и несокрушим в неведомой воли своей, простирающий руки от запада на восток, от юга на север, укрывающий детей своих грешных одеялом удушливого пепла, воздай же за грехи непрощенным до великого Пришествия, воздай же за грехи, да направь руку мою в сторону нечестивости бренной плоти моей, разбей оковы бытия да проведи во врата рая. Отец наш всемогущий и бестелесный, безмолвный и бессмысленный в проявлениях своих божественных, незримых глазу человека грешного, как и невинного. Дай же смирения, дай же смирения, дай же смирения... Все осознанно, он все знает, он все понимает, он видит и чувствует, он слышит, он знает, он - знающий, ибо имя ему - притворщик, лгун и вор лиц. Ибо имя ему - сдающийся. Ибо имя ему - побежденный. Ибо имя ему - умерший. И бежит он с запада на восток недвижимо, не отбрасывая тени. Хватило бы и одной смелости закончить все это одним лишь мгновением, одной секундой, одним мановением - этого хватило бы, даже если зараза заползла так глубоко, проникла и вселилась. Заразу не уничтожить оружием смертных, но нельзя отказать себе в удовольствии попытать счастья в угоду расшатанным нервам. В гомоне веселых голосов, доносящихся из горящих огнями в выбитых стеклах домов, раздается одиночный выстрел и произнесенные женским голосом вслед ему ругательства. Веселье на первых двух этажах салуна на секунду затихает, чтобы затем возобновиться вновь, скрывая своим беспечным гомоном шаги на лестнице погреба. Хару чувствует, как дыхание оглушительно шумит в ушах, смешиваясь со стуком крови, почти дезориентируя, оставляя четкой и явной только одну мысль: убить и покончить с этим. Все слишком затянулось. В рыжеватом свечении подземелья худая фигура вначале слабо различима для воспаленных покрасневших глаз, и ноги совсем не держат, грозя повалить тело, подогнувшись, на землю. Она из последних сил борется с собой и напрягает слегка подрагивающие руки, выставляя их прямо вперед, негнущимися пальцами сжимая револьвер, направляя его в рыжеватую полутьму у самой лестницы. Она тяжело сглатывает и прикусывает изнутри дрожащие губы. Лица замершего у противоположной стены Кобейна почти не различить из-за темноты, и девушка на мгновение зажмуривается, тихо всхлипывая и покрепче перехватывая револьвер дрожащими ледяными ладонями. Она видит за застилающей глаза пеленой, как его лицо освещено рыжеватым с правой стороны от свечных огней, и взгляд направлен прямо на нее, темный, нечитаемый. По спине пробегают мурашки. Дерден смаргивает слезы с глаз, мысленно повторяя себе, кто именно сейчас находится перед ней, чтобы взять себя в руки. На заплаканном лице появляется открыто враждебное выражение, однако руки не перестают дрожать. - Положи. Тебе бы полечиться где-нибудь. - Нет, - она видит, как темные от недостатка освещения глаза недобро сощуриваются. Он делает небольшой шаг, но тут же останавливается, когда она, зажмурившись, нажимает на спусковой крючок, производя очередной оглушительный выстрел. Желудок делает своего рода кульбит, что вызывает ощущение сильной тошноты. Хару распахивает глаза, бешено окидывает взглядом стоящего на том же месте Кобейна, что, повернув голову назад, осматривает отверстие от пули в стене за своей спиной. Ледяные ладони крепче перехватывают револьвер, и Хару едва сдерживается от желания отступить на шаг назад, зная, что за спиной стена. Он уже не медлит, устав ждать, и за пару шагов преодолевает расстояние между ними. Дерден силится нажать на курок, но выпускает револьвер, когда он снова перехватывает ее руки. Внутри все клокочет от досады и накопившейся ярости, злости на себя за неумение довести дело до конца, за неспособность прикончить ублюдка, когда он стоит буквально перед носом. Сквозь крепко сжатые зубы доносится рычание, смешанное с рискованными ругательствами, когда она брыкается, снова оказавшись в его руках, пытается оттолкнуть от себя. Громкий звук пощечины наполняет погреб, повисая в воздухе. Гудящая голова откидывается в сторону от ответного удара, спина снова чувствует резкое соприкосновение с выступами на стене. Она крепко жмурится, отчаянно мотая головой, чтобы не слышать, что ей говорят, прижав к стене, как ни пытаются успокоить, упрямо ударяет в очередной раз и взвывает как койот в потолок, брыкаясь в попытках вырваться, подавить тошноту и волну слепой ненависти к человеку рядом с собой, горло которого так бы хотелось вспороть. Только решимости и смирения не хватает. Она смотрит в темные глаза и повторяет про себя, что он не тот, это не он, не он, а совсем другой, созданный этими сотнями пустоголовых безвольных фанатиков, мечтавшими видеть во главе только лидера, только героя и святого мученика, безукоризненно идеального, не человека, но едва ли не бога. Ненавистного, отвратительного, тупого ублюдка. Она впивается пальцами в его шею, стараясь довести дело до конца, прикончить эту прогрессирующую заразу, и замирает, надавливая на сонную артерию негнущимися пальцами. Слезящиеся глаза слабо различают окружающую обстановку, только огни в ней, и все тело задеревенело, лишь чувствует, как крепко прижимают к стене всем корпусом, источая тепло, лишь слабо отзывается где-то на самой периферии от мнимых ощущений. Грудь тяжело вздымается и опадает, когда дыхание становится глубже и спокойней. Она шумно сглатывает и слегка опускает голову, упираясь подбородком во взлохмаченную макушку. Кобейн дышит тяжело в ее плечо, опаляя кожу шеи, которую Дерден слабо выворачивает, едва почувствовав соприкосновение с его губами. Его лицо снова оказывается максимально близко, и в глазах читается смертельная усталость, какое-то разочарование. Неожиданно резко сдерживавшие руки исчезают, и Дерден, не удержавшись на ногах, опадает на землю, содрав кожу ладони о шершавую поверхность стены. Отошедший Кобейн бросает напоследок загнанный взгляд и быстрым шагом выходит из погреба, слыша вслед только хриплый ненормальный смех.

***

Глаза слипаются, голова гудит от выпивки и усталости. Ей кажется, что она научилась держать себя в руках, отличать, обрела долгожданное выпрошенное у мнимого Бога смирение, но не отвергает мысли, что, возможно, все спокойствие следует списать на действие градуса. Дерден наклоняет голову, упираясь щекой в согнутое колено, и смотрит на закрывающие лицо волосы, свисающие светлыми спутанными прядями. Концы их вздрагивают от каждого движения левой руки, бьющей по струнам тонкими пальцами. Она смотрит, как он перебирает их, нагнувшись к корпусу старой дребезжащей гитары под взглядами пары десятков глаз собравшихся вокруг чуть поодаль повстанцев, растворяющихся в странно домашней уютной атмосфере с явным налетом какого-то неуловимого угнетения. Приподнимает голову, и доносится негромкий тянущий слова голос, неожиданно, как всегда, срывающийся на вскрик. В этот вечер его музыка по-особенному сильна, и присутствующие это чувствуют интуитивно, хотя, как и всегда, мало понимают из бессвязной невнятной болтовни под гитару. Где-то рядом подвывает Новоселич и светит широченной лошадиной улыбкой Дейв, и все кажется таким пугающе мирным и уютным, словно не было этих долгих сумасшедших месяцев, никаких жертв и убийств, никакого страха и перемен. Все в таких рыжеватых мягких цветах от дрожащих свечных огней, все в незнакомых лицах. Она чувствует себя безликим бестелесным призраком, прошмыгивая по коридорам и погребам, не задерживая на себе ничьи взгляды, лишь ужасая бледностью, блеклостью и безжизненностью. Она чувствует, что наполняется силой и выпрошенным смирением, слушая с полуприкрытыми глазами подзабытый голос, срывающийся мимо нот, дополняющий их несанкционированное безумие. Теперь все кануло в бездну. Теперь все кануло в бездну, и даже твои голубые глаза, такие ледяные, холодные, не способны ее осветить, расширить. Ты только вершишь и сжигаешь позади себя, не оборачиваясь на деяние рук своих, выхватывающих один за другим аккорды из разбитой гитары. Крик разорвет твое слабое избитое тело, ты погибнешь, ты непременно сгоришь. Я жду. Я жду, я буду смотреть, как ты горишь, я уже смотрю, как ты горишь, и то вовсе не благодатный огонь, сошедший даром на тебя, но грязное, обжигающее пламя, сжирающее тебя, вас обоих, изнутри, сжирающее, уничтожающее. Ты будешь уничтожен. Таким дорога только вперед или на смерть. Вперед и на смерть. Вперед насмерть летящий, разбивающийся о земную атмосферу в сотнях километров от земной коры, разлетающийся удушливой звездной пылью, такой неуловимый и бывший неукротимым, неугомонный и мятежный, не знающий покоя и после смерти. Сколько бессмысленных раз это повторится, прежде чем ты узнаешь покой и достигнешь просветления, гнилой буддист? Твоя нирвана сыграла с тобой злую шутку. Ты расколот как орех на две части, твое ядро выпало. Они слушают тебя, внемлют тебе, едва собравшему себя по частям, наспех склеившему, чтобы не пугать их нежные представления и взгляды о тебе развалиной, болезненной пародией на самого себя. Пробьет полночь, и ты снова рассыплешься на пепел, на жалкую труху, в тебе нет силы и желания. Отлично держишься. Каждое произнесенное слово и крик врезается сквозь тишину и пространство иглой внутривенно, проникает и завладевает. Я научусь держаться, и я научусь уходить. Мне дано смирение. Угомонимся ли мы когда-нибудь? Мне кажется, теперь все видят меня среди вас троих, впервые не бледную и полумертвую. Нам впереди предстоит еще один бой, держись, мой милый, оно необратимо. Оно необратимо. Иррационально: далекое - близко, мертвое - живо, безмолвное - громко. Необратимо. Я - сам себе паразит, Я не нуждаюсь в хозяине. Мы объелись друг другом до отвала, Мы можем обмениваться нашими эндорфинами. Бифштекс из кукол! Попробуй мясо. Смотреть на мир со светлой стороны - это самоубийство. Я ослеп, - и я на твоей стороне. Левое крыло ангела, правое крыло, сломанное крыло, Дефицит железа и/или сна... Я завел себе свою собственную домашнюю заразу, Я обязан позаботиться о ней, должен дать ей имя. Ее молоко - мое дерьмо, Мое дерьмо - ее молоко. - Nirvana - "Milk It".