The Pretender

Я ношу этот терновый венец, Сидя на троне лжеца, Полный разбитых мыслей, Которые мне уже не починить. Под следами времени Чувства исчезают. Ты или кто-то другой, Знай, я остаюсь здесь. - Johnny Cash - "Hurt". Они восприняли это как личное оскорбление, попытку унизить их достоинство и смешать их доброе имя с грязью. Они восприняли это как удар в спину от того, кому безоговорочно доверяли и на кого молились. Они восприняли это как плевок в их сторону, презрительную ухмылку на высокомерном лице, словно от человека к жалким пресмыкающимся, которых можно использовать и забыть. Словно их, тварей дрожащий, мнение ничего не значит для тех высших надменных существ, что вершат их судьбы, используют и уничтожают. Они восприняли это как предательство и изгнали из своего плотного дружного змеиного кольца. Так ли мы различны на самом деле, если я сам воспринял это как предательство, воспринял как удар в спину и презрительный плевок от тех, в кого верил, на кого надеялся и кого пытался спасти? Так ли мы различны, если я сам сейчас не отличаюсь от дождевого червя, который роет нору в земле, пытаясь скрыться и сдохнуть в тишине? Мы в абсолютно одинаковом положении, которое сами друг другу обеспечили, всего лишь по разные стороны, по противоположные друг от друга стороны. Ни одна из сторон не священна. Никто не хочет победить. Им все равно, а я устал до смерти. Я готов сдаться, не видя смысла в дальнейшей борьбе за что-то непонятное и безымянное. Я пересмотрел все со всех возможных ракурсов, я подверг повторному анализу все, что ошибочно считал ранее верным. Вся эта революция за пять дней, весь этот бунт и протест, все эти люди, весь этот я, вся эта история... Переизобретение ранее изобретенного кем-то другим - вот, что я натворил. Империя грязи, империя слепых и глухих, разрушающая все на своем пути, едва ли задумываясь над делом рук своих. Я чувствую такое всепоглощающее безразличие к их участи, что становится страшно. Они существовали задолго до меня. Я лишь откопал их обратно на поверхность. Вырвались из-под земли как спавшие до времени мертвецы, чертовы подснежники. И как их теперь прикопать обратно? Вся ответственность лежит на мне. Даже за них. Даже за себя. Я ловлю себя на странной участившейся в последнее время мысли, когда больное состояние блаженной отрешенности постепенно начинает отступать. А может я все это не ради них? Может я затеял всю эту историю с восстаниями и революциями, кучами трупов и жертвами только с одной единственной мыслью не о них? Может эти переодевания, эти спектакли и представление чужим именем, весь этот маскарад с подставными актерами и плохо отыгранными ролями вовсе не ради них? Может быть, это я эгоистично лишь ради себя? Волновали ли меня по-настоящему человеческие жертвы и кучи трупов, несправедливость и тупость, вседозволенность и безмозглое существование, обжорство и бедность, бессмысленность? Да. Но я никогда не хотел, чтобы кто-то пришел и изменил все это в лучшую сторону. Теперь, кажется, я всегда знал, что этим «кем-то» буду только я и никто иной, не хватало лишь смелости и доли безумства. Не хватало толчка. Я никогда не хотел, чтобы кто-то спасал меня. Я видел только себя на своем законном месте. Так может, спасение и судьба народа - вовсе не главная цель? И все это я делал лишь, чтобы убедить себя самого в том, что я чего-то стою, что я отличаюсь от всех них, погрязших в грязи и дерьме, погрязших в своей тупости и беспомощности, своем равнодушном существовании? Хотел доказать самому себе, что я другой, не такой как все они. Хотел доказать себе, что я чего-то стою, чего-то гораздо большего, чем можно представить, будучи по колено в грязи. Чтобы смотреть на себя и видеть человека достойного, живого, настоящего. Действительно ли я ставил своей целью исключительно спасение обиженных и отверженных? Или было что-то иное? Было что-то иное. Я хотел доказать лишь самому себе, что стою чего-то. Я не просто очередной выходец из бедной глуши с самой заурядной судьбой и жизнью, обычной для человека того\этого времени. Не просто очередной беспомощный мечтатель, который пялится на звездное небо и вздыхает: «ах, как бы хотелось все иначе!» Не просто очередной кусок мяса, который строит свою жизнь по прописанному кем-то неизвестным много лет назад сценарию, скрупулезно выстраивая свое существование вокруг кучки бессмысленных вещей и людей, которых никогда не любил. Не просто очередной винтик, укрепляющий разрастающуюся систему, житель из мира под стеклянным колпаком, которому дают лишь смотреть на небо, но не позволяют дотронуться до него. Только на расстоянии. Я не один из них, потребителей, безмозглых, существующих, захлебывающихся в собственных отходах и жалости. Не один из тех, кто все видит, все понимает, но молчит только потому, что дрожит от страха за свою никчемную душонку и сраную жизнь, боится, до одурения боится потерять насованное в свою глухую нору добро, боится рискнуть хоть раз в жизни. Не тот, кому не хватает той доли безумия, которая доводит до невероятных высот и больно разбивает о землю. Им никогда не помочь, пока они сами не захотят помочь себе, никто не спасет, кроме них самих, никто не может ничего изменить, пока они не захотят этого. Но они смотрят и молчат, молчат и привыкают, привыкают и забывают, забывают и втягиваются, а затем прилепляются как паразиты к тому, кто поимел наглость и дерзость высказаться и встать в полный рост из общей навозной кучи. Прилепляются и сосут кровь. Сосут, сосут, сосут у всех, но с разными целями. Высасывают, а затем, когда не остается и капли внутри жертвы, плюют и уходят, обвиняя в том, что удовольствие длилось слишком недолго. Совсем забывая, что когда-то мы лежали в одной и той же полной дерьма яме, и я, и он, и она - любой мог бы быть одним из таких паразитов, которые молчат и затем присасываются, повторяют все, что им скажут, лишь бы не отнимали этот «целебный сок», что помогает им почувствовать себя живыми. Я этого не знал, я этого не видел? Знал. Знал и видел. Лишь не придавал значения, не воспринимая по-настоящему всерьез, пока не почувствовал, что все высосали изнутри, оставив только ноющую дыру. Нет, определенно не ради них. Я видел их, я видел нас, но я хотел видеть себя человек другим, достойным, отличающимся от них. Получилось ли? Без сомнения. Отличающийся по всем параметрам. Но я смотрю на себя и не вижу ничего, ровным счетом - ничего кроме пустого места, черной дыры, которая засасывает внутрь себя все, что проходит мимо, лишь бы принять какую-то определенную ЧУЖУЮ форму или цвет, чтобы стать хоть чем-то, хоть кем-то. Но я не вижу ничего. Поглощая все без толку. Черный - отсутствие цвета как такового. Во мне не осталось ничего. Сам ли я это распродал или же все отняли насильно, пока я прохлаждался снаружи? Теперь уже не так важно. Все окрашено черным, и нет никаких других цветов. Боюсь, это никогда не кончится. Так хочу, но боюсь завершить начатое, словно ища причину, чтобы задержаться. А причины все нет. Кобейн медленно выдыхает и запрокидывает голову, стукаясь затылком о деревянную стену. Сквозь крепко стиснутые оскаленные зубы с шипением выходит воздух, и он, на мгновение крепче зажмурив глаза, раскрывает их. К зрению не сразу возвращается четкость, но уже через несколько секунд глаза могут различить едва освещенный слабым светом с ночной улицы опостылевший бледно-серый потолок. Курт нервно сглатывает, часто моргая, чтобы увидеть больше в задрипанной, полупустой комнате. Он медленно втягивает носом спертый воздух, не ощущая, что вдохнул, и снова чувствует приближающийся странный приступ необоснованной паники. Шумное дыхание учащается, с сипом выходя сквозь приоткрытые пересохшие губы, когда он рывками оглядывается по сторонам, пытаясь захватить зрением хоть что-то в полутьме. Лишь какие-то неровные очертания и тени. Кобейна пару раз вдыхает через нос, чуть опуская голову и закрывая глаза, чтобы прийти в себя, но избавляется от ненормального состояния еще нескоро. Он то и дело раскрывает глаза, чтобы кинуть взгляд на побитое окно, надеясь заметить хотя бы в этот раз светлеющую полоску рассвета на горизонте. Темнота отчего-то непривычно пугает, обступая со всех сторон. Ночью невозможно заснуть, когда от непонятного ужаса не можешь сомкнуть глаз и расслабиться. В голове мерзкое копошение и скрежет насекомых, какие-то больные голоса и обрывки мыслей. Он с трудом может вспомнить, когда последний раз по-настоящему спал и видел хоть какие-то сны. Не высыпаясь толком, не бодрствуя толком, находясь лишь в каком-то пограничном состоянием между затуманенным здравым рассудком и больной агонией, бредом. Когда дыхание приходит в относительную норму, и Кобейну удается убедить себя в том, что все еще в относительном порядке, он снова запрокидывает голову, болезненно оскаливаясь. Голова с тихим шумом стукается о стену. Он мельком утирает испарину над верхней губой и сжимает челюсти, крепко зажмуриваясь. Лезвие заржавевшего ножа глубже упирается в истерзанную кожу на сгибе локтя, выпуская очередную широкую струю на бледное предплечье. Он из последних сил сдерживает себя, сильнее запрокидывая голову, и из горла едва вырывается сдавленные глухой рык, перекрываемый кашлем. Кобейн обессилено выдыхает вверх, и худая грудь значительно проседает. Он замечает, что правая рука слегка дрожит и сжимает ее сильнее, пытаясь прийти в себя снова. Потемневшие от расширившихся зрачков глаза безумно уставляются в потолок, пока он как рыба ловит воздух, пресекая сигналы о боли в левом предплечье. Ржавчина может попасть в кровь и вызвать заражение. Он мог задеть какие-либо нервные окончания, и конечность откажется подчиняться в будущем, но все эти мысли затмевает лишь одна: скорее бы. Он чувствует, что и так уже гниет заживо, но не хочет, чтобы этот процесс дошел до конца и завершился. Лишь бы что-нибудь уже случилось. Сгиб локтя начал болезненно пульсировать. Кобейн крепче зажмурился и отшвырнул от себя нож в темный угол комнаты. Не помогло. Он надеялся, что исчезнет мерзкий запах гниения откуда-то изнутри, сводящий с ума скрежет лап в черепной коробке, и он снова сможет вдохнуть свободно. Недалеко раздался резкий храп и скрип кровати под ворочающимся телом. Кобейн, чуть приподняв голову от стены, заметил слабые очертания на фоне серой стены, вспоминая, что помимо него здесь еще двое. Все равно, что один, в сущности. Кобейн глубоко вдохнул и снова откинулся к стене, обессиленно прикрывая глаза и вслушиваясь в храп одного из приятелей. Постепенно боль утихает, и по телу растекается усталость. Он уже с легкой иронией, слабо ухмыляясь самому себе, вспоминает, как полночи трясся параноиком от мысли, что в этой темноте находится один. О, черт, с этим нужно просто смириться и отпустить все приобретенные иллюзии. Мы рождаемся, живем и умираем в одиночестве. Он снова тихо усмехнулся, думая, что по части смирения всегда был довольно слабым игроком, но это как раз то самое, чего ни он, ни кто-либо другой не сможет изменить. То, из-за чего он хочет и в то же время боится сделать шаг. Когда Кобейн приоткрывает слипающиеся глаза, почувствовав, как залитая кровью рука слегка заныла, то видит долгожданную полоску света у горизонта. Медово-рыжий матовый цвет, незаметно переходящий в пыльно-желтый, и, наконец, в разбавленный слабым свечением темно-синий на все еще ночном небе. Черные стволы далеких вышек связи с красными огоньками. Туман над спящим городом вдали от глуши с разбитыми окнами. Кобейн решает, что когда-нибудь и рассвет его больше не остановит...