The Pretender

Солнце мое, взгляни на меня: Моя ладонь превратилась в кулак. И если есть порох дай огня, Вот так. Ты просыпаешься дважды за ночь и ложишься спать дважды утром, когда парашютист, сорвавшийся с самолета над Перл-Харбор, камнем летит вниз и камнем же уходит под воду. Морские коньки окружают его и рвут акульими зубами его вздувшуюся кожу. Она вздувается сама собой от химикатов в мировом океане. Мы все кишим в одной и той же трупной яме, сточной канаве, гадим под себя и преем в своих отходах, глядя вверх, мечтая дотянуться до звезд, но не совершая и малейшего движения. У меня в желудке паразиты. Солнце мое, взгляни на меня, иссуши мне глазницы и выжги кожу до мяса. Я - самый бледный паразит из барахтающихся подо мной, подмял под себя поселение идиотов и кучку слабоумных кретинов, легковерных тупиц, чье существование нацелено лишь на получение бессмысленного равнодушного удовлетворения от возможности не осознавать собственную беспросветную никчемность. Никто не будет рыдать, когда ты сдохнешь. Никто не заметит, когда тебя не станет. Твои предки тебя боятся, твое правительство тебя ненавидит, твоя мать хотела утопить тебя в реке еще младенцем, я ненавижу тебя, тебя - слепую мартышку-марионетку. В любом случае, все это о каждом из нас. Мне бы не помешал психиатр или священник, чтобы однажды уберечь от очередного греха мою пропащую душу, беспорядочной стрельбы по всему ходячему мясу вокруг меня. Проткнуть им веки булавкой и прикрепить к надбровным дугам, чтобы больше не смели жмуриться, разорвать им рты вдоль всего лица, чтобы не смели молчать, а потом зашить, чтобы не пытались даже болтать всякую херню, что циркулирует бестелесным потоком в их пустых головах... Это все бессмысленные потоки ненависти, которые я низвергаю на стоящих по пояс в дерьме и весело смеющихся своему положению, не смотря вниз, тварей, но на самом деле единственная достойная подобного потока дерьма тварь - я. Озарение не снисходит внезапно. Озарение, просветление, истина. Она только одна, и приходит она лишь, когда ты утрачиваешь абсолютно все и всех. Когда ты выжат, когда ты брошен в тупике своей теорией, которая вела тебя некоторое количество световых лет длиною в пару месяцев вперед, когда ты, доверившись ей полностью и потеряв любую бдительность, способность отделять сущее от выдуманного, застрял перед Великой Стеной, потеряв нить, придя в точку Б из пустоты. А как вернуться назад? Назад дороги не просто нет, ее вообще не существует, когда ты просыпаешься в первый раз за ночь, заведомо зная, что он не последний, и не знаешь, где ты оказался, как ты оказался там, где сидишь, связанный по рукам и ногам. А затем просыпаешься во второй раз за ночь и видишь все иными глазами, все кажется ясным и предельно простым, кристальным для понимания, разум чист, не затуманен, ты точно знаешь, куда идешь, скорее интуитивно соображаешь, в какую сторону сделать шаг и что сказать лицу напротив, и поиск несуществующего пути обратно уже не заботит тебя так же сильно. Ты просто идешь, идешь, идешь. Если вечно идти на запад, можно ли в конечном итоге оказаться на Востоке? Куда бы ты ни пошел, для тебя вечно будет один лишь Запад. Однажды Страна восходящего солнца покажется тебе западом, и ты вышибешь себе мозги гарпуном, которым старый деревенский японец ловит рыбу, осознав, куда ты себя завел. Это чистой воды сомнамбулизм. Ты идешь, идешь, и просыпаешься лишь, когда чувствуешь, что стоишь на самом краю Эмпайр-стейт-билдинг, интуитивно различая пустоту перед собой, объявшую тебя вокруг, и ветер, делающий твою позицию еще более шаткой. За миллиметр до края крыши высотки, за секунду до исчезновения в черной дыре ты вдруг просыпаешься и обнаруживаешь себя новоявленным самоубийцей\миллионером\трупом\вождем. Голосом поколения без голоса. Поколения без голоса и голос без голоса. Осип, охрип, сдох где-то под сугробами в сточной канаве, где провел тысячу световых лет, паря в своих несущественных фантазиях. Пока ты спишь, он действует. Пока он спит, ты действуешь. А затем просыпаешься, и обнаруживаешь, что не поманишь ровно ничего. Здесь главной тварью являюсь лишь я - жалкое подобие с самого себя, распявшее себя в высоких мыслях забесплатно, продавшийся даром. Иногда я не понимаю, что он делает. Иногда я не понимаю, почему я говорю о себе в третьем лице. Иногда я не понимаю, почему слышу насекомых в своей голове. Солнце мое, взгляни на меня. Поражающая воображение ирония: столько раз светил всем в глаза, а сам едва не проспал свой рассвет. Откуда столько банальных метафор и эпитетов стекается в проломленную голову? Он никогда не спит, он никогда не устает. Когда я устаю, я иду к реке и умираю там раз за разом, отдыхая у ее неспокойного течения, превращаясь в бесчувственную рыбу, и все становится неважным. Мои «Nevermind» и «Nevermore» так схожи. Еще пара дней, и «Не важно» стало бы «Никогда», безразличие до смерти. Все такое серое и тупое. Никаких вспышек, и я позволяю встать у руля более опытному капитану, который никогда не спит и никогда не устает. Насекомые из его головы перелезают в мою и шепчут что-то на непонятном языке, ворочают мелкими шершавыми лапками с зазубринами, кишат друг на друге, перелезают, залезают внутрь, проделывая дополнительные ходы сквозь мои размякшие извилины. Все в крови и их помете. Меня доводит их постоянный скрежет и едва различимый шорох внутри, от которого невозможно толком избавиться. Едва забудешь, как тишина снова наполняется сводящими с ума звуками. Чуть ли не на стену лезешь, бьешь предметы о пол, ломаешь конечности, бьешься головой о горизонтальные\вертикальные поверхности, пытаясь хотя бы на секунду заглушить эти назойливые голоса, это тупое монотонное жужжание. «Он поет то, что чувствует; ему не помешал бы священник или психиатр; он просто один оголенный нерв; в этом нет смысла, лишь веселье; голос нашего пропащего поколения, наш вожак»... Лучи солнца обжигают роговицу глаз. По задней стенке черепа, скрипя, вьется трещина. Мозги вытекают. Голоса искажаются. Если тебя измучили насекомые - убей себя. Просто убей себя, и это будет идеальным концом. Ни в чем не разбирайся, а просто сбрось свое тупое жалкое тело с крыши здания и перестань загрязнять грязь своим присутствием. Ненависти достоин лишь я. Из всех лучших чувств готов был бы послать себя тебе. Что заставляет нас просыпаться за секунду до падения? Базовые инстинкты? Я бы вручил себя тебе, умирая в неведении под куполом, под колпаком изнеженной розой с затупившимися без крови шипами. Не знаю, что трогает меня больше, когда ступаю на укрытую слоями пепла покореженную землю: ворох разбросанных в грязи трупов или разность одинаковых мест в моей памяти и наяву. Мой дом, мой мелкий жалкий мирок, укрытый слоями слежавшегося пепла, укрытый кусками горевшего неделями дерева, укрытый слепящим на черном фоне снегом, укрытый изуродованными трупами, похожими на сожженных кукол-вуду с выколотыми глазами, посеревшей кожей, задеревеневшими конечностями. Одни развалины. Одним взрывом разнесло к чертям, сравняло с землей все, что высилось над ней, выжгло насквозь всей, что было некогда полным и высоким, укрыло слоем серого тяжелого пепла поломанные обтянутые кожей высохшие тела. В холоде не гниют так быстро. Выдохи выходят беловатым паром в пропитанный гарью воздух, и шуршит, поскрипывает под ногами щепками, костями, замерзшей грязью. Кости, запекшаяся кровь, моча, вся эта ледяная гниль под темно-серым и слепяще белым. В воздухе, кажется, все еще кружатся замерзшие частицы пепла, смешавшиеся со снегом. Грязь, одна грязь. Трава выжжена, поля перекопаны, холмы сравнялись с землей, косые дома лежат на уровне земли грудой невзрачных обломков с оторванными конечностями под досками. Где-то среди них валяется моя последняя связь с этим сгоревшим миром. Где-то там в грязи и пепле, где-то среди тысяч мертвых каменных тел с выпученными глазами и разорванными лицами лежит невидимо мое единственное напоминание. Проходишь насквозь этот мрачно тлеющий, прогнивший до основания и замерзший снаружи, пустой мирок, полнящийся какими-то бывшими вдохами и голосами, чьими-то невысказанными мыслями и чертовыми воспоминаниями, а все не то. Пытаюсь разглядеть в искусственных каменных лицах лишь одно - черты, сходящиеся вместе, но не нахожу, как ни всматривайся. Но идешь дальше, а все к одному - к Эйду\к Бодде. Проходишь сквозь пустой, мертвый городишко, словно по залу с картинами, изображающими прошлые года, такие непростительно далекие, но словно сам присутствовал в каждом из них, видел своими глазами, был участником. Все как сон, сомнамбулизм. Копия копии, где оригинал? Ты - копия копии, чей оригинал безвозвратно утерян где-то между страниц. С разных ракурсов - одно, когда форма побеждает содержимое. Насекомые в голове утихают буквально на секунду длиною в вечность. Не слышен скрежет их мелких лапок о стенки черепа. Вообще ничего не слышно, и в этой давящей тишине мучительно вспоминать полузабытый сон, который приснился совсем недавно. Только схватишься за нить, как она теряется, снова пропадаешь в образах, не имея возможности выстроить единый сюжет, но, кажется, все совсем рядом, совсем на поверхности, а ты ползаешь вокруг в миллиметре от цели. Мы просыпается за миллиметр до падения. Мой инстинкт почти сработал. Почти. Мои инстинкты привели меня к началу, дороги к которому я не знаю. Все целиком из сна, теперь - несущественно, что было, теперь всего лишь фантазия, бестелесный бред моего наполненного насекомыми мозга. И я ничего не вижу, ничего не нахожу, копай хоть в самую глубь, задыхаясь пеплом. Руки сереют от слежавшейся пыли, дышать тяжелее, вязнешь, вязнешь, а смысла что-то искать все еще нет, так отчаянно копаешь то, чего там уже нет. Разорвали собаки, сдохшие еще задолго до взрыва, забили и раскидали по округе, кишки вправо, легкие и сердце - на восток. Забили пушку мясом и выстрелили в сторону моей дерьмовой сточной канавы, уж не оттого ли сон прекратился? Сладкий сон неведения в дурманящем голову маковом поле. Спокойно покачиваясь на опиумных волнах в мягкой полутьме из густого красного, обвивающего руки, прижимающего к земле неведомой тяжестью, и голова кругом, тяжелая, как кусок свинца, тяжелая, но пустая, как шарик. «Запах мака усыпляет, но Элли этого не знала и продолжала идти, беспечно вдыхая сладковатый усыпляющий аромат и любуясь огромными красными цветами. Веки её отяжелели, и ей ужасно захотелось спать. Если Элли останется здесь, она будет спать, пока не умрёт»...* Элли почти умерла. У Элли башка полна насекомыми с маленькими скребущими лапками, она копается в пепле, как угорелая, и она больная дура. Больная Элли, ее бы лучше закрыть где-нибудь от глаз подальше. Она приходит умирать на шелестящее опиумным духом маковое поле и падает в красное месиво, накрываясь ржавой пыльцой. Ржавчина на ее веках и ресницах, в ее гребаных волосах. Погребена заживо в своей маковой колыбели, лежит и балдеет, кайфует, дура, пялится пустыми глазницами в ярко-голубое небо в розовых полосах заката. За месяцем месяц, за годом год, взвалила на себе больше своего веса, и теперь лежит без движения, оставив себя на растерзание падальщикам. Кому еще взбредет в голову тормошить сонное неподвижное тело, возвращая в реальность, что-то просить, заставлять делать? Только падальщикам, клещам, которые выискивают себе новую землю для паразитирования, новую кровь, чтобы высосать медленно и с наслаждением, вкушая сладость растворенных опиатов. Сладко до тошноты. Меня рвет. Меня рвет опиумным запахом. С каким бы остервенением я ни рыл эту серую пыль, обволакивающую руки второй кожей, я не вижу тебя. Я не могу отыскать себя среди этих лиц. Мы теперь по разные стороны или что-то вроде того? В таком случае, в жопу все это веселое приключение и поездку без тормозов. Где стоп-кран? Я хочу сойти с поезда. Мне страшно, мне чертовски страшно, солнце мое. Я доведен до жалкого состояния, ненависти и желчи к себе, готовый закопаться в маковом поле снова и не просыпаться. Глупая, глупая Элли. Я ищу тебя в обломках своей прежней жизни, своего, черт бы его, казалось, родного личного мира, полного этого дерьма, гнили и всей той дряни, что прела и разлагалась во мне, не имея выхода столько лет. И вот приняла, наконец, свой реальный вид: гниль, кровь, пепел, кости, трупы и огромное удушливое маковое поле под ярко-голубым небом - все это я, вся эта дрянь во мне, прогнившая до такого состояния за какие-то несколько световых лет (за несколько месяцев). Я бы хотел вернуться назад, но не вижу пути. Я бы хотел отыскать тебя в обломках и телах, но не чувствую тебя больше. Моя последняя связь утрачена безвозвратно, и как теперь вернуться домой? И бросаешься на колени, разбивая, и взвываешь в чересчур яркое небо, заглушая скрип насекомых в голове. До боли сжимаешь волосы руками, стремясь выдрать их с корнем вместе со всем содержимым проломленного черепа, и снова воешь койотом в пустоту внутри себя, рвешь и мечешь единственный едва живой среди этих обломков и пепла. Кожу жжет лучами холодного солнца (посмотри же на меня, не отводи глаз теперь), испепеляет до ожогов, до мяса, я чувствую, как волосы вылезают сами собой, но никаких насекомых на них, все во мне, все рвет и крутит. Посмотри же на меня теперь, солнце мое, взгляни на меня, посмотри, во что я превратился. Ему не помешает священник или психиатр. А вам не помешает открыть хоть раз в жизни свои чертовы глаза, услышать хоть раз и сделать что-то, а не уповать на других. А мне не помешает хоть раз не жаловаться и рычать обвинения своим абстрактным демонам. Эти насекомые со своими советами. Их слишком много. Ведь ситуация была под контролем? И снова воешь, воешь, воешь до хрипа, сжимаясь на этом пепелище от невозможности даже разобрать, что к чему, но от невероятно четкого осознания, что все, все кончено, нет пути назад, нет понятия «назад». Мы один человек или два разных? Мы оба люди или только один из нас? За кем они повторяют эти саморазрушительные действия трагедии одного индивидуума, слизывая безбожно всю его стену сумасшествия без мыслей и анализа? По кому будут рыдать, когда он сдохнет? Кто есть кто и на каком месте? Двое\один? Черт подери, кто? Дура Элли слишком долго качалась в своем опиуме, что даже не заприметила, как ее тощую задницу распродали по новой. Дурочка Элли не учится на своих ошибках, она вообще их не помнит. Тебя держат в неизвестности, теперь-то ты знаешь, что все притворяются. Им нужно, чтобы тебя похоронили, глубоко закопав. Твои секреты готовы выйти наружу. А ты к этому готов? Нет. Я больше не хочу ни в чём разбираться, я смертельно устал. Это бесконечно старая, старая история, ты ведь должен помнить ее. Ты должен помнить ее в точности. Старая, старая, бесконечная история. Пройдет еще время и твою душу выставят на продажу, и наше время ограничено. Все та же старая история. Я – голос в твоей голове, который ты игнорируешь. Я лицо, отражающееся в твоих глазах, на которое ты вынужден смотреть. Я слева, и я справа. Ну и кто ты? Я обжираюсь черной землей и сблевываю дождевыми червями на заднем дворе. Я трахаю овец, и позволяю им трахать меня всем стадом. Я лежу неподвижно под звездами и копаюсь в пепле, пытаясь отыскать труп лучшего воображаемого друга, которого только мог создать. Я дышу гарью и обжигаю свою кожу. Я смотрю на испепеляющее солнце. Я горю в атмосфере Земли, стремительно приближаясь к ее поверхности, и думаю, коснусь ли? Я комета, на которую смотрят люди, в ужасе и неверии задрав головы. Я городской сумасшедший, которого гонят виллами, как монстра Франкенштейна, я дикая тварь, которая разрушает систему благополучия и покоя своими разрушительными мыслями, тушит огонь бензином. Я дура Элли в маковом поле, изнеженная, забитая и сонная сука, погребенная заживо своими же руками. Я охрипший голос гнилого поколения слепоглухонемых уродцев, безногих\безруких и безмозглых свиней. Я хочу взять ружье и перестрелять каждого из обжор на «звездном» небе, я декорация и дополнение к санкционированному бунту, я самый отвратительный раздражитель из существующих и самая крепкая зараза, засевшая раковой опухолью в мозге. Я разлагаюсь. Я - голос в моей голове, который все игнорируют. Я лицо, отражающееся в их пустых глазницах, на которое вынужден сам смотреть. Я слева (я слива), я справа (я сперма). Кто я\ты? Кто ты?.. \К Эйдану. Говоря языком опытного простака, который явно бы предпочел быть вялым, инфантильным нытиком, я так и не смог отыскать тебя. И теперь мне пиздец...\ Кто ты? Кто ты, кто ты, кто ты, ктоты, ктоты, ктоты...