***
На часах полночь. Остается всего пара часов, измеряющихся днями и неделями, до моего отлета с планеты Земля. А пока я стою, прислонившись к дверному косяку, ведь ноги совсем не держат и вовсе не от усталости и физической слабости. С вывернутой наизнанку кожей и органами, свисающими кровавой жижей с обнаженных полостей тела спокойно не постоишь. Глаза закрываются сами собой, забитые песком, который навязчиво шуршит в моей черепной коробке. У меня в голове насекомые. Я помню, как ты говорил это. Весна, ночь и гнетущая тишина, в которой ты чувствовал себя оглушенным шорохами и инородным шепотом в своей голове, навязчивым змеиным шипением и движением крохотных лапок, задевающих нервы, вызывающих непроизвольную дрожь в теле. Никто и вполовину не знал, что творилось с тобой в те месяцы сопротивления, борьбы с тем, что стало называться новым, навязанным инородно «я». Я часто задумываюсь, когда же на самом деле твои амбиции и полет поэтической мысли переросли допустимые пределы, когда началось это превращение в стиле Кафки? Превратился в угрюмого замкнутого таракана, с маниакальной нервозностью перебирающего лапками в темном углу, и прочным панцирем на спине. Где-то там, мне казалось, осталось что-то из прошлого. Ошибка. Ты выжег себя. Ты облил себя щелочью, выжег, выгреб и вырвал остатки сгоревшей плоти из-под этого гребаного панциря, закопал где-то на заднем дворе, как то непрочитанное тобой письмо, оставил лишь привлекательную для безмозглых тупоголовых ублюдков, нарекших себя борцами за справедливость, оболочку. Такой сам пустой и безжизненный. Внутри тебя нет ничего. Я автоматически цепляюсь слабыми пальцами за дверной косяк, чувствуя тянущее чувство усталости во всем теле, валящее с ног, как скаковую лошадь после соревнований. Загналась кляча, сил больше нет тянуть на себе. Песок из моих глаз высыпается неравномерными порциями, когда я с трудом смежаю веки. Если бы я вдруг оглохла, это бы значительно упростило существование? Я слышу неразборчивые шаги на всех трех этажах старинного особняка. Хозяева не учли, что преимущество, заключавшееся в нахождении их дома вдали от дороги, цивилизации и большого города, но глубоко в тихом живописном лесу, могло стать и самым большим упущением для них. Удобство превращается в трагедию. Я буквально слышу, оглушенная внезапным звуком из-за стены, как в замедленной съемке, рассекая воздух в полете, на стены благородного дерева хлещет кровь. Липкая красная жижа заливает блестящий паркет, в котором слабо отражаются очертания неподвижного тела. Липкая красная жижа брызгает, как сок из спелых фруктов, на дорогую мебель и тяжелые занавески на высоких окнах. Зеркальную поверхность пола заливает темная дрянь. Хозяин тихих владений в чаще живописного леса отныне официально мертв. А Он, разбираясь с документами в темном углу ныне бесхозного кабинета, лишь поднимает голову, нахмурившись, в сторону донесшегося звука. Слышится протяжный вопль, женский голос, срывающийся на рыдания. Пару минут его взгляд прикован по направлению звука, затем я чувствую его на себе. Глаза встречаются лишь на мгновение, и он снова возвращается к бумагам, выглядя даже со своей повседневной мрачностью и хмуростью почти пораженным. Почти. Он не пытается даже бороться с ними. Он сам показал им, как надо делать, затем в противоречащей себе же самому форме убеждал их, что этот путь - неверный, не следует ступать на него, но кто будет слушать… Мартышки-астронавты готовы повторять за ним каждое слово и действие, и ничто не волнует их как то, что они ближе всех к просветлению. Тошнит. Я сжимаю рукой основание своей шеи, чувствую, как кашель карябает стенки горла. Одновременно с этим из-за стены доносится женский плач и крики о помощи, затыкаемые простодушной бранью. Он, конечно же, подрывается с места, и я тенью следую за его спиной, ослепшая от песка в глазах, достигая темного дверного проема. На полу рыдает ребенок, измазанная в крови мужа, растекшейся черной лужей на зеркальном паркете, женщина кусает губы, слабыми руками отпихивая в сторону навалившегося сверху борца за справедливость. На лице похотливая улыбка. Как и всегда. Им все сходит с рук. Кобейн быстро проходит мимо меня, замершей в дверном проеме без голоса и сипа в горле, и за шкирку, как нашкодившего котенка, с силой дергает замешкавшегося парня назад. Слышен тихий хрип от неожиданности. «Пошел вон отсюда», - он зло шипит ему прямо в побелевшее лицо, и поселенец, поджав хвост, выметается из комнаты вместе со своими притихшими приятелями. Женщина прижимает ладонь к губам, дрожа всем телом, распластанным в неестественной позе на полу, и переводит влажный от слез взгляд на лицо Кобейна, словно ожидая чего-то. Что бы это ни было, он быстро разворачивается и уходит, удостоив зал лишь коротким взглядом. В нос ударяет слабый запах его волос, когда он пролетает мимо меня. Я прислушиваюсь к его удаляющимся где-то в глубине дома шагам. Не было никакой идеи и потаенного смысла в том, чтобы завернуть в тихий особняк в лесу. Не было никакой необходимости искать здесь что-то, убивать кого-то, измазывать стены кровью, а себя дерьмом. Он не знает, что делать. Он загнал себя в угол, очертился меловым кругом от нечистой силы и теперь не знает, как оттуда выбраться, только мечется из угла в угол. Падающего подтолкни. - Уведи их из дома, - говорю Карлсону, когда он оказывается в дверном проеме, и глаза его расширяются на секунду от увиденного. Подтолкни. Мужчина выводит мать и дитя из дома по скрипящей деревянной лестнице, оглядываясь на меня. Падающего подтолкни. Песок в глазах словно разом высох, и голос окреп. Чистый альтруизм, все лишь во благо. Я Господь, Бог твой; не сотвори себе кумира; не произноси всуе; чти день субботний; чти отца и мать; не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лги; не желай дома ближнего своего. Десять. Девять. Я отсчитываю про себя ступеньки, спускаясь по лестнице, прочитывая мысленно заповеди, добрая часть из которых уже не имеет смысла. Я готова нарушить любую, распните меня затем. Я едва не спотыкаюсь на последней ступеньке, облитой керосином из найденной в гараже дома бутылки. Бесцветная жидкость выплескивается от движений моих ноющих в мышцах рук на стены и пол, заливает дорогие картины, я не дохожу лишь до третьего этажа, где расположен чердак, максимально заливая содержимым бутылки площадь деревянного особняка, полного повстанцами во главе со своим предводителем, безмозгло разоряющими, тупыми и беснующимся от своей непроглядной тупости. Маниакальное желание. Я чувствую его горящим напалмом, текущим по венам, когда поднимаюсь обратно на второй этаж. Отсутствие внимания со стороны окружающих имеет свои преимущества. Никто и не замечает, как от одного щелчка зажигалки волна огня облизывает облитую керосином стену и стремительно, опаляя жаром и треском горящего дерева, перекидывается на тлеющие от жара занавески. Я окатываю разрастающийся на стене темного коридора огонь водой, увеличивая площадь возгорания. Кожу щиплет от поглотившего пространство жара, глаза слепит. Я разбиваю керосиновую лампу, часть интерьера, обливая ковровую дорожку ее содержимым, и едва успеваю отскочить от взмывших языков пламени. Треск становится громче, оглушительнее, и сквозь эту стену шума едва можно расслышать чьи-то озабоченные голоса, раздающиеся разом со всех сторон. На секунду я приседаю в углу, словно загнанная пожаром без возможности убежать. Всего на секунду овладевает желание остаться там и сгореть к чертовой матери, сползая по стене на пол. Пальцы ломают себя, судорожно сжимаясь на негнущихся ладонях. Глаза пересыхают, я ничего не вижу, кроме бликов ослепляющего огня, а горло саднит горьким дымом, попадающим с каждым вдохом в дыхательные пути. Когда до потери сознания, по моим подсчетам, остается несколько минут, я нахожу в себе силы, закашливаясь, на сгибающихся ногах спуститься на первый этаж, уже объятый удушливыми языками пламени. Пламя стремительно захватывает лестницу, плавно переходя со ступеньки на ступеньку, проглатывая блестящее керосином дерево в удушливое рыже-красное чрево. Стекла лопаются, осколками разлетаясь по охваченным огнем комнатам. Легкие болезненно трепещут, когда я, жадно глотая воздух, выбегаю на улицу. Кашель пригибает к земле и выворачивает желудок наружу, я падаю на колени, издавая глухой хрип в покрывшуюся серебристо-белым инеем траву. Выходит лишь так необходимый мне сейчас воздух. Кто-то сзади трясет за плечи, что-то спрашивает, и я смотрю на дом уже снаружи. Дом горит, из провалившейся крыши валит густой серовато-черный дым, опаляющий вершины качающихся от поднявшегося ветра сосен. В дверных и оконных проемах дрожит сплошная стена слепящего глаза огня, горький дым врывается в ночной воздух, разъедая покрасневшие глаза. Я чувствую, как собственные пальцы судорожно сжимают холодную траву, и слышен грохот разбившегося на втором этаже стекла, отчего по телу проходит болезненный разряд. Показалось, что я уловила чей-то протяжный вопль за шумом пожара. Я тяжело дышу, прижимаясь животом к коленям, чувствуя под собой спасительный холод сырой ночной земли. Я слышу, как они горят там, неспособные выбраться наружу. Дым охватывает ночное небо, скрывая его черную гладь, дым охватывает вершины сосен. Только сейчас я замечаю с ужасом на рыжих от бликов пламени лицах наблюдающих пожар повстанцев неподалеку от себя, сложившейся на земле. Они завороженно с первобытным страхом наблюдают за неукротимой стихией. Наверное, так им представляется их холеный команданте, которого я не замечаю среди них. На секунду закрадывается в мысли пугающая и желанная догадка, что он остался внутри и сгорел, наконец, весь выгорел, что не осталось и костей, что можно найти среди пепла через пару дней. Меня не волнуют людские жертвы. Меня не волнуют женщины, мужчины и их дети-подростки, запертые в горящем кошмаре с вздувающейся волдырями кожей, ожогами на обнаженном мясе, обуглившимися головами, смердящим запахом горелой плоти. Меня снова тошнит и выворачивает воздухом на сырую землю несколько раз, прежде чем я принимаю руку Дилана и поднимаюсь на ноги. Ужас в его глазах - я отвожу взгляд. Перед глазами снова охваченный пожаром особняк. На секунду в воображении мне словно становится немного легче, накрывает эйфория, облегчающая спазмы в желудке, и боль в голове, как и притупляет чувство вины. Падающего подтолкни. Чувство триумфа, слишком легкого, чтобы быть правдой, опасно захватывает с головой, мешая адекватному восприятию реальности. Мой мираж идеален: в нем я уничтожила заразу, истребила раковую опухоль, от которой так долго не могла избавиться, которая жрала по кусочку с аппетитом гурмана. Куда попадают плохие парни, когда умирают? Точно не в рай с тупыми ангелами повсюду. Они жарятся в огненном озере. Я тяжело сглатываю, чувствуя, как ненормальная улыбка слабо приподнимает уголки губ, а внутри все скручивает от одной лишь мысли. Мое амбивалентное состояние рушится, когда задеревеневшей ладони касается чья-то рука. Я сквозь прозрачную пелену расплывчатых образов наблюдаю, как холодные пальца вкладывают в мою раскрытую поднятую ладонь брошенную в доме зажигалку. Он бросает короткий взгляд суженых льдисто-голубых глаз на мое вновь повернутое в сторону горящего дома лицо и равнодушно усмехается, проходя мимо. Я тяжело сглатываю, опуская лицо и осматривая зажигалку в руке. Нет, не было и надежды. Плохие парни так просто не умирают.***
Блики красноватого огня, слабо трепыхающегося в ритуальном молчаливом круге, отражаются на дне синих радужек. Он пожирает глазами молчаливо, гипнотизирует немигающим взглядом, как добычу перед нападением. А между тем, дрожащее от ветра с неспокойного течения Колорадо пламя испускает в непроглядно черное небо сноп красноватых искр, истлевающих на пути к звездам. Так бессмысленно - пытаться взлететь выше, глядя на ночное небо, чтобы, даже не преодолев и половины, жалко истлеть. Они стремятся к звездам, они стремятся познать то же просветление, они стремятся улететь с орбиты Земли в открытый космос и освободиться, но гаснут, сделав лишь пару шагов. Звезды холодны и безмолвны, бездушны, пусты, далеки, неощутимы и несущественны. Смотри на расстоянии из своей убогой дыры и восхищайся и мечтай, но не дотрагивайся, ты не сможешь. Ты выдохнешься на полпути. Северная звезда, пустая, бездушная, холодная, гипнотизирует взглядом. Вдруг опускает глаза. Мы застряли в этом бедственном положении, мы застряли без возможности выбраться, мы просто увязли в глухом болоте, и мне необходимо спровоцировать тебя, вызвать вихрь, вынудить тебя, довести до черты, ты почти дошел. Падающего подтолкни. Мы будем на волоске от жизни. Поселенцы напиваются дешевым виски и пьяными голосами выводят невнятные строки песен в морозном воздухе, и ветер воем заглушает их вопли. Колорадо блестит под прожектором луны семимильным змеем, и кожа его холодна, мертвецки холодна, поблескивает хищно в полутьме неровных очертаний. Подолы рваных платьев медленно взмывают в воздух, рассекают поднявшимся ветром его невидимую структуру, ударяют в лицо дуновением, смешанным с запахом дыма. Пахнет пожаром. Волосы разлетаются, а тонкие руки вырисовывают замысловатые узоры на невидимом полотне, разрезая пальцами, как крыльями, воздух, разрезая время и расстояние. Самопровозглашенные шаманы скачут над костром, обжигают свою измазанную в крови и саже кожу, зарываются в сухой песок, сходят с ума и кричат не своими голосами. Все дети сошли с ума, все дети сошли с ума, дожидаясь летнего дождя, которого им не дано более познать. Скачут сквозь полыхающее пламя, встречаются, разрезают пространство своими шаманскими первобытными жестами. Руки выворачиваются суставами наружу, подбитые пауки нашей революции. Я чувствую, как теплая липкая кровь тошнотворно полнит мои булькающие легкие, захлебываюсь инородным содержимом своего горла, незаметно выливающимся красноватой пеной сквозь губы. Мои руки по локоть в крови детей, мужчин, женщин и стариков. Мои глаза омыты их кипящей красными пузырями кровью. Все в тошнотворной густой массе. Заливается в глаза, стекает по слипшимся волосам и стягивает свернувшейся коркой кожу. Руки тяжелеют под терракотовым панцирем, глаза слепнут, легкие дрожат, затопленные галлонами чужой крови, тошнотворной и липкой, такой всей скользкой и отвратительной. Дикость, дикость, наш первобытный круг дрожит в тусклых лучах огня. Первобытный круг дрожит под дуновениями ветра с семимильного змея, распуская руки в ритуальном танце. Они, потерявшие по моей воле своих родных и близких, готовы перерезать мне глотку в первую же беззвездную ночь, когда Северная Дрянь не будет внимательно следить за их помыслами, хищно ограждая от посягательств чертову убийцу детей, сатанистку и предательницу по крови. Опасная змея, которую необходимо уничтожить, чтобы не служила живым напоминанием так тщательно забытого. Когда шаманские танцы у костра под песни подвыпивших стариков набирают новую силу, я поднимаюсь со своего места, и слышен тихий шорох сухого песка. Ноги слегка вязнут, когда я неспешным шагом покидаю место их ритуальных обычаев. Звезды все так же холодно мерцают в смоляном небе, когда я замедляюсь, вглядываясь в недалекие амбары бывшего фермерского участка, полные скелетами животных и людей, работавших на приказавшего долго жить хозяина. Гнетущая тишина, на фоне которой глухо разносятся вопли у реки, обволакивает выкрашенные бордовым аккуратные бараки, слегка пострадавшие от времени. Аккуратный деревянный забор повален на землю, а лопасти мельницы рядом с кривым грушевым деревом с едва различимым скрипом рывками крутятся с воем поднимающегося ветра. Взгляд замирает на выделяющемся на фоне неба склоне, холме бурой голой земли, лишенной насаждений. Кинув короткий взгляд через плечо на скачущих в угаре повстанцев у костра, я возобновляю шаг. Поддавшись натиску, дверь одного из темных амбаров приоткрывается. В пролегшей по усыпанной сеном земле полоске света я вижу неясные очертания лежащих по углам тел повстанцев, отошедших ко сну в ущерб всеобщему веселью. Они мирно спят, свернувшись в позах эмбрионов или подобно бревнам на колючем сене, и наверняка видят новые вторжения и победы, новые грандиозные восстания и возвышение своего духовного лидера. Вместо очертаний их тел я на секунду вижу трупы убитых в одной из посещенных так много месяцев назад колоний. Кажется, целая вечность прошла, а ужас все еще не может отступить до конца. Еще я вижу, как эти самые повстанцы без малейшего зазрения совести и жалости разоряют дома мирных жителей, беспризорные и свободные насилуют женщин и убивают людей, каждый из которых, по их мнению, виновен в их бедственном положении на грани смерти, постоянной борьбе за выживание. Вижу, как их крепкие руки решительно разбивали головы их же собратьев, отказавшихся от бунта во имя мира. Двери с коротким скрипом тихо закрываются, когда я выхожу наружу с охапкой сухого сена в руках, перекрываю пути к выходу с помощью тяжелой перекладины, легшей поперек сомкнутых дверей. Я порциями раскидываю сено вокруг амбара, обходя его, особенное внимание уделяя запертому входу. Один щелчок и огонь с зажигалки плавно перескакивает на клочки сена у входа, тут же занимаясь взмывшим пламенем. Дверь постепенно загорается, и от озарившего темноту пламени снова поднимается жар. Мои волосы откидывает порывом насыщенного дымом ветра за плечи, глаза разъедает горьким запахом, першит в горле, всего лишь слегка. Я жду, когда изнутри послышатся душераздирающие крики, и холодная решимость вдруг сменяется маниакальной одержимостью. Я, по крайней мере, отдаю себе в этом отчет. Обойдя амбар вокруг, слыша копошение за тонкими облупившимися стенами, я приседаю у очередного пучка сена, пытаясь поджечь тут же гаснущим огоньком зажигалки сухую траву. Взгляд неспешно поднимается вверх, останавливаясь на сложенных на груди руках, и выше я уже не смотрю. Огонек зажигалки перескакивает на сено, тут же воспламеняясь, облизывая ярко-желтым красную стену. - Ты как раз вовремя, мы только начали, - тихо произношу я, поднимаясь на ноги. Слышен звон битого стекла и чьи-то протяжные вскрики, плач. Его сощуренные глаза снова нечитаемым взглядом смотрят в мои, подсвеченные рыжим волосы разметает ветер. Ублюдок чертов. Слишком театрально, но я не удерживаюсь от выражения своего полнейшего призрения и плюю ему под ноги. Из горла вырывается хриплый звук, похожий на нервный смешок. Он резко делает шаг вперед, намереваясь, очевидно, схватить мою руку, но какое-то странное опьяненное состояние завладевает, и я отскакиваю, испытывая невероятное веселье от всего происходящего. Шум ветра от горящего удушливым пламенем амбара подстегивает кричать громче, когда я, опьяненная своим безумием, скачу вокруг огромного костра, выкрикивая ругательства и проклятия, распевая нескладные песни о первом, что придет в голову. Поселенцы пытаются открыть ворота амбара, зовут по именам с криками горящих в огненной ловушке людей. Это дико, это ненормально, но я не могу совладать с собой, чувствуя близость нервного срыва. Ноги сами собой отталкиваются от земли, а руки взмывают в обжигающе-горячий воздух, я срывающимся голосом, ослепшая от яркости пламени, надрывно передразниваю просящих о помощи, горящих заживо людей в амбаре, обскакивая вокруг мечущихся в попытках спасти товарищей поселенцев. - Не касаться земли и не видеть солнца, нам ничего-о не осталось! Только бежать! Бежать! Бежать! Бежать! - я срываю голос до болезненного хрипа, задыхаясь едким густым дымом. Руки хватают за плечи первого попавшегося человека и утягивают в странной пляске за собой; я срывающимся голосом продолжаю выкрикивать дикие слова в бледное лицо, а затем со всей силы толкаю тело в стену огня, от которой тот едва успевает увернуться. - Вы все просто ходячее дерьмо! Вы не люди, вы мусор, вы мясо, отходы, ходячие испражнения, никому не будет дела, если вы сдохните! Вы уже мертвы! Побежали, побежали, побежали со мной! - голова кружится, как и небо над головой, и ноги наливаются свинцовой тяжестью от каждого прыжка. Горло распарывает хриплый надрывный смех, я снова закашливаюсь, пригибаясь близко к земле от избытка дыма, набившегося в склизкие мешочки легких. Меня снова выворачивает воздухом. Ворота распахиваются с оглушительным шумом и снопом разлетающихся повсюду красным роем искр от полыхнувшего изнутри пламени. Пара нечетких теней вырывается из огня, замертво падая на траву, тяжело дыша. Я с трудом поднимаюсь на ноги и протяжно вою в ночное небо, идя на поводу у своего сумасшествия. - Дом на холме, плывущая луна, тени деревьев! Побежали со мной, пожалуйста, побежали*! - мой надрывный голос снова разрезает наполненную криками и оглушительным треском атмосферу, разбавляет безумием. Я скачу вокруг, хватая за руки попадающихся на пути поселенцев, едва избегая полыхающего языками пламени, слышу крики изнутри амбара. И, наконец, ноги подкашиваются, слабо удерживая тело в вертикальном положении, и тогда я врезаюсь в тебя. В твоих жутких глазах горят эти безумные огни, те же, что отражаются и в моих. Словно горящие волосы разлетаются от сильного ветра. Удушливый дым давит мне горло. - Отвали, ублюдок! - нараспев вою я, вырывая свою руку из твоей. - О, тебе весело? Тебе весело?! - Да! Да, мне весело! А тебе разве нет?! - Мне весело, мне отлично, твою мать! И будет еще лучше! - я не слышу сарказма в его голосе, только эти маниакальные эмоции вкупе с безумным темным взглядом. Он дергает меня за руку, не встречая сопротивления, и ныряет в горящий амбар, в котором едва осталось нетронутое огнем место. Я тут же закашливаюсь, голова тяжелеет, а горло болезненно раздирает едким дымом, глаза слепнут, наполняются обжигающим пеплом, что их не раскрыть. - Run! Run! Run! - я слышу его безумный срывающийся голос где-то рядом, словно он обступает подобно огню со всех сторон. Избыток дыма в легких мешает сделать хоть один вдох, и тело безвольной куклой пригибается к горящей земле. Мне кажется, что на коже расцветают багровые ожоги, прогорают темными пятнами до самых костей, съедая плоть. Голова кружится, и я прижимаю ладонь к горячему лбу, зажмуриваясь от боли. Глаза слабо различают очертания горящих бревен, это настоящее безумие. Я слышу глухой треск где-то высоко, но в задымленном коконе нельзя сделать и движения. Голова кругом. Он резко дергает за руку на себя, когда за моей спиной раздается оглушительный грохот, а на кожу попадают мелкие искры от рухнувшего бревна с крыши. Я шиплю себе под нос, отшатываясь от них, стряхивая с волос, и каждое новое движение заставляет чувствовать дикую тяжесть в конечностях, в набитой едким дымом голове. Пальцы сжимают футболку на его груди, дергают в сторону, стараясь повалить, поддавшись окутавшей ярости. Мне плохо, меня тошнит, и глаза ничего не видят, голова горит изнутри и готова лопнуть к чертям, разлететься, как стекло в окне. Ладонь взлетает к виску, когда я на негнущихся ногах пытаюсь сфокусировать взгляд на чернеющем впереди в колышущихся волнах огня выходе, с трудом передвигаясь на подкашивающихся ногах. От толчка со спины я теряю равновесие, и монотонный невыносимый по громкости своей писк наполняет голову изнутри, дезориентируя, оставляя только ощущение нестерпимого жара на горящей коже. Руки наливаются тяжестью от попытки хотя бы доползти до распахнутых ворот, но руки сзади приподнимают за шиворот и разворачивают к нему спиной, лишая возможности уйти. Это больше не кажется забавной сумасшедшей игрой. Я задыхаюсь, фокусируя расплывчатый взгляд на холодных глаз, окутанных бликами огня, нападающего со всех сторон. Все горит. Хотя бы сейчас ты осознаешь, на что это с самого начала было похоже. Тушил пожар бензином, тупой ублюдок. Он хватает меня за руку, скачет, как психопат, и почти неслышно для меня из-за полной потери чувствительности выкрикивает какие-то слова. Голова кружится, пространство кружится, и кровь пульсирует горячим сгустком прямо в черепной коробке. Он держит меня за руки, кружит посреди огня, сам задыхается и кашляет. Я ничего не вижу. Предпринимаю последнюю попытку вырваться, ударяя локтем в сторону его лица, отталкиваю в сторону слабеющими руками, а сама без сил падаю на землю, тяжело кашляя до мнимого, но вполне ощутимого кровотечения из стенок расцарапанного горла. Слишком много огня и дыма. Горло горит, кожа горит, голова горит - все в огне. Мы никогда не были так близки к жизни, мы на волоске от жизни. Горим в атмосфере Земли, без тормозов. Кашель раздирает мое горло в кровь, а кожа раздражается от малейшего соприкосновения, ставшая тонкой, обгоревшей. Когда я с трудом выползаю наружу, ледяной воздух проникает в грудь и замораживает скользкие комочки легких, вызывая болезненный спазм и лишая возможности вдохнуть. Я снова задыхаюсь, глядя в рыжее небо, полное дыма и огня, чувствуя, как кожу стягивает ледяной коркой поверх невидимых волдырей. Мой неугомонный вываливается еле живой следом, падает в траву и замирает не в силах пошевелиться, не в силах сделать вдох, только тяжело сипит сквозь разодранную ровно поперек глотку. Я ничего не вижу, только различаю далекие звуки падающих бревен с обгоревшей дотла крыши. Дикий. Психопат. Мое горло распарывает нервный смех, выходящий страшным хрипом на фоне оглушительного треска древесины. Его зубы обнажаются в подобии едва заметной ненормальной улыбки, плечи слабо вздрагивают от смешка, а затем начинают мелко трястись от обуревавшего озноба. Неугомонный. Поднимается, пару раз падая обратно на землю, вглядывается в блестящую шкуру семимильного змея. Я чувствую, как липкая струя скатывается по моему подбородку, тяжело сглатываю тошнотворный железный привкус. Кобейн вдруг снова пригибается к земле головой, выгибая спину, и выдает сдавленный хрип. Я жутким сорванным голосом смеюсь, глядя покрасневшими, наверное, до ужасающего состояния глазами вверх. Он с трудом поднимается на разъезжающихся ногах, встает, пошатываясь. Я закашливаюсь, но все же сажусь и слабо цепляюсь руками за его ноги, опираясь о них, чтобы подняться в вертикальное положение. Пальцы соскальзывают с грубого материала куртки, я едва снова не падаю на спину, но, пошатнувшись, бессильно утыкаюсь носом в его плечо, наваливаясь на и без того нетвердо стоящее на ногах тело. Все плывет и плавится. Плавится. Этот тошнотворный запах горящих бревен, вселившийся в некогда чистейший ночной воздух. Я силюсь раскрыть глаза, проводя носом вверх по его шее, втягивая запах кожи, и, наконец, фокусирую расплывчатое изображение перед собой. Ноги готовы разъехаться в любую секунду, но я нахожу в себе еще достаточно безрассудства, чтобы отойти на шаг от своей пошатывающейся опоры и, схватив его за руки, потащить за собой. Мои прыжки смазанные и нечеткие, каждый из них может окончиться падением, я неловко приземляюсь на ноги, шатаясь из стороны в сторону и взвывая не своим голосом в ночное небо. Он вторит мне гулким рычанием откуда-то из своей груди, поднимая наши руки над головой, кружа нас на последних секундах до падения в небытие. Я совсем ничего не соображаю, наполненная горьким дымом изнутри, от которого так невыносимо тошнит. »Разожги мой огонь! Р-разожги мой огонь!» Наши сорванные голоса фальшиво раздаются на фоне гула пожара, криками разрывают пространство, пока ноги путаются друг о друга и увязают в земле. Я не держу равновесие, ноги подкашиваются, и снова падаю в его слабые объятья, снова выворачивает воздухом, пройдя по всему телу тошнотворной дрожью. Все качается, когда мы скачем, держась за руки, вокруг горящего амбара, кричим не своими голосами, а в глазах пустота и горящее безумие. Кометы, летящие в ночном небе, не достигшие поверхности Земли и сгоревшие в атмосфере. Можно было бы затушить ожоги на коже водой, но и мысли не проскальзывает в наполненной дымом голове. Смотрю, как ты горишь! Прорвись на другую сторону, на обратную сторону! По ту сторону, по ту сторону! Без сил висну на его подрагивающих руках, трясусь всем телом от одолевшего озноба, становится так чертовски холодно. Негнущиеся пальцы зарываются в его спутанные волосы, сильно оттягивая, взлохмачивая еще больше, обхватываю голову ладонями, прижимаясь горящим лбом к его мертвецки бледному, и смотрю в яркие потемневшие глаза, не видя их выражения в расплывчатых пятнах. Я чувствую. Я чувствую его рядом с собой, лишь его одного и никого больше из всех разбежавшихся, попрятавшихся за темными очертаниями скал и валунов на берегу неподвижной змеи в семь миль длинной от самого Великого Каньона. На секунду все становится поражающе четким: и дым в легких, и шум в голове, и оглушающий треск, и тяжелое дыхание, и бьющийся где-то под тонкой кожей пульс и слабые руки на спине, и горящие ожоги на коже и даже ощущение тупого тепла. Я перестаю что-либо чувствовать, голова горит и кружится, и тело сталкивается с твердой поверхностью земли, вырубается мозг. Свет выключается.***
Глаза режет невыносимо, когда на них, раскрытых, попадают косые бледные лучи. Словно заточенным лезвием по бумаге. Кожа горит, словно покрыта содранными струпьями, от малейшего дуновения щиплет открытые раны, раздражает обнаженные под содранной кожей ткани. Меня так дико тошнит, что кажется, будто буду блевать неделю, но с каждым новым рвотным позывом выходит только царапающий горло кашель и комки воздуха. Шум в голове летает роем мошек. В моей голове насекомые. Они науськивают тебя? Они говорят тебе, что делать? Они завладевают тобой и путают тебя? Мои насекомые передохли. Я раскрываю глаза и тут же жмурюсь, проглатывая болезненный стон от пронзившей голову рези. Какие-то голые стены с серой штукатуркой, захламленный землей, пылью, использованными упаковками из-под еды, окурками и шприцами пол, зияющая дыра в крыше с кусочком слепяще белого неба над ней, звук воющего сквозь дыры и щели барака ветра. В этом притоне я обретаю себя заново и открываю глаза полностью. Людей немного, всего-то пятеро, трех из которых я знаю в лицо. Бородатый Новоселич озабоченными глазами оглядывает меня, порываясь подать руку, чтобы помочь сесть (я чувствую скрип песка под какой-то тонкой тканью под своей спиной). В противоположном углу не менее заросший за время нахождения в диких условиях Дилан Карлсон, скучающе ковыряющий палкой упаковку под своими ногами. Стоящий у окна Кобейн с заложенными за спину руками. Он оборачивается только, когда Крист зовет его шепотом. Я морщусь, осторожно садясь на своем месте, и чувствую, как на место непониманию приходит раздражение. Голубые глаза окидывают недолгим взглядом, и он отходит от выемки в стене, где должно было быть окно, через пару минут. Встает со сложенными руками позади Криста, и смотрит так, словно изо всех сил старается делать вид, что ничего не произошло. Излишне самоуверенно, равнодушно и надменно. Хотя это обычное выражение лица этого ублюдка. Лишь раз мне удалось пробить эту броню, и вот теперь лежу, как поломанная кукла, на засранном полу в окружении взволнованных «товарищей». - Мы идем дальше к Солт-Лейк-Сити, тебе придется остаться здесь. - Ты еще слишком слаба, - заботливо поясняет Крист, слабо улыбаясь, хотя глаза остаются озабоченными. - Нет, просто я не хочу тащить за собой балласт. Если она пока не в состоянии о себе позаботиться, пусть лучше останется здесь, - Новоселич нахмуривается, через плечо бросая взгляд на приятеля. Тот на секунду вскидывает брови, глядя на меня. Я согласно киваю. - Пусть будет по-твоему, команданте, - голубые глаза непроницаемым взглядом смотрят в мои. Не уступать. Теперь это уже война гражданская, война между нами, и никого кроме нас двоих она не касается. Точнее, теперь уже троих, мальчик с раздвоением личности? - Будешь готова - поезжай в Сейлем, встретимся там. - Ладно, но мне нужен кто-нибудь здесь, - я окидываю, словно выбирая, взглядом людей в бараке, останавливая взгляд на Дилане. - Оставь мне Карлсона. От него проку все равно никакого не будет. - А тебе он на что? - Кобейн прищуривается, незаметно усмехаясь. - Для компании, - он молчит, глядя на меня еще несколько минут, в течение которых Крист неустанно вертит головой от меня к нему и обратно, словно смотрит теннис. - Дил, - мужчина со скучающим выражением лица поднимает голову, глядя на друга, - останешься с Хару. - Зачем? - Мне нужна твоя помощь, - просто произношу я, и никто не обращает внимания на эту фразу. Когда оставшаяся в бараке компания собирается выходить, я едва угадываю момент и, неожиданно для Кобейна, с силой обхватываю его руками, прижимая к себе, не испытывая при этом ни малейшего удовольствия, боли или грусти - ничего, кроме всепоглощающей решимости. Эта война уже исключительно между нами исключительно за него. Бессмысленная и беспощадная. До встречи на обратной стороне, Курт. - Мне нужна твоя помощь...