***
Будучи мальчишкой, он, осаждаемый откуда-то изнутри и извне огромными планами и амбициями насчет своего будущего, видел себя до неприличного мелкой мухой, которая бьется о стекла закатанной намертво банки, смотрит через прозрачную поверхность на окружающий мир, восхищается им, но не может коснуться. А теперь снова наоборот. Он все еще чувствует себя ничего не значащей букашкой, неугомонной блохой, которая в неистовстве скачет по куску суши в бескрайнем океане, пытаясь выбраться с него хоть куда-нибудь, но сил не хватит для достаточно точного прыжка. Утонет. Он смотрит в покрытое скользящими каплями стекло и видит стену дождя на улице. Пепел и грязь сливаются воедино, образуя мерзкую вязкую по своей консистенции жижу, в которой вязнут ноги рабочих. Черные от сажи человечки, покрытые потом и прожитыми годами, подставляют под грязную воду с темного неба гнутые спины, не поднимая пустых глаз. На секунду ему, мальчишке, кажется, что они не люди, а ряженые кучей старых тряпок обуглившиеся скелеты с пустыми глазницами и вечно сомкнутыми челюстями. Он наблюдает, пока пара глаз не поднимается, вскидывая взгляд на него. Обдает ледяным потом незамедлительно, и он уже соскакивает с подоконника, больно ударившись разбитой со вчерашнего вечера ладонью о пол, прижимаясь спиной к стене. Чувствует, как жутко колотится сердце от пустого, безнадежного и бессмысленного взгляда каких-то стеклянных глаз, словно они уже давно высохли и ослепли. С такого наблюдательного пункта зал кажется слишком большим, а потолок словно угрожающе нависает над головой. Он не рискует подняться на ноги, и прямо так, словно дикое животное на четырех лапах, как ругалась одна настоятельница, проползает к закрытой дубовой двери с позолоченной ручкой. Заперта, хотя он уверен, что не закрывал ее. Дверь не поддается или же тощие мальчишеские руки пока слишком слабы. Любопытный голубой глаз фокусирует взгляд на помещении, видимом сквозь замочную скважину. «Расшатана как дырка старой шлюхи,» - в лохматой голове отчего-то звучат слова старого дворника, и он чувствует рвотный позыв. Сквозь замочную скважину видно, как главная настоятельница, наклонившись, снимает со своих ног черные колготки и белье, выставляя напоказ белую, как кожа утопленника, которого выловили летом из озера, дряблую задницу в омерзительных рытвинах, похожих на кратеры на луне. Она проводит руками по своему дряблому старому телу, сморщенному, как заплесневелый фрукт, сжимая участки кожи в кривых пальцах, оттягивает повисшую ушами спаниеля грудь, но затем замирает. Он пытается отлепить приникшее к двери лицо, но что-то силой удерживает на месте, словно намертво приклеили. Настоятельница медленно поворачивает голову, а за ней и корпус, и мальчишка отчаянно зажмуривается, чтобы не ослепнуть и не лишиться наивного детства в один миг. Когда он раскрывает глаза, то видит пустую комнату, вернее - ее часть. Участившееся дыхание замедляется, но из горла тут же вырывается сдавленный сип, когда испачканное размазанной косметикой старое сморщенное лицо появляется прямо перед скважиной. «У тебя нет шанса, маленькое дерьмо, ты сгниешь в навозной куче, ты сгниешь заживо, ты ничего не добьешься, жалкое ничтожество, гореть тебе в аду, гореть тебе в аду, сукин сын, гореть тебе в аду!» Дверь резко распахивается, больно ударяя дрожащего от страха с круглыми глазами мальчишку в лоб. Он падает на пол, чувствуя спиной что-то мягкое и теплое. Сзади доносятся всхлипы. Он неловко разворачивается и видит сидящую на коленях перед ним женщину лет тридцати на вид. Ее светлые волосы до плеч растрепались из тщательно уложенной прически, тушь размазалась по мокрым от слез щекам, кожа покраснела, а глаза, вероятно, плохо видят из-за скопившейся у нижних век влаги. Она вздрагивает плечами, кривит губы, обнажая зубы и ревет, ревет навзрыд еще громче и мотает головой. Озадаченный мальчишка с трудом узнает в женщине свою мать, и она начинает рыдать еще громче, еще назойливее. Этот звук выводит из себя, и он закрывает уши руками, но вой и рыдания не прекращаются, даже когда он мотает головой, жмурясь. Кобейн коротко вздрагивает, раскрывая сонные глаза, в которые тут же ударяет отражающийся от белоснежных стен свет. Проходит несколько минут, прежде чем он окончательно приходит в себя и снова начинает ощущать холод, обнаруживая себя на полу: вчерашней ночью, в очередной раз выказывая свои нерушимые «принципы» и баранье упрямство, он пренебрег предоставленной для ночлежки кроватью, раскладываясь прямо на жесткой горизонтальной поверхности немного ниже. Откуда-то из-за спины снова доносятся раздражающие, но уже не такие громкие рыдания. Кобейн тихо прокашливается и сдвигает брови, с трудом приподнимаясь из положения лежа и вглядываясь в видимую часть кухни. За фигурным, вырезанным из какого-то добротного дерева столом сидит заплаканная кудрявая блондинка, постоянно вытирающая платком слезы, и что-то тихо говорящий ей Дейв. Он, наконец, выпускает из своей широкой ладони ее руку и, забрав платок, принимается сам вытирать лицо жены от следов бурных эмоций после внезапного воссоединения семейств. Курт закатывает глаза и с глухим стуком снова падает на пол, едва не отшибив себе спину. В воздух взлетает пыль, а глаза уставляются в белоснежный потолок. Стерильно как в больнице. Он заметил эту граничащую с безумием чистоту еще в первый день визита в загородный дом Гролов, когда они все усиленно готовились к бессмысленному концерту. И вот опять. Вернулись к тому, с чего начали. Вчера же, прекратив свои скитания по стране, двое старперов счастливо воссоединились в тихом поместье Дейва со своими семьями, обливаясь слезами, целуясь и прося прощения за все, что было и чего не было, пока Кобейн в одну рожу глушил омерзительно дорогой виски из личных запасов хозяина дома. Чувство подзаебывания складывающейся в течение последних четырех месяцев ситуацией становилось все отчетливее, но он предпочел не портить праздник женам\мужьям и детям своей угрюмой физиономией, хотя сказать хотелось много. Много о том, какой на самом деле херней они занимаются, разгуливая по стране, чтобы потом, словно с реальной прогулки по двору, вернуться в объятья жен и под крышу дома. Сплошное развлекалово, идеальная жизнь: теплый дом, семья, еда, постель, а когда захотел - двинул в путь на машине, прихватив друзей, просто чтобы повидать мир да поскитаться вольными бродягами дхармы по Америке. Видимо, у них все пошло по плану, но Кобейн для себя решил, что он в этот план абсолютно точно не вписывается. «И все же не уходишь, сукин ты сын...» Из тихой кухни вдруг начали доноситься отчетливые звуки глухого причмокивания и неразборчивого шепота, из-за чего Кобейн, знатно стукнувшись головой о край кофейного столика, поспешил отойти подальше от расчувствовавшихся супругов. По пути натягивая куртку на костлявые плечи и наскоро поджигая зажатую в зубах, последнюю из опустевшей пачки сигарету, он минует гостиную, в углу которой, лежа друг на друге, расположилась чета Новоселичей. Выпустив тихий раздраженный выдох, Кобейн достаточно ощутимо «прикрывает» дверь. Заспанный Крист растерянно моргает лишь одним открывшимся глазом, раскрыв рот, но быстро грохается обратно на диван... Оживленная улица большого города обступает со всех сторон, надавливая количеством щебечущих о чем-то людей, как тараканы разбегающихся в стороны и сходящихся снова. Какие-то яркие вспышки рекламных щитков даже ранним утром, визг тормозов и гудки со стороны застрявших в пробке нетерпеливых водителей, запах выхлопного газа и дыма от далеких производств, который все же слабо просачивается сквозь маскирующие запахи, коими овеян город стараниями «сверху». Хомячки-потребители пляшут со своими пакетами, полными одеждой\едой\дерьмом под известными именами. Почти у всех на лицах улыбки, радость. Кобейн резко шарахается в сторону, едва не задев какую-то витрину за спиной, от такой жизнерадостной группки подростков, которые, завидев знакомое мрачное лицо в толпе, с готовностью обступили и принялись что-то болтать, подсовывая бумажки на подпись. Пару раз, не замедляя шага, обернувшись на растерянных детей, он натягивает на голову капюшон и засовывает руки в карманы, для пущей конспирации опуская лицо. Вот так просто подходят и просят какие-то там расписки («о невыезде» звучит в голове), глядят блестящими глазами фанатиков, словно ничего не было. Словно это не он - тот, кто заставил людей послать к чертовой матери своих разжиревших господ и хоть на секунду задуматься о бедственном положении, словно не он спалил здания, школы и объекты гос. важности, словно не он убил несколько больших шишек, пытаясь добиться своей цели. Словно он ничего и не делал, не за что ни любить, ни ненавидеть особо. Просто так помаячил на заднем плане, как многие другие. Кобейн, быстрым шагом продвигаясь впеерд, случайно задевает плечом какую-то женщину, которая на секунду останавливается. В сущности, особо ничего и не сделал, как оказалось. Все твои «сделал» и «не сделал» измеряются только временем и ничем иным. Время - единственная важная и значимая единица измерения, которая может продлить жизнь или укоротить ее совсем. Если люди уже сейчас, словно не помнят, что было пару месяцев назад, что он делал в течение всего года, как и двадцать с лишним лет назад, то что он вообще сделал? Исчезнуть совершенно, не оставить и следа, уйти невидимкой, словно тебя никогда и не существовало ни в мире, ни в чьей-либо памяти. Кобейн передернул плечами от открывшейся перспективы, о которой задумывался все чаще. Права была старая настоятельница: ничего из тебя, дерьмо ходячее, не выйдет, сдохнешь в канаве, сгоришь в аду (да уж лучше в аду). Он не часто вспоминал такое далекое прошлое, особенно нечасто оно снилось, но, видимо, утром был какой-то исключительный случай. Вынырнув обратно на поверхность, Кобейн заворачивает в пустующий ранним утром своего рода бар на цокольном этаже помпезного магазина. У барной стойки с апатичным видом стоит тощий загорелый мужчина в форменной зеленой бейсболке, на которого Курт поначалу обращает мало внимания, глядя на экран бубнящего о новостях из местных колоний телевизора у потолка. - Чего тебе, парень? - скрипучий голос привлекает внимание, и Кобейн переводит взгляд на мужчину, кладя на стойку пару бумажек. - Winston, будьте д... Ты из колонии? - мужчина с сухим загорелым лицом и обветренным грубыми руками тяжелым взглядом смеряет «собеседника», удостаивая его вопрос только кротким кивком. Он поворачивается спиной, выискивая пачку сигарет. Кобейн в растерянности и с недоверием наблюдает за действиями человека, который еще совсем недавно, скорее всего, гнул спину в поле, собирая хлопок или кукурузу, или же он работал в шахте - где угодно, но не в лощеном магазине в самом центре города, где заседают его хозяева и господа. Он отрывает взгляд от мужчины, перенося внимание снова на новостной выпуск. На экране, прерываемые изображениями из студии, беспорядочно бегут куда-то на фоне горящих руин поселенцы. В их руках какие-то полные барахлом сумки, куски ткани. Они хаотично разбегаются, орут, а огонь полыхает над всем этим, проламывая обуглившиеся крыши лачуг. - Слушай парень, бери свои сигареты и уходи, - Кобейн с трудом переводит взгляд обратно на сурово смотрящего мужчину, а затем на лежащую на стойке пачку. - Мне не нужны проблемы. - Проблемы? - Да. Если у тебя что-то с головой не в порядке, то не надо перекладывать эту хрень на здоровых людей, - поясняет бывший поселенец. Кобейн еще пару минут молча буравит его взглядом, мысленно прокручивая эти странные слова о здоровых и больных, после чего криво усмехается. Мужчина не меняется в лице, когда он забирает сигареты, тут же вытягивая одну и скашивая глаза на мгновение в сторону экрана телевизора, ролик о поселенцах в котором сменился какие-то другими новостями.***
Дорогие и глубоко уважаемые мной друзья по (не)счастью, я рад сообщить вам, что сыт по горло бессмысленным разъездами по стране и вашим полным отрицанием существующей в данный момент ситуации\проблемы. Я сыт по горло многими причинами и следствиями из них. Я сыт вашими загулами и вашими любящими семьями, вашими веселыми историями о славном прошлом и планами на не менее славное будущее, вашей непреодолимой глухотой, с которой вы пропускаете чуть меньше, чем все, что я пытаюсь сказать. Я наивно полагал, что смогу что-то сделать вместе с вами, я решил, что смогу что-то сделать один, но не добился ничего. И не добьюсь, если так и буду тащить балласт в виде двух заскучавших стариков за собой. Когда-то очень давно все это имело большое значение для всех нас (для вас двоих в частности), когда-то совсем недавно на краткий миг это снова имело значение для вас исключительно, имело большое значение, но теперь это снова не так. Нам больше нет никакого смысла и стимула играть в крепкие дружеские отношения и пытаться сдерживать то, что уже давно разваливается. Если никто ничего не делает, то уйду я. И... Карандаш в пальцах замирает, выведя еще одну букву. Кобейн слабо сжимает челюсти, бегло осматривая исписанный тетрадный лист с рваными краями, и с тихим вздохом откидывается на спинку скрипнувшего стула. Глаза упираются в потолок, и он едва успевает вспомнить, что пора стряхнуть пепел с почти полностью истлевшей сигареты. С улицы, проникая сквозь наглухо зашторенные окна, донесся надрывный звук женского смеха, а за ним кривляющийся, деланно грозный голос Грола. Что-то упало и заплескалось. Кобейн выпучивает глаза, медленно выпуская воздух. Звуки бурного веселья четы Гролов\Новоселичей с аккуратного дворика у дома мешают сосредоточиться, хотя он и так уже успел упустить последнюю мысль. Окно со стуком захлопывается, когда он прикладывает его о раму, и голоса снаружи становятся все глуше. На секунду он задерживается, вглядываясь в рассевшуюся у поблескивающего кристально чистой водой бассейна семейку. Дейв носится по всему его периметру, брызгая водой в дочерей, которые в ответ на это надрывно взвизгивают и смеются. Жена же наблюдает за весельем в стороне. Новоселич со своей супругой некоторое время назад ушли гулять по окрестностям, наслаждаясь обществом друг друга. Обычно эти двое со своими семьями часто проводят вечера вместе, занимая себя какими-то играми, просмотром фильма, прогулками или походами в город. Кобейн отлично помнит тот взгляд, которым его одаривала жена Дейва, всякий раз получавшая короткий отказ на любое предложение присоединиться к их шумной компании и провести немного времени вместе. Это был и какой-то страх, и сожаление, и неуверенность, после чего женщина мгновенно молча ретировалась, исподлобья косясь на мрачного гостя. Гость же то и дело напивался, накуривался до полубессознательного состояния и бродил ночами по опустевшему району. Кобейн одергивает занавеску, отходя от окна и замирая снова. Чувство злости и сжигающей желчи, которая излилась в письмо на драном листке, утихает. Он сминает листок и откидывает в сторону, чтобы начать заново. Крис(т)... и Дейв. Рука снова замирает, и Кобейн вновь поднимается на ноги, отстраненно проводя ладонью по волосам и оглядываясь словно в поисках какой-то подсказки. Какая может быть подсказка, когда и так все ясно? Ему пришло время уходить, смываться, оставить их и идти своим путем. Эти люди сейчас и только сейчас по-настоящему счастливы, и во многом - его вина, что он ошибся, решив, будто для них нет большей мечты и смысла жизни в том, чтобы находиться в вечном состоянии борьбы. Для них вовсе не по-настоящему важна вся эта идея, заложенная так давно в эту драную группу, она чужда им по своей сути - вечные отрицательные чувства и эмоции, вечная борьба, самоистязание, вечный поиск и скитания, вечные размышления, от которых разрывается голова, безумие дикость, переходящие грани дозволенного. Лишь разбавить обыденную жизнь - не более того, но это «обыденное» и семейное существование оказалось куда более важным, нежели все эти странные бунты, революции, скитания. Это не для них. Идея изжила себя, теперь им хочется найти что-то новое или вернуться в теплое родное гнездо. Идея изжила себя еще в самом начале. Кобейн слабо сдвигает брови, задумчиво опуская голову. Может они даже не столько пытались вернуть прошлое, сколько вернуть себе веру и интерес к своим жизням посредством такой резкой смены приевшегося на совершенно новое? Сменить семейный очаг на холодные опасные скитания, чтобы познать истинную цену этого тихого счастья? Во всяком случае, им всегда было и будет, куда вернуться. Первым местом, куда направились эти двое после внезапного разделения осенью, когда Кобейн натворил дел, был родной дом. Им всегда было, есть и будет, куда вернуться, где отсидеться и успокоиться, восстановить силы. Он упирается лбом в прохладную стену, прикрывая глаза, когда на ум почему-то приходит сначала покрытая пеплом Румыния, затем зачуханный до смерти Абердин с обилием деревоперерабатывающих фабрик. Идти-то некуда. Некуда и никогда не было места, куда можно вернуться, где можно отлежаться, где можно восстановить силы, набраться новых. Лишь только прикрыл глаза, только почувствовал, что появился хоть малейший проблеск этого "второго дыхания", и снова кидаться в самое марево с головой, хотя сил не осталось совершенно. Так, когда-нибудь его просто разорвет из-за отсутствия банальной передышки. Крис(т) и Дейв, я ухожу, чтобы... Ну и зачем? Что делать там, куда пойдешь? И куда именно он собирается идти? Дальше пытаться спасать этих ебанутых овец, этих гребаных повстанцев, этих «здоровых людей», заражая их своей чумой? Нет ни сил, ни желания на такие подвиги в очередной раз. Хару была права, Хару была вечно чертовски права: пока они сами не захотят, им никто не поможет. Пока они сами не начнут спасать себя, никто не сможет спасти их. Слепого не заставить увидеть, глухого не заставить услышать. Это, как оказалось, относится ко всем, включая его самого: никто не сможет спасти, никто не будет помогать. Он сам не хочет, чтобы его спасали. Он с самого начала видел себя на ином месте, не «спасенного». Он захлопывает тетрадь и кидает ее в сторону валяющегося на полу рюкзака, решая, что может уйти по-английски безо всякого слезливого письма с объяснениями\обвинениями. Движения становятся порывистее, когда он резко скидывает все свое немногочисленное барахло в кучу, рассовывая необходимую мелочь по карманам, почти не глядя на то, что делает. Замерев на секунду, снова вытаскивает сигарету из пачки и поджигает, когда за спиной раздается робкий стук в дверь. Дым выходит из легких через рот беловатой струей, и он не двигается, глядя куда-то сквозь противоположную себе стену. Как всегда не в то время. Стук повторяется. Кобейн быстро выдыхает через плечо и подходит к двери. В образовавшейся узкой щели виднеется обеспокоенное уже немолодое лицо жены Дейва с влажными от воды волосами. Она молчит, пока Кобейн выжидательно, чувствуя, что теряет терпение, смотрит на нее. - Что? - Мы собираемся прошвырнуться по городу, - вдруг оживляется блондинка. - Может... может захочешь с нами. Знаю, что нет, я просто спросила. Он отводит взгляд, косясь в сторону темной комнаты, где на полу все так же среди кучки скомканных листков валяется его набитый вещами рюкзак. Идти-то некуда... Женщина медленно кивнула самой себе и собралась уйти, но резкий стук в дверной косяк от упершейся в него руки заставил остановиться. - Вы идите, я скоро догоню.***
Кобейн резко запрокидывает голову, ощущая болезненный хруст затекших позвонков где-то внутри. Уже в самом конце февраля припекающее солнце придает ощущение настоящего адского пекла на простой светлой улице. Ему кажется, что эти ощущения не столь обманчивы: атмосфера все сильнее накаляется, все двигатели искрят и возгораются, тормоза визжат, не выполняя своей главной функции, в раскрытые окна залетает ветер, а ты кричишь «стоп, стоп, стоп», будучи уже не в состоянии хоть что-то сделать. В висках стучит кровь, и напряжение бешеное, но все продолжает копиться внутри. Скоро сорвет, скоро разорвет. Кобейн раскрывает глаза, улавливая приближающиеся шаги и голоса за спиной. Кажется, это Дейв прощается с женой и детьми, чтобы снова пуститься в путь. Снова на дороге. Кобейн стискивает зубы, машинально усмехаясь себе под нос: что он делает, господи, что все они делают и зачем? Курт укладывает поднятый с пола рюкзак Новоселича в раскрытый багажник, перед которым и стоит, разбираясь с их барахлом, и чувствует, что стук в голове учащается, словно кровь становится каким-то раскаленным напалмом. Давно такого не было. Значит это лишь одно: нет места, необходимо уходить, смываться как можно скорее и не задерживаться нигде ни секунды. Крист засел в машине, а Дейв прощается с женой. На удивления, никаких слез и объяснений в любви: он ведь знает, что вернется. - Не переживай, все будет нормально. - Даже не знаю, Дейв, ей ведь в школу надо. - Реальная жизнь научит лучше всякой школы, правда, Вай?* Эй, Крист, - зовет Дейв, останавливаясь у машины, - не занимай там все место, Вайлет с нами поедет. Хочет страну посмотреть, - глухой стук в багажнике заставляет барабанщика переместить взгляд на лицо стоящего рядом Кобейна, чьи глаза смотрят на него, словно на врага народа. - Чего она хочет?.. - пятнадцатилетняя девочка заметно стушевалась из-за произнесенных таким тоном и не предвещающим ничего хорошего голосом слов. - Проехаться с нами. Всего пара недель, не парься, нужно же... - Ты в своем уме, придурок? - Дейв замолкает на секунду, кидая взгляд на неловко сжавшуюся дочь, а затем снова на Кобейна. - А в чем проблема-то? - В чем проблема? Может, мы ее еще в гребаный Великий Каньон свозим? Или в долину Смерти? Какие-нибудь особые пожелания? - Так, я не понял... - мужчина тяжело выдыхает, уставляя руки на пояс и отпуская от себя дочь, чтобы полностью перенести внимание на разговор. Лысоватая голова Новоселича высовывается из открывшейся двери. - Ты чего завелся, Кобейн? Я не говорю, что мы должны специально куда-то ее вести, это ведь не экскурсия... - О Боже... - он, упираясь вытянутыми руками в поднятую дверцу багажника, опускает голову, смеясь. - Что ты ржешь? - Не экскурсия, Дейв, - голубые глаза снова поднимаются, не выражая и капли смеха, и он кивает несколько раз себе. - Не гребаная экскурсия. Ты отдаешь себе отчет в том, куда везешь свою девчонку? Что мы, по-твоему, собираемся сейчас делать? Весело скакать по штатам, наслаждаясь жизнью, чтобы потом вернуться в твои гребаные хоромы? - Можешь не возвращаться. - Ни малейшего желания нет. - А что, по-твоему, мы собираемся делать? Снова освобождать этих поселенцев, давать концерты, бомбить школы и банки, херачить государственных деятелей? Ты этим собираешься заниматься, да? Гребаной революцией, друг? - Кобейн отводит взгляд, раздраженно выдыхая и запрокидывая голову. Дейв на секунду пораженно замолкает и вырывает руку, когда жена трогает его за локоть. - Я поверить не могу... Я просто не могу в это поверить. Нет, ты совсем идиот? Они смешали тебя с грязью, ты никому не нужен, они дали понять, что все это не имеет для них никакого значения, а ты опять за свое... - А для кого все это имеет значение? - он снова смотрит в глаза мужчине. - Для тебя? Для него? Кому, кроме меня, есть дело до всего этого дерьма? И зачем ты вообще сейчас едешь куда-то, если забил на все? Зачем это все? Тебе стало скучно под старость, решил развеяться в стиле Керуака? Оставался бы ты лучше в своем гн... - По-твоему, ты один поступаешь правильно? - Да нет в этом ничего правильного! - багажник с резким стуком захлопывается. Кобейн тяжело дышит, немигающими глазами глядя на Грола. - Мне насрать, едешь ты или нет, но она останется здесь. Это не гребаная экскурсия и не веселое путешествие, - не дослушав того, что хотел ответить Дейв, Кобейн рванул дверцу у места водителя на себя, почти сразу заводя двигатель. - О, отлично, теперь ты поведешь, психопат? - из приоткрытого окна высунулся оттопыренный длинный средний палец. Дейв тяжело вздохнул, выругавшись про себя. Мужчина обменялся последними наставлениями с женой и дочерью, обнял обеих и с мрачным выражением на физиономии рухнул на задние сидения. Как только дверь с его стороны хлопнула, машина сорвалась с места, рыкнув перегруженным двигателем. Поднявшаяся за стеклами бежево-серая пыль окутывает машину, мешая обзору, хотя он и не придает этому значения, до отказа вдавливая педаль газа в пол, словно таким образом можно выжать все из себя. Пускай там и сидит, и горит, и выжигает. Он не старается разобрать дороги и сфокусироваться на конкретном пункте назначения нового пути, но продолжает выжимать из двигателя все соки, припоминая, что, кажется, в жизни никогда так не ездил. Внутри все притихли, и слышен лишь бешеный рев мотора, шорох колес по песку и камням да внутренне оглушающее сердцебиение. Ему нравится знать, что они считают себя здоровыми людьми, которые, однако, так слабы и незащищены от этой опасной чумы, носителем которой он является. Паразит, зараза. Совершенно наплевать, если погибнут на дороге, столкнувшись с фурой, если слетят с края обрыва на дно каньона, если мозги распечет от невыносимой жары - он помнит, что у него билет только в один конец. Не стоило им ехать, не стоило разрушать свои заново отстроенные жизни. Для них тут уже нет места. Места в этом стареющем, распадающемся на части, крушащимся под тяжестью времени и событий мире, который пылает, горит и искрит на последнем своем выдохе, летя без тормозов прямо с крутого обрыва в бездну, где ему суждено остаться навсегда. Он взорвется. Он рушится, он распадается, он умирает, и он обязательно взорвется. Такая жара в конце зимнего месяца не предвещает ничего хорошего для «здоровых людей». Однако им есть куда идти, чтобы переждать и восстановить силы, откуда выйти, чтобы отстроить все заново на свой лад. Кто-то будет морщиться, кто-то вздыхать с ностальгией по вечерам, надравшись до полусмерти, а кого-то, совсем малую, незначительную часть, унесет в этом вихре, выжжет этим пожаром до костей, разорвет на части. Билет лишь в один конец и вернуться уже некуда. Поэтому совсем нет никакого смысла ждать чего-то, стоять на месте, надеяться. Теперь только вперед. Из ноющего горла вырывается хриплый вой, когда он бешеными глазами окидывает притихшую публику из двух человек. Не касаясь земли и не видя солнца, нам ничего не осталось, кроме как только бежать, бежать, бежать. Побежали со мной, если не боишься заразиться! Заразиться жизнью и всем ее дерьмом. Нас ждет домик на холме, где все горит, все, черт подери, в огне... Где-то в груди жутким звуком вибрирует утробное рычание, и зубы оскалены. Вид невыносимо безумный и больной, безнадежно зараженный. Машина пролетает по пустынной дороге, поднимая в раскаленный воздух клубы пыли, стремясь к горизонту, чтобы сгореть.***
- А я знаю, почему ты ведешь себя так,- с самодовольной ухмылкой на губах и отсутствием любого намека на смех в глазах произносит Дейв. Кобейн поднимает глаза и попутно обнаруживает себя в придорожной забегаловке при автозаправке, где они остановились. Средний Запад. Ветер за немытыми окнами гоняет тучи желтой пыли, быстро рассеивающейся под натиском сухих порывов. Пролетает по земле, шелестя, комок травы, какой-то старик в соломенной шляпе и с отсутствующими зубами вытирает руки о джинсовый комбинезон в масляных пятнах и сплевывает на землю. Слюна у этих людей почти всегда темная, словно они жевали табак с рождения, тягучая. Глядя на него, стоящего в своих дырявых ботинках на избитых ногах около какой-то крутой блестящей тачки, Кобейн понимает, что почти забыл, как попал сюда. Он мысленно пытается скорее машинально отсчитать проведенное в дороге время и понять, что привело их в забытую богом забегаловку, в которой, однако, отсиживаются помимо пары поселенцев в углу приличные господа в прогулочных костюмах. В голове только мысли об этом старике в шляпе, заливающем бензин в крутую машину. Он нажимает чайной ложкой на кусок сахара на столешнице - белые песчинки разлетаются в стороны, заставляя мужчин дернуться, уворачиваясь. - Неужели... - Да, просто тебя бесит, что у нас есть семьи, есть женщины, которые любят и ждут, есть место, куда можно прийти, - Кобейн сцепляет руки вместе, разводя локти в стороны и опираясь на них. Взгляд беспорядочно плавает по периметру заведения. - Тебя бесит, что Дерден предала нас, что ты остался один... - Дейв, - осторожно начинает Крист, тронув приятеля за локоть. - Рассказать тебе, что меня на самом деле бесит? - взгляды мужчин устремляются на негромко, но с какой-то тенью угрозы заговорившего Кобейна. Голубые глаза буравят немигающим взглядом, словно испытывая волю. Напряжение, повисшее в воздухе, трое мужчин могут буквально ощутить. Кобейн действительно чувствует себя почти взбешенным, хотя в последнее время задеть трудновато. Но в этот раз нарушено слишком много запретов: в тысячный раз разговор на одну и ту же доебавшую до почек тему; упоминание Дерден; очередная попытка разобраться в том, чего не понять. Дейв приподнимает брови, складывая руки на груди, а Крист мрачно переводит взгляд с одного на другого. - Меня бесит, что ни одного из всей херовой кучи, что была вначале, не ебет происходящее. Ни один даже не пытается вникнуть, легче просто делать вид, что все так и должно быть и дальше прикидываться овощем. - А что происходит? - И больше всего меня бесит, Грол, что вас обоих это не ебет ни в какой позе, - голос понижается почти до громкого шипения. - Когда-то вы, наверное, придавали всему этому огромное значение, всей это гребаной революции и сопротивлению, своей собственной позиции, а сейчас вам насрать, - он зачем-то высыпает на столешницу сахар из небольшой фарфоровой емкости. - Вы бездумно болтаетесь по стране, чтобы разбавить ебаную скуку, но вам просто плевать. Если тебе так угодно, то да - я считаю себя единственным, кому важна эта группа и ее изначальная идея. Эта херня все мозги мне выебала, - он прижимает пальцы к вискам, тут же опуская и смахивая сахар со стола. - Для вас это было просто развлечением, которое надоело. Тебе хочется чего-то нового, тебе хочется свою группу и свои новые идеи, тебе хочется жить спокойно и уверенно рядом со своим семейством, а тебе, - он указывает ложкой на Криста, - тебе хочется прекратить все это, потому что ты смертельно устал, тебе хочется где-нибудь кинуть свои старые кости и успокоиться, провести старость и умереть перед камином. Вот и все, - он разводит руками, откидываясь на спинку стула. Дейв потирает переносицу. - Тем не менее, каждый из вас двоих делает вид, что занят каким-то важным делом, прикрывается какой-то херней. Ты вообще собрался свою дочь взять в дорогу, придурок. - Слушай ты... - Нет, это ты послушай, - Кобейн снова пригнулся к столу, слегка повышая голос, - тебе кажется, это все большое развлечение? То, что у нас... нет, у меня ничего не вышло, еще не значит, что теперь можно расслабиться. Теперь наоборот охуеть как нельзя расслабляться. Вы этого не замечаете, разумеется, но оно уже происходит, всему этому скоро конец. - Тебе бы полечиться, Курт... - с сомнением произносит Крист, неловко прокашлявшись. - Никто не относится к этому достаточно серьезно и никогда не относился. Группа и группа, музыка и музыка - ничего более. Черт, - он без особой веселости усмехается, запрокидывая голову, - че-е-рт... Если дело в гребаной группе, то пожалуйста - я распускаю ее к херам, потому что дальше болтаться больше нет смысла. Нам вместе больше нет никакого смысла. Все к хренам! - он смахнул со стола стоявшие на нем немногочисленные столовые приборы. - Все к хренам собачьим! Нам ведь это больше не нужно!.. Мы думали, революцию надо создавать в массах, но ее нужно создавать вот здесь, - он постучал пальцем по виску. - Ну, тебе это удалось: ты совсем уже сбрендил. - Именно поэтому лучше нам разойтись. Оставьте меня подыхать без возможности заразить кого-то из здоровых людей. К херам чертову группу, к херам чертову музыку и революции! Все к херам...- он шумно поднимается с места, подхватывая рюкзак. - Господи, что ты творишь... Ты совсем больной, Кобейн, совсем. - Сядь и покрутись, - показав Дейву средний палец, шипит через плечо Кобейн, отходя от стола, из-за чего мужчинам приходится оборачиваться и орать через все притихшее заведение. - Куда ты идешь, идиот?! - дверь со стуком захлопывается за мелькнувшей в проеме спиной. Дейв тяжело вздыхает, переглядываясь с Новоселичем. Отчего-то совесть не позволяет вот так просто кинуть его на произвол судьбы. Они наблюдают из окна, как фигура с блондинистой копной на больной башке останавливается, немного отойдя от забегаловки, видимо, чтобы поджечь сигарету. Грол закатывает глаза на это комнатное детское бунтарство вроде курения на заправке. Сухой беззубый старик любезно раскланивается и подобострастно пожимает щедро давшую чаевые белую руку хозяина крутого автомобиля. Впрочем, рука тут же отдергивается от цепких, измазанных в грязи и масле натруженных ладоней. Крист почти наверняка уверен, что Кобейн снова злится, глядя на это. Автомобиль отчаянно газует, красуясь перед «деревенщиной» в забегаловке и окрестностях, и обдает пылью и облаком выхлопного газа замершего старика, который тяжело закашливается. Кашляет почти до крови, а затем как ни в чем не было сплевывает в сторону.