Ведь ты мой друг, и разве ты не видишь?
Много раз мы выпивали,
Много раз мы делились своими мыслями.
Но замечал ли ты, когда-нибудь, какие мысли есть у меня?
Знаешь, у меня есть любовь. Любовь ко всем, кого я знаю.
И ведь ты знаешь, что у меня есть стимул жить и не отступать.
Но видишь ли ты, что иногда появляется противоречие?
Этот ужасный обман, как чёрное пятно в моей голове...
Приятель, я надеюсь, что в один прекрасный день,
В наши жизни придёт мир.
Когда мы, будем вместе или порознь,
Одиноки или с нашими женами,
И мы сможем пресечь наш блуд,
И скрыть улыбки в себе,
И зажечь этот свет навсегда,
И никогда не ложится спать.
Мой непобедимо лучший брат,
Это не всё, что я вижу...
Связки дрожат под напряжением, словно провода с пущенным по всей длине током. Дарующая\отнимающая жизнь Кали*. Образовавшийся комок напряжения на самом пике Маттерхорна, когда глядишь вниз на объятую огнем долину. Только не смотри вниз, но все равно смотришь и видишь. Видишь то, чего не видит никто другой. Им всегда светло, даже когда солнце взрывается на самом горизонте ядерным грибом, оседает пеплом на их улыбчивых лицах. Тянется, тянется, дрожит и тянется под напряжением на самой вершине американских горок, когда уже видна земля после крутого спуска вниз. Держишься изо всех сил, но отпускаешь себя, срываешься, пролетая этажи и ярусы с немыслимой скоростью метеора, сгорающего в Земной атмосфере за пару метров до ее твердой поверхности. Все замирает на самом пике. На самом пике нет чувств, кроме одного изрывающего напряжения, леденящего холода и пустоты. Затишье и взрыв. Связки дрожат, и голос срывается на высоких нотах. Голос срывается, становясь рычаньем и хрипом на пике Маттерхорна, где ты стоишь совершенно один, на этом теле блаженного Будды, недвижимого, равнодушного к твоим крикам и мучениям, познавшего истину и достигшего нирваны. Все достигает пика и разрывает на куски, выбрасывает в атмосферу скитаться целую вечно. Ты даже не осознаешь происходящего, когда окончательно умрешь. Земля майору Тому. Земля майору Тому. Майор Том, вы горите. Майор Том, ваша скорость превысила допустимую. Майор Том, вы не можете вернуться. Майор Идиот, вы горите. Майор Идиот, вы горите, и мы заберем ваш обуглившийся скелет, чтобы дарить ему цветы раз в год. Майор Безымянный Ублюдок, вы сгорели.
Проносится заправочная станция по левую сторону, но снова тонет в пожухлых салатовых полях, омытых недавним ливнем. Духота, гроза, ливень и холод, штиль и прохлада. У горизонта виднеется черно-зеленая неровная полоса леса, пиками впивающегося в купольное бледное небо. Что с вами? Вы бледны. Заходящее солнце дарит краски сухой траве на полях. Смерть от переизбытка света вполне возможна, если вовремя не закрыть глаза, не завесить окна и не спрятаться в погреб, покуда огонь не утихнет. Затем проезжают мимо. У меня паранойя? Кто эти люди, кто эти лица, куда они едут, откуда они знают, зачем они здесь... Кажется, каждый знает то, чего не знаю я. Я иду неправильным путем. Я иду по вьющейся далеко к горизонту меж салатовых мокрых полей серой шкуре семимильного змея. Какая тварь сбросила ее? Солнце выжигает круги на траве, выжигает дыры в моем черепе. Солнце взрывается, но никто не замечает. Майор Никто, вы опять горите? Вы же вроде уже выгорели? Добавим еще бензина, чтобы погасить огонь. Отличная идея, дружище. А потом упадем в ворох красных цветов под опиумным дымком и сдохнем под кровяной пыльцой. Кали, дарующая жизни... Надо же. И совсем не больно, когда все кости переломаны, блевать кровью. Пускай стекаются все евреи, я устрою им новое Красное море. Все в порядке, покуда не достигаешь пика. А на пике голос срывается, на пике с выдохом харкаешь кровью. Вязкая дрянь мерзко течет по подбородку, липнет к коже. Блюешь себе под ноги, обливаясь, вязкой жижей. Может, если из моей глотки вырвется этот темного цвета скользкий комок, упадет, прочертив дугу по воздуху, перед их носами, они заметят? Может, мне нужно выблеваться кровью на их глазах и вырвать свои чертовы глаза, чтобы они обратили внимание, чтобы до них дошло? Если бы в этом был смысл. Теперь даже не марионеточная веселая мартышка с забавными мелодиями, а просто тупая безликая безымянная нежить. Дарующая жизнь, отнимай, отнимай и забери больше. Отнимай, давай, бери все, я не дорожу. Забирай все, что даровала в неумелые руки постаревшего за два месяца невротика. Нет золотой середины. Нет чувства меры. Все и сразу вместо размеренных порций. Я ничего не создавал, это было задолго до меня. Но я был первым, я был первым из тех, кто решил, что стоит чего-то, будучи по колено в грязи.
Час потерял\час выиграл - теперь неважно. Гонка со временем - глупое занятие. Нет смысла гнать, когда блюешь фонтаном вязкой тошнотворной кровищи. Видишь, как твоя дорога обрывается? Мы вечно, вечно в дороге. Мы вечно в дороге и нам нет иного пристанища. Пока ты в дороге - ты жив? Но нельзя ведь вечно скитаться под солнцем, как перекати-поле, должно же быть что-то в конце, словно недостижимый свет, к которому мы все стремимся. Дорога ради конечного пункта или дорога ради дороги? Я не знаю... Я знаю лишь, что разлагаюсь и не перестаю жаловаться, словно какой-то старик. Был слишком молод, а теперь слишком стар. Старая задница, преисполненная жалкого сожаления о своем отвратительном положении. Жалкая старая задница, полная остатков сгнившей желчи, которой травится и выблевывает и так по кругу. Старый и уставший. Старый и заскучавший. Старый. Забирай все - я не дорожу больше. Меня лишь иногда охватывает страх, но это можно перебороть. Когда-нибудь мы должны достигнуть какого-нибудь мыса? Когда-нибудь мы ведь должны достигнуть определенной точки и окончить наши скитания, окончить наш блуд, и отпустить себя? Когда-нибудь, дорогая, когда-нибудь...
Слишком молод для жизни, слишком молод для простоты, слишком молод для мудрости, слишком молод для счастья человеческого в окружающих любимых. Слишком молод, чтобы жить. Слишком стар и амбивалентен. Сколько еще отрицательные эмоции будут перекрывать положительные, пока не разорвут в клочья больную голову? Мои болтливые насекомые разделились на два лагеря и говорят диаметрально противоположные вещи, а я лежу на заднем дворе, где захоронен старый пес и кот и дедушка Джон, который ушел в «волшебную страну». Волшебная страна, м-м. Слишком далеко. Я давлюсь сырой землей, я задыхаюсь сухой землей, набившейся в глотку, вылезающей сквозь оттянутые воспаленные веки, но умудряюсь глядеть на великолепие раскинувшихся на ночном небосклоне звезд. Они мерцают холодно, они мерцают неприступно и недостижимо, вечные, молчаливые. Дедушка Джон вылезает из развороченной могилы и предлагает закурить. Я заедаю едкий дым гравием, ломая зубы об него. Я чувствую, как черви, скользя, извиваются в ротовой полости, выискивают нору, чтобы спрятаться. Прогрызают ткани, вылезают через развороченную челюсть. Мои дрессированные черви жрут меня изнутри. Тяжеловато курить, когда нижнюю половину лица разнесло к чертовой матери.
Когда дедушка Джон курит, а затем запивает виски - все, задержавшееся в нем лишь на пару секунд содержимое, выливается обратно наружу. Я смотрю на этот двоякий процесс и меня тянет блевать. Меня рвет вязкой красной жижей, когда я сворачиваюсь у хозяйских пышных роз, белоснежных, дорогущих. Красные, как маки, от содержимого моего желудка. Алиса покрасила розы. Дедушка по-прежнему эякулирует виски и дымом из дыр в своем теле, когда я возвращаюсь, чтобы поглядеть на него еще. Мне кажется, он напоминает какое-то божество. Он значит так много для меня. Он сидит на траве и мычит что-то невнятное, рьяно качая головой, доказывая важность не произносимых им слов. Все, что он принял внутрь, выходит наружу, растворяется, не возымев над ним никакого эффекта. Он полый изнутри. Еще у дедули Джона, кажется, зашиты веки, а уши забиты цементом. Я говорю ему, а он продолжает мычать: не слышит. Я кричу ему, а он не слышит. Я срываю голос и снова блюю на землю. Не слышит. Решаю попробовать позже.
Я кидаю в него землей, а он мычит и качается, и виски льется из него рекой. Зачем он пьет, если не чувствует вкуса, его не тошнит от переизбытка? Зачем он курит, если его легкие не чернеют от дыма? Зачем он похоронен здесь, если никогда не жил? Я пытаюсь разодрать его зашитые сгнившими нитками веки. Выцарапываю его глаза, и он лишь слабо сопротивляется. Я раздираю его глазницы, чтобы он читал своими вращающимися яблоками по губам. Я повторяю снова. Я повторяю, стоя напротив него. Я показываю жестами. Он повторяет за мной. Дедушка Джон повторяет все в точности до последней буквы за мной. Но старый маразматик не понимает ни слова, он не отвечает ни на один вопрос. Он лишь повторяет. Мой старый друг совсем не изменился. Мне кажется, я знаю его уже столько лет с тех пор, как мы выпивали вместе, и я раздирал ему глазницы и заставлял читать по губам, когда он был мальчиком\девочкой Джоном и мужчиной\женщиной Джоном. На каждый период его существования. Он повторяет без остановки. Я падаю в траву без сил и взвываю в безразличное ночное небо. Его бормотание сводит с ума. Я набиваю рот сырой землей, и не могу дышать. Я зарываюсь в нее. Я не могу дышать. Я не хочу дышать? О, у меня есть стимул встать и продолжать жрать землю на заднем дворе. У меня был стимул продолжать жрать землю на заднем дворе, набивая ею свою глотку, но она уже вываливается обратно. Моя кровь смешивается с комьями земли и песка. Я бы мог, наверное, а дальше жрать землю и блевать кровью, но ночное небо вдруг становится ближе. Оно приближается, захватывает все вокруг и давит старика Джона, размозжая его пустую башку и его гнилые кишки. У меня есть смысл не отступать, но продолжать дальше. Я мог бы... Но я вижу темноту. Теперь я вижу темноту. Я вижу темноту. Я чувствую ее в своих пальцах, я чувствую ее на коже. Я чувствую ее запах. Я вижу снаружи и изнутри. Я вижу невидимое. Я вижу поглощение всех цветов. Я вижу темноту и ничего кроме нее. Она может обозначать все, что угодно: мое прошлое, из которого я выберусь на свет? то, что ждет меня впереди, если я не сделаю правильный шаг впервые в жизни? мое настоящее, в котором я жру землю на заднем дворе? меня без имени, лица и места? нашу жизнь или нашу смерть... Дарующая Кали, я не знаю. Но я, кажется, впервые чувствую страх и трепет. Я чувствую страх. Страшно, когда осознаешь, что находишься в видимой темноте один. (Если бы ты только могла спасти меня, если бы была здесь. Но ты сама ввергла меня сюда. Есть ли надежда, что ты сможешь так же легко спасти?) С выключенным светом все не так опасно, ублюдок? Что ж, ходи теперь наощупь, по-настоящему осознавая, что перед тобой - ничего. Смотри на пустоту. Смотри на темноту и чувствуй себя в безопасности. Мне дерьмово здесь. Последнее место, где бы я хотел находиться. Но дьявол, к этому привыкаешь...
Амбивалентный ублюдок. После смерти, мама, я бы хотел вечно лежать на маковом поле, но без опиумной дымки над цветами. Я бы хотел отправиться в эту придуманную тысячами религиозных фанатиков страну боли или страну счастья, мир вечного страдания или мир вечных перерождений. Я бы хотел чего угодно, но только не пустой темноты. Я бы хотел чего-нибудь, но не отсутствие всего. Мне страшно, мне по-настоящему страшно думать, что за этой последней чертой не будет совершенно ничего. Мне еще более страшно, что, переступив черту, я исчезну. Меня не будет нигде. Я не буду существовать. Я не буду слышать, видеть, думать, осознавать, что это происходит, чувствовать. Ничего не будет происходить, я исчезну навсегда и никогда больше не появлюсь. Может быть, в виде атомов, расщепленных по всей вселенной, чтобы стать ее частью, но никогда не осознать этого, не увидеть и не понять, не знать, что случится. Для меня все будет кончено раз и навсегда. Мой настоящий пример - лишь сбой в системе? Теперь я понимаю, что эта история никогда не кончалась, но лишь перетекла в другую. Все становится таким простым и плавающим на поверхности, на которую я не обращал внимания так долго. Бесконечный и безымянный. Не свой собственный. Бессмысленный и пустой. Едва ли не мертвый. Кали, отнимающая жизнь, я впервые все понял. У меня не будет такой возможности за чертой. Это мой последний барьер. Кажется, все метафоры рухнули? Кажется, теперь все встало на свои места? Кажется, теперь я знаю, чем все должно окончится? Кажется, теперь я знаю, что должно произойти? Я вижу темноту, и передо мной только два пути. Я не готов. Я знаю, что я не готов сделать выбор, даже зная исход наперед.
О нет, я вижу тьму,
О нет, я вижу тьму,
О нет, я вижу тьму,
О нет, я вижу тьму,
Ты знала, как сильно я тебя люблю?
Есть надежда, что когда-нибудь ты
Сможешь спасти меня от этой тьмы? - Johnny Cash - "I see a Darkness".
Крист потер ладонями усталое и еще более постаревшее от недосыпа лицо. Он кинул косой взгляд на свернувшуюся метрах в десяти от него и еще беспокойно спящего перед рассветом Дейва фигуру и тяжело выдохнул, снимая с головы шапку и комкая ее в руках. Он сжимал темный материал, растягивал, закручивал и, наконец, откинул от себя на землю. С тех пор, как они неделю назад отправились в путь, дела лучше не становились. Все катилось по наклонной, а скорее всех - Курт. По ночам Новоселич часто просыпался от какого-то странного, едва различимого в тишине шепота и долго пялился с ужасом на источник этих звуков, предполагая, что другу становится совсем плохо. Днями он вынужден был редко делить свои мысли и компанию с Дейвом, часто оглядываясь на идущего далеко позади Кобейна и его взлохмаченную макушку среди занесенных снегом серых полей. Это самая отвратительная зима, которую мог себе представить Крист. Он злился на друга, словно демонстративно отделяющего себя от них. Он винил себя в этом адовом дне сурка, по которому все повторяется вновь, в точности до самых мелких деталей, и они снова бездействуют. Он злился, что не может заставить себя сделать что-то, не может найти даже причину, чтобы сделать это такое необходимое что-то. Его съедали изнутри противоречивые мысли, а хуже всех - воспоминания. В точности. У него не осталось никаких сомнений, но он не мог заставить себя подойти, заговорить. Этот отстраненный пустой взгляд преследовал его морозом по коже каждый раз, когда он обращался к Кобейну. Он чувствовал его на своей спине, когда шел вместе с Дейвом через поле. Крист решил, что его друга уже давно нет здесь. Он витает где-то там далеко, и его, похоже, уже ничто здесь не держит. Однако почему-то он все еще здесь. Новоселич чувствовал, что связь нарушена. Связь оборвалась, и они втроем вольны идти по отдельности на все четыре стороны: хоть противоположно друг другу, хоть параллельно. Дейв потерял аппетит и покой. Дейв потерял интерес к этой истории и горел новым глубоко внутри себя, подавляемым, однако, этим отсутствием покоя и мира в душе. Он не мог отпустить все сам. Крист потерял способность отличать реальность от выдумки и прошлое от настоящего. Крист потерял возможность спать и искал себе всю ночь оправдания, какие-то отстраненные мысли, чтобы избежать неизбежного.
Когда станет светлее, когда наступит утро, они снова двинутся в путь, и Кристу придется проверять, постоянно оборачиваясь, что Кобейн идет следом. Идет без особого желания, словно не по той же дороге, словно какой-то призрак, которого больше и нет в этом мире. Он часто зависал, смотрел в одну точку своими бледно-голубыми больными глазами и молчал, почти всегда молчал, уходил от них, пытался остаться в отдалении, в стороне. Он резал себе ладони, сидел вдали от костра, когда снег и ветер был такой, что можно было запросто заработать себе воспаление легких. Он словно искал какой-то предлог или способ. Он словно специально пытался довести себя до какого-то состояния, словно специально причинял себе боль, чтобы почувствовать себя все еще живым здесь и сейчас. Кристу собственные мысли казались бредовыми, но он не мог найти другого объяснения. Новоселич с ужасом вспоминал первые дни после того, как их разоблачили, им пришлось скрываться, после того как Хару ушла. Кобейн не производил и звука кроме сдавленного рычания, исходящего откуда-то из тощего трясущегося от озноба тела, лежа в одиночестве в углу мелкой комнаты старого дома, который они заняли, пустившись в бессмысленные бега по стране. Кристу было тошно и неприятно от ощущения какого-то дежавю, когда он сжимал переносицу, стараясь не слышать, как приятель мучается совсем недалеко. Было похоже на какую-то ломку, но не от отсутствия наркотиков. Новоселич так и не смог завершить множество пришедших в голову догадок в одну четкую мысль. Крист чувствовал, что уже смертельно устал, выдохся и готов сойти. Что-то, что связывало их так крепко и неразрывно, исчезло, ушло, потерялось. Он надеялся, что бросившая, предавшая их Хару скоро одумается и вернется, и все образуется само собой, но проходил день, за ним еще. Никто не возвращался, Кобейн сходил с ума, Крист смертелньо устал, а Дейв хотел найти дело поинтереснее.
***
- Мы очень благодарны вам за гостеприимство. Из всех пяти домов нас пустили только вы... - голос Дейва затихает под конец фразы, когда он оборачивается на источник стука за своей спиной. Дейв Грол несколько секунд со смесью удивления и раздражения на лице наблюдает, как прилипший к деревянной стене полутемной лачуги Кобейн методично стукается лбом об нее, после чего закатывает глаза. Новоселич поспешно поднимается с места и утягивает приятеля за тощие плечи обратно к покосившемуся столу, чтобы не смущать гостеприимных хозяев странным поведением разбитого в дребезги голоса поколения. Худая темноволосая женщина средних лет со слабой улыбкой кивает, бросив взгляд на остальных гостей, и удаляется в мелкую коморку, чтобы успокоить ребенка.
Свечной огарок на столе истекает воском на деревянную поверхность, и кривые тени покосившейся мебели, скудной посуды причудливо дрожат на потрескавшихся стенах. Детский плач становится чуть тише, и Дейв с раздражением отгрызает кусок от тощей курицы, которую любезно предоставила уставшим путникам хозяйка одного из домов в колонии Среднего Запада. Домом убогую лачугу было назвать трудно, но приходилось довольствоваться тем, что есть, раз уж они снова отступили на десять шагов назад. Дейв исподлобья угрюмо глядит на сидящего напротив, рядом с Новоселичем Кобейна, чье отсутствующее выражение лица раздражает больше всего. Грол чувствует некую толику вины за свои мысли, но не может отделаться от навязчивого ощущения, что парень просто скинул все свои проблемы на них, а сам пребывает в до одурения блаженном состоянии своего светлого гения где-то далеко. На деле же он бы гораздо более радостно и счастливо оставил все эти игры, провалившуюся с треском затею по «спасению мира», приятелей и вернулся бы домой к жене, детям и своей группе. Однако вместо этого они вынуждены снова скитаться без дела, всеми отвергнутые, презираемые, без смысла и конечной цели. Снова в дороге, снова в нескончаемом движении в никуда с изредка попадающимися островками для короткой передышки.
Многочисленные повстанцы приняли этот грандиозный обман как предательство, восприняли как свою личную трагедию и попытку задеть и смешать с грязью их самих. Повстанцы больше не махали приветливо, больше не кидались встречать народных героев, выходцев из глуши, перевернувших мир. Теперь они лишь презрительно смотрели вслед, молчали или плевались грязными ругательствами, отрезая путь к своему дома предателям и обманщикам. Сначала Дейв, прозябая декабрьскими ночами на улице подобно остальным, винил во всем Кобейна, который так и не сумел достаточно убедительно сыграть свою роль, ведь требовалось так мало, но затем остыл, признав, что рано или поздно это должно было случиться само собой. У Дейва Грола было достаточно времени, чтобы все вспомнить и осознать все допущенные ошибки с самого начала и до настоящего времени. У Дейва Грола было много времени, и он не переставал тихо раздражаться и теряться всякий раз, когда понимал, что у их бродяжничеств нет никакой конечной цели. Если в самом начале, тем летом они скитались по колониям, имея определенную цель и план, то теперь никто не имел ни малейшего понятия, куда и зачем они идут, сколько еще это будет продолжаться. Дейв успел осознать, какую большую ошибку они допустили, когда решили, что смогут обыграть время и переиграть исход, спасти всех, помочь всем. А иногда он задумывался, что Крист был прав: может, они это вовсе не для спасения людей, не для спасения несчастных и обделенных? Может, все это было лишь чтобы не чувствовать больше того груза вины, вернуть исчезнувшее так давно и снова почувствовать себя живыми, совсем как тридцать лет назад, когда неуемная энергия, молодость и невысказанные чувства затянули их в один огромный водоворот, из которого не все смогли спастись. Дейв много думал. Он не припоминал даже времени, когда в последний раз так сильно напрягал свою память и мозг, чтобы подвергнуть переосмыслению и анализу абсолютно все. Теперь, когда он в тишине поедал худосочную курицу, дабы унять боль в животе, в убогой, едва освещенной лачуге бедной колонии, где каждый был бы рад плюнуть им в сторону, ярче всех горела новая мысль. Взгляд пересекается с немигающими прищуренными ледяными глазами напротив, и Дейв снова понимает: они допустили огромную ошибку, когда связались именно с ним. Повторно. Нирвана - не группа, но какой-то больной горящий мир, который он заберет с собой. Они были всего лишь недолговечными спутниками, пассажирами, которые сойдут на очередной ближайшей станции, а этот поезд полетит дальше, пока не сорвется с обрыва, где кончаются рельсы, и не взорвется при касании с землей. Может, он бы и хотел найти себе попутчиков понадежнее, которые останутся там вместе с ним, но теперь лишь холодно смотрит и молчит. Он больше не поет, замечает Дейв. Молчит. Поднимается и уходит.
***
В последний раз, когда тебя видела, - ты был на сцене.
Твои волосы развивались, а глаза краснели - ты был безумен.
Ты раскручивал свою гитару, потому что они хотели услышать тот звук,
Но ты не хотел играть... И я не виню тебя.
Ты никогда не хотел, чтобы все вышло так.
Слишком велика цена: ты думал, что должен платить им за все то дерьмо на сцене.
И я не виню тебя.
Для них это никогда не имело смысла.
Мог ли ты представить, что они, отворачиваясь, ломали головы,
Ведь ты просто заслуживаешь лучшего? И я не виню тебя.
Они говорили, что ты лучший, но они были детьми...
То, что они знали твое имя, не значит, что они знали, откуда ты родом.
Какой жестокий трюк: ты решил, что обязан играть.
Но я не виню тебя. - Cat Power - "I Don't Blame You".
Нормальным людям не нравится наблюдать, как кто-то сходит с ума, хоть это и интересно, словно спектакль одного актера, в котором живут тысячи личностей. Однако люди избегают близкого контакта с болезнью. Они готовы глядеть за представлением с безопасного расстояния, будучи точно уверенными, что опасная болезнь не коснется их, не превратит в таких же безумцев и не будет выкручивать их нежные кости. Они готовы наблюдать только со стороны, но разбегутся в страхе, позабыв все свои цирковые клятвы, стоит лишь защитным стенам рухнуть. Нина, у которой вместо фамилии порядковый номер, как у всех жителей колонии Среднего Запада, едва смогла успокоить ребенка в темной замшелой комнатке, где он вскоре может встретить свою смерть. Нина не сомневалась ни секунды, когда встал выбор: стоит ли пускать чумного, зараженного, больного в свой дом, чтобы он отравил здесь воздух, чтобы ослепил своим холодным взглядом и заставил чувствовать себя по-настоящему мерзко. Люди в колонии считали его больным, грязным, чтобы пускать в свои жилища, чтобы давать детям смотреть в сторону зараженного неизвестным вирусом прогрессирующего безумия. Они боялись касаться, им было отвратно смотреть, как он жалко сходит с ума и карабкается, постоянно соскальзывая. Неприятное зрелище: безумный, исхудавший, съеденный неизвестной заразой, молчаливый, пустой, потухающий, однако с все тем же слегка заметным диким огнем, ставшим бешенством в ледяных глазах. Совсем не такой, каким представал в самом начале, когда толпы несогласных бунтовщиков восхваляли своего кумира, ставили его на пьедестал, молились на него, молодого, полного сил, полного отрицательных, съедающих изнутри эмоций, которые вырывались в оглушительный крик, распарывавший ему глотку, калечивший его. Теперь они словно не замечали, но Нина знала: все, что они видят сейчас, - следствие той дикости, безумия, отрицательной энергии и душераздирающего крика. Он сам довел себя до такого состояния, избрав такой путь. Он сам ломал себя, а затем собирал, чтобы ломать снова, и Нина восхищалась. Она, у которой вместо фамилии порядковый номер, считала, что назовись он каким угодно именем, выдай себя за кого угодно другого, спрячься за любой маской, - остался бы самим собой, сгорающим от внутреннего безумия. Даже если твоя фамилия представляет из себя набор цифр, они не определяют твою сущность.
Нина молчала. Ей было, что сказать, но было не с кем говорить. Нина знала, как будут коситься соседи, но не это волновало ее как то, что Кобейн думает, будто он остался совершенно один. Ей бы хотелось подойти и сказать, что он ошибается. Ей бы хотелось сказать, что их ничтожное меньшинство, но он все еще не один, что, например, она рядом и будет оставаться на своем месте, что бы ни случилось. Ей бы хотелось рассказать, как он поразил ее в самое сердце, как разбудил настоящий бунт внутри нее, и ей совсем не важно, чьим именем и какими средствами он пользовался, чтобы донести свои идеи. Ей бы хотелось сказать, что вовсе не важна форма, но непередаваемо важно содержание, скрытое внутри. Ей бы хотелось сказать так много, но больше всего хотелось бы, чтобы он поверил. Ей бы хотелось рассказать обо всем и объяснить все, убедить его, но он ни за что не поверит. Ей бы хотелось донести до него, объяснить ему, что она верит. Сказать, что она верит в него и его дело, но он, наверное, лишь усмехнется и посчитает ее недалекой дурочкой, посчитает ее сбивчивые откровения неумелой бравадой и, конечно же, не поверит. Нина понятия не имела, как можно уместить все мысли и чувства в паре таких необходимых фраз. Ей казалось, что даже самый изворотливый лингвист не сможет со всеми оборотами речи и терминами донести словами то, что так горячо чувствуется внутри. Если бы могла, она бы распорола грудную клетку, чтобы показать, что изнутри у нее все еще горит огонь, и она готова идти до конца, но не знала как. Ей казалось, что он уже никому не поверит, как никто не верит ему. Нина не хотела, чтобы чувство одиночества, обременительности и ненужности съедало его. Пусть лучше он горит от этой агрессии, злобы и отчаяния, чем испытывает эти мерзкие ощущения. Нине казалось, что одна она мало, что может изменить. Наверное, так думал и он, когда не оставалось ничего другого кроме как стать тем, кем он не являлся. Нина слышала, как тихо переговариваются Дейв и Крист в «большой» комнате, и в горле образовывался ком при мысли, что весь ее заново обретший смысл мир рушится. На мгновение буквально они возродили былые воспоминания, отсрочили неизбежный конец, дали глоток свежего обжигающе воздуха, силы и возможность жить, но все это снова рушится перед грядущим. Она слышала, как Крист говорит, что у всего есть конец, и мотала головой самой себе. Она была уверенна, глотая слезы, что все знают об этом, но никто не говорит вслух, не придает этому никакого значения, бездумно переходя из одного времени и состояния в другое. Нина понимала, что у всего есть конец, но не хотела, чтобы он наступал и отнимал все, чем они, казалось, начали обладать хотя бы на секунду. Им было отведено слишком мало времени, и они просто не сумели им распорядиться.
Нина почти не заметила, как погас свет затухшей свечи в комнате, и разговоры прекратились. Гнетущая тишина зимней ночи неприятно давила на нее. Нина встала с покосившейся скамьи рядом с кроватью ребенка и подошла к окну, чтобы взглянуть на медленно спадающие с мутного неба хлопья грязноватого снега. Он неспешно укрывал молчаливые засохшие поля тонким слоем, а покосившиеся дома едва можно было разглядеть в темноте. Со стороны чернеющего вдали леса послышался монотонный неприятный звук, и Нина поспешила, поморщившись, отойти от окна. Она вытерла грязным подолом юбки лицо, прежде чем выйти из комнаты, но вскоре замедлила шаг, замирая, когда обнаружила неподвижно сидящего в углу Кобейна. Едва различимый свет из окна заострил и без того болезненные черты бледного лица, как-то странно уменьшил его фигуру, объял больным блеском полуприкрытые безразличные глаза. В полутьме казалось, что он, развалившийся в углу, даже не дышит. Нина нерешительно прошла в угол, где он нашел свое пристанище на ночь, которую наверняка, как ей казалось, проведет без сна и покоя. Она почувствовала волнение, слыша свое излишне громкое в тишине дыхание. Ей казалось, словно он находится где-то слишком глубоко в себе, чтобы заметить, как она тихо присела рядом, не отрывая от него взгляда и мысленно пытаясь подобрать путающиеся слова. Нина не хотела мешать и навязываться, но не могла и уйти просто так, не высказав всего того, что таилось в ней с самого начала всей истории. Она чувствовала себя причастной к ней, и была обязана занять свое место. Кобейн вздрогнул, когда она робко коснулась кончиками пальцев его худого плеча, и перевел отстраненный взгляд на замершую девушку. Не таким она ожидала его увидеть, не таким запомнила. Полным ярости, энергии и молодости, красивым и безумным, но не опустошенным, разбитым и отстраненным, больным, смертельно уставшим. Нина чувствовала свою вину и вину каждого, кто фанатично глядел и в запале твердил слова, о которых не задумывался и секунды. Всех тех, кто теперь готов плюнуть вслед, кто считает, что он что-то должен им всем за их благосклонность. Она порывисто, забыв о смущении и всех условностях, обхватила его усталое лицо и горячо прошептала, мотая головой, словно пытаясь еще больше уверить его в своих словах:
- Не верь им, ты ни в чем не виноват, - Кобейн молчал и смотрел на нее без выражения в потухших глазах, когда она чувствовала слабое тепло, разлившее под ладонями. Нина опустила глаза, почувствовав, как в них стало слишком горячо, и шмыгнула носом. Теплится из последних сил так, что скоро может и вовсе погаснуть. Маленькие ладони осторожно обхватили его холодную руку, крепко сжимая тонкие пальцы. Она подняла влажно поблескивающие глаза, неотрывно глядя на него.
- Я не виню тебя.
