The Pretender

Я ранил себя сегодня, Чтобы понять, способен ли я еще чувствовать. Я фокусируюсь на боли - Единственной реальной для меня вещи. Игла вонзается в рану, Старое-доброе жало. Я пытаюсь заглушить в себе все это, Но продолжаю помнить. Чего я добился? Мой дорогой друг, Все, кого я знаю, уходят навсегда, В конце концов. И ты бы мог иметь все это, Мою империю грязи, Но я тебя подведу, Я причиню тебе боль. - Johnny Cash - "Hurt". Кто я теперь? Кто я теперь без имени, лица и места? Некто или нечто? Ничто. Нет, не так. Ты - ничто. Ты - захлебывающаяся, блюющая на грязный пол, бессмысленная, жалкая пародия. Ты - погрязшая в дерьме, разлагающаяся безымянная биомасса, которой до самоуничтожения остались считанные секунды. Я бы хотел обрести смирение и покой, но меня сжигает изнутри от ненависти, жгучей, смердящей ненависти к себе. Ты - жалкая пародия - кашляешь, захлебываясь. Во мне ничего не осталось. Я выжег все до основания. В комнате ни единого луча света, но я чувствую перекрывающую дыхание пыль в спертом воздухе. В давящей тишине я слышу сиплые хрипы, вырывающиеся из твоего распоротого горла. Он обхватываешь себя руками, сжимая костлявые, трясущиеся в ознобе плечи, и прикрывает воспаленные глаза. На обратной стороне, словно отпечатанная на 35-миллиметровой пленке кинохроника, проносятся какие-то смазанные изображения. Он надавливает ледяными негнущимися пальцами на глазные яблоки под смеженными веками, вызывая тусклые вспышки света в темноте. Пульсирующие пятна исчезают. Он беспомощно крутит глазами, пытаясь поймать исчезающие следы их присутствия. Как ловить дым руками. Он мысленно соглашается с тем, что слепнет. Лучше ослепнуть и сдохнуть где-нибудь в сточной канаве, но не испытывать эти круги агонии раз за разом, прокручивая больные мысли воспаленного раковой опухолью мозга, доводя себя. Кожа воспаляется, чешется, словно покрываясь невидимыми струпьями, и странные судороги, прошивающиеся все конечности, доводят до точки. Словно организм восстает против того, что тело продолжает функционировать, хотя внутри все отмерло. Он чувствует лишь адский холод снаружи, ложащийся вязкой пеленой поверх выгорающего внутри обуглившегося тела. Когда он открывает глаза, то видит лишь пеструю темноту, а в ней - ничего. Но он точно помнит, он помнит слишком много и готов в ту же секунду схватить ружье и прострелить свою голову, чтобы избавиться от навязчивого роя в голове. Гудит, гудит, гудит без умолку, заставляя скучать по густому туману над маковым полем. Он зажмуривает глаза, чувствует оглушительную пульсацию в висках, утыкается лбом в твердую поверхность пола, ударяясь, ударяясь, лишь бы выбить засевшую в мозгу заразу. Все плывет и плавится, он чувствует, как постепенно сходит с ума и отсчитывает секунды до полного своего сумасшествия, четко осознавая краем сознания, где находится. За стеной в полметра сидят лучшие друзья, и все, должно быть, в форме, а он лежит в пропитанном грязью и бронхиальными вздохами углу, исколотый стеклом, вывернутый наизнанку, и блюет себе под ноги, зарываясь дрожащими пальцами в волосы. Все в норме. Он в отличной форме. В форме сосуда с вытянутым горлышком, жидкость из которого переливается через край; в форме лучшей детской игрушки, плюшевого котенка с зашитыми пуговицами глазами, которого всем необходимо потискать и выкинуть; в форме кровавого пятна в тесте Роршаха; в форме клоуна, который спился после увиденного в зале, стоило лишь включить свет. Приливы и отливы. Он чувствует себя выброшенной на берег рыбой, которая задыхается, стоит приступу безумного отчаяния, в порыве которого он выворачивает наизнанку все свое содержимое, отойти. Вода сходит. Он скучает по тому сладкому чувству в состоянии захлестывающей агонии. Он бьется о берег колючей чешуей, слабо брыкаясь на сухом до черта песке, мечтая, чтобы стена безумия и боли снова накрыла с головой и подарила долгожданную разрядку, выбила весь дух, чтобы затем наградить священным штилем. Он чувствует себя, наконец, прозревшим и ослепленным всплывшей на поверхность правдой, которую никто даже не скрывал. Он понимает, что помнит все. Когда очередной приступ агонии, окончившийся рвотным позывом, оканчивается, он измученно приоткрывает глаза и едва разлепляет пересохшие губы, выпуская хриплый выдох. Слабое тело падает на спину, больно ударяясь о твердую поверхность в темноте. Он проводит рукой по горящему влажному лбу, снова чувствуя дрожь озноба в своем теле. Чешуей внутрь. Рыб можно есть - у них ведь никаких чувств. Он ощущает, словно внутри не осталось ничего, кроме необъяснимого тянущего чувства, напрягающего, доводящего, словно монотонный писк. Что-то необъяснимо отвратительное поселилось внутри. Он ведет рукой по лбу и ощупывает пальцами предплечье. Они даже не старались в этот раз - он сам завел себя в тупик. Он сам поверил, что обладает какой-то силой. Он сам поверил в ходячее мясо. Но мясо - есть мясо, что бы оно ни делало, как бы ни пудрило свое лицо. Когда агония отходит и наступает пугающее безразличие и тишина, он может соображать более здраво, и это пугает. Он не хочет думать и вспоминать. Лучше пускай вывернет все конечности под противоположным углом. Но против воли он все равно вспоминает, как тихие улицы захудалого города наполняются крепкими кусками мяса мужского пола с отросшей щетиной, в клетчатых рубашках и с выражениями немого равнодушия на тупых лицах. Они превращаются в залитых потом и кровью, шлаково-черных трудяг фабрик, которых довела до черты страшная трагедия свыше. Он знает, что он - просто больной ребенок с воспаленным воображением. Больной. Ведь он свято полагал, что обладает некоей силой, способной вернуть ходячих мертвецов к жизни и, разубеждаясь в этом раз за разом, прибегал к любому способу, чтобы снова уверовать в них. «...мы наблюдали из окон, что происходит снаружи, как рушится и заново отстраивается наш мир, как уходит то, куда мы никогда больше не вернемся, что больше никогда не сумеем прочувствовать». Он полагал, что сможет отсрочить конец. Он прогадал. Дура Элли снова проиграла, а дура Алиса едва успела включить свет, чтобы увидеть, во что превратилась ее волшебная страна. Дура Алиса без тормозов летела в кроличье нору и так больно стукнулась башкой об пол, внезапно приземлившись, что проснулась. Он резко раскрывает закатившиеся глаза и пялится в темноту. Он видит словно себя самого со стороны ослабленным, дряхлым стариком, преисполненным обиды и отчаяния, потерявшим все, ослепшим, но внезапно прозревшим, с недоумением оглядывающимся на свою прошедшую за неделю молодость. Еще вчера. Прожитые иллюзорно годы давят на грудь, он чувствует себя хуже, чем обычно, хоть и странная по природе своей ломка отошла на второй план. В темной комнате ничего не происходит, но он слышит оглушительный рев толпы фанатиков, одержимых, безмозглых, мертвых. Он поворачивает голову на бок, чувствуя, как сквозь губы выходит ледяной пар, и иллюзорная вспышка света в темноте ослепляет. Дезориентирует. Он напридумывал столько метафор и сравнений, чтобы не потерять себя, что совершенно забыл о сути. Он создал себе иллюзорную вселенную альтернативной реальности и себя в ней, словно отделив содержание от формы. Все разрушено, он разрушен, лежит в осколках, захлебываясь, закашливаясь, едва дыша. Все в норме. Вспышки, вспышки света, но они не освещают ни миллиметра, лишь ослепляя, лишь дезориентируя. Он забивается в угол и дрожит беспомощным комком, утыкаясь ледяным лбом в колени, зажмуривая веки до рези в глазах. Отползает в свою нору, глотая таблетки одну за другой, а потом сблевывая медикаментами на пол. «Твой дом сгорел. Теперь тебе некуда уползать, чтобы восстановить силы. Тебя лишили всего. Ты вывернул себя наизнанку, а кто вывернется для тебя, кто тоже отважится сделать с собой такое, не уподобляясь слепому обожанию?» Он помнит, как ломало кости, когда он рос. Как ломало кости, когда он, свернувшись на шершавом полу, пытался задушить что-то в себе. И вот снова. О, они даже не старались, просто отыграли все по старому сценарию «на отъебись», он сам все обустроил. И вот теперь он старик, полный удивления, отчаяния и затаенной обиды, свернувшийся в углу трясущимся комком живой плоти, считающий свои грехи на пальцах дрожащих рук. Столько напрасных вещей, столько надежд, которые никогда себя не оправдывали. Теперь они все здесь - в коробке о четырех стенах, с потолком и полом, заперты на неделю, закрыты без возможности выйти наружу. В этом месте он чувствует, что слеп. Он признает, что он слеп, еще более слепой, чем все остальные, мерно шагающие под ритмы чьего-то барабана, твердящие речь, которой никогда не знали и не придумывали, безвольные куклы, куски мяса без голоса и разума. Хриплый смех вырывается сквозь крепко стиснутые зубы, постепенно перерастая в сдавленное рычание. Он обхватывает руками прижатую к коленям голову, раскачиваясь взад вперед, и сводящий с ума рой мух в голове не стихает. Насекомые царапают шершавыми лапками содержимое черепной коробки. Он не может избавиться от навязчивой мысли, что снова все потерял. Все было напрасно и бессмысленно с самого начала. Теперь он не знает, кто он, как его зовут, и откуда он родом, превратившись в какую-то бестелесную, бесконечную и безымянную тень, шлейфом тянущуюся с запада на восток. Без своего имени, своего места и своего лица. Потерявший самого себя за ложным образом, лишившийся ложного образа впоследствии, пустой и бездыханный. Словно и не существует. Словно выдернули из естественной среды обитания и кинули в чужой мир, а затем отняли и его, оставив гнить где-то за гранью. Совсем не такой, какой всем нужен, пускай разлагается на свалке. Он вдруг осознает с прорывающимся нервным смехом сквозь монотонное рычание, что все его мысли и заключения были ошибкой, что он ошибался столько раз и даже не видел истинного положения вещей. «Мы ежедневно, ежесекундно сходим с ума, умираем и рождаемся вновь, чтобы умереть снова. Но даже в таком бесконечном круге, лимбе из ожидания чего-то неведомого мы не становимся бесхозными тушами из мяса и костей. Мозг постоянно работает, что бы ни выражало лицо, что бы ни происходило вокруг. Вероятно, поэтому никто не пытается сопротивляться и защищать своих родных. Вся борьба происходит внутри, в мыслях, которые приходят стремительным и бесконечным потоком. А мы ничего не делаем». Почему? Мясо и есть мясо. «Им абсолютно плевать. Они уже мертвы. Они не верят, ничего не ждут. Пушечное мясо. Мертвецы. Им не нужна никакая революция. Они уже запрограммированы на одно: существование в грязи, смерть в грязи». И последние твои надежды рушатся на глазах, а ты стоишь и не можешь сделать и движения, чтобы помешать этому. Ты не можешь остановить неизбежное крушение, катастрофу. Ты стоишь на краю и беспомощно наблюдаешь, как твой тщательно отстроенный мир сгорает, рушится, грязнет в пыли и песке, исчезает, оставляя лишь руины, меж которых ты ходишь, отчаянно пытаясь что-то построить заново, вернуть все назад, отыскать что-то важное, вернуть себе себя, вернуть свою жизнь обратно. Ты роешься в песке и пыли, раскидывая жженые кости, пытаясь отыскать себя среди развалин. Ты роешься в слоях тяжелого пепла, покрывшего твой родной, некогда ненавистный дом, пытаясь отыскать последнюю нить, но не находя. Ты мечешься и пытаешься отстроить все заново, хватаясь за все сразу, но не получая ровным счетом ничего. Ты стоишь один в своем разрушенном городе и понимаешь, что это конец. Он сжимает гудящую голову пальцами, мысленно хватаясь за последние уходящие воспоминания, пытаясь задержаться в них хотя бы на секунду. Он не видит своего лица, не знает, как оно выглядит, видит лишь лицо мертвого друга, невероятно живо отпечатанное на обратной стороне век. «К Эйдану\Бодде. Я довел себя до точки невозврата, и сейчас стою на ней, повязанный по рукам и ногам, но свободный в своем решении идти и делать то, что вздумается. Мне нечего терять, ведь у меня ничего больше нет. И меня больше нет. Это страшнее, чем смерть. Ты перестаешь существовать, физически все еще присутствуя на Земле. Эйдан... Я бы готов был провести остаток вечности в доме из воспоминаний, доживая жалкие дни. Эйдан. Эйдан. Эйдан... Был ли ты когда-то? Я подвергаю сомнению абсолютно все, что случилось со мной. Я помню тебя, значит ли это, что ты был? Я помню все, но значит ли это, что я был там? Если бы я только мог вернуть все назад. Эйдан. Эйдан... У меня ничего не осталось. И все, что у меня было - мне никогда не принадлежало. Теперь даже я себе не принадлежу. Эйдан. Неужели это конец? Это конец, Эйдан? Эйдан... Теперь я, Господи, волен идти на все четыре стороны, но нигде не смогу найти покой. Я нигде не смогу обрести себя снова, вернуть себя себе. Тот затхлый дом. Тот затхлый мир. Господи... Оно, чему нет точного имени и названия, чему нет точной формы и описания, ворвалось, сорвав с петель дверь, в прокуренную, темную коморку. Оно разрушило стены и потолок, оно вывернуло наизнанку душу, оно прижгло раскаленным железом, оно заставило корчиться от боли в судорогах, оно било наотмашь, оно выкручивало кости, жгло кожу, оно оглушало звериным криком, оно било и било, оно ломало весь мир и отстраивало заново. Оно убило и снова воскресило, дало стимул и смысл. Оно избило до полусмерти и оставило подыхать. Оно убило, оно уничтожило почти полностью, дикое, необузданное, яростное, полное ненависти и невысказанной злобы, кричащее и рычащее, неистовое, отчаянное и такое прекрасное в своей грязи, несовершенстве и безумстве, полном безотчетном безумстве, в горящей юности, истязающее раз за разом, доводящее до саморазрушения и оставляющее лишь один шаг до него, лишь одну секунду до полного самоуничтожения. Страстное, необузданное, яркое, горящее, оно ворвалось внезапно, поселилось, стало распространяться заразой по всему телу, паразитируя. Желанная болезнь. Желанная зараза, поразившая все тело и сознание, вывернувшее его наизнанку и заставившее гореть. И ты горишь, горишь, горишь, затем тухнешь, медленно тлеешь. Ну и где оно теперь? Куда оно исчезло и где его отыскать? Оно оставило подыхать и не вернулось, а ты валяешься на полу безжизненным комком, залитый ледяной водой, едва трепыхающийся, как рыба в ожидании нового прилива, что унесет в новую волну безумства. Ты ждешь. Ждешь. Ждешь. Ждешь. Но ничего не происходит. Чешуя засыхает, глаза стекленеют. Без чувств. Теперь тебя можно употребить за ужином. Весь смертоносный яд высох, и ты больше не опасен для положительных, спокойных граждан. Опасный объект необходимо уничтожить. Вынь его из воды, положи под солнцепек и жди, когда он сдохнет. Не дай ему сдохнуть. Не дай ему сдохнуть, а затем, когда он еще может чувствовать боль, но глаза закатываются и высыхают, употреби. Сожри его. Переломай кости и вытащи его хребет. Выпотроши его. Выверни наизнанку. Оставь лежать так. А затем уничтожь. Сожри его и не подавись. А затем запей дорогим вином и обязательно поморщься худосочности и горечи его слабого тела. Обожрись вдоволь, а потом заправским гурманом поморщься и скажи, что недостаточно хорош. Выплюнь обратно. Презрительно усмехнись. Ты великолепен. Ты прав, черт подери, и ты знаешь это. Это так. Только так и следует поступать. Поставь на четвереньки и отымей в тощую задницу, чтобы он почувствовал боль. Вбивайся со всей мощью до разрыва, до кровотечения, до изнеможения, чтобы он умолял и рычал, рыдал от боли. Мучай его, бей и прижигай раскаленным железом, вбивайся, засовывай в него самые разные предметы. Сделай ему больно. Только с помощью чувства боли он сможет снова стать живым. Но ты будешь вбиваться в него до разрыва и кровотечения, ожидая криков и рыданий, но не получишь ничего, кроме остекленевшего пустого взгляда. Он ничего не почувствует. Как в ведро с песком. Как в тряпичную куклу, как в труп. Бессмысленно и безнадежно. Он будет остекленевшим взглядом смотреть вперед и не чувствовать тебя, не думать, не дышать, не слышать, не жить. Тупая безмозглая нежить. Ударь его наотмашь -пускай хотя бы так он почувствует боль и очнется. Ему нужен выброс. Ему сделали выброс, его лишили. Дьявол, избавь от этого дерьма в моей голове. Насекомые скребут, реки кислоты, блюешь кровью, кишат черви в глазницах, поломанные руки, веревка рвется, маковое поле тонет, голову разносит, мозги на стене, опиум тает - ты стонешь, свет ослепляет - ты корчишься от агонии, реки глубоки - ты стоишь на краю, ты ничего не видишь, под скалой маршируют куски мяса на кости, несут красные флаги, зашитые рты, глаза не видят, они орут, но их не слышно, солнце садится за горизонт, солнце взрывается - ядерный гриб, ударная волна - твоя кожа обугливается, тормоза визжат, зона турбулентности, ты врезаешься в атмосферу - сгораешь дотла, скелет обугливается, все в огне. Земля вызывает Майора Тома. Конец. Оголенный нерв дрожит, дребезжит и извергает из себя сверкающий ток, вспышками электричества разряжающий напряженный воздух. Он извивается змеей на раскаленной сковородке, ему не хватает воздуха, и легкие болезненно дребезжат, жадно выхватывая последние глотки перед погружением. Вокруг темнота. Он сходит с ума. Он извивается, вырывает куски кожи, обнажая заряженную током плоть. Он горит изнутри, и выпускает пламя вместе с очередным рваным выдохом в темноту. Оголенный нерв, проводник, искрящий, горящий, дрожащий от испытываемого перенапряжения. Перегрузка и крик, протяжный крик в никуда, где он видит слишком много, чтобы молчать. Выкручивает свои конечности под немыслимыми углами, ныряет в свое сумасшествие. Когда солнце перестает припекать твои расплавленные под крепкой черепной коробкой мозги, останавливаешься. Останавливаешься, чтобы осмотреться. На холме, на закате, один, пока остальные беспечно уходят вперед, называвшие себя братьями и друзьями. Останавливаешься, идиот, только сейчас, когда солнце заходит за горизонт, чтобы осмотреть дело рук своих. Что же ты натворил? Солнце припекало весь день, но невыносимый холод, повисший в воздухе, разрывает легкие, прорываясь в них с новым вдохом. Стоишь безмолвно один на вершине холма, словно заново осматривая отданную людям в пользование Землю. Насколько ничтожно, мимолетно, незначительно, жалко и убого под маской величия и вседозволенности. Посторонние мысли врываются беспорядочно и хаотично. Нельзя ухватиться и за хвост одной из них, тут же выпуская из рук, едва заметив. Меж тем, пока веселился и скакал, солнце начало клониться к закату. И, черт возьми, никто не замечает этого, не хочет поднять свою пудовую тупую голову и посмотреть на это. Помните парня, который был В такой старой песне? Прах к праху, страх - пугливым. Мы знаем, что Майор Том – наркоман, Пристрастился к райскому кайфу, Падая всё ниже и ниже... Одна вспышка света, но пистолет не дымит. Моя мама говорила: чтобы довести дело до конца, Лучше не связываться с Майором Томом. - David Bowie - Ashes to Ashes.