Мы бродили, пока луна не стала круглой как блюдо.
Ветер выл молитву, и я уснул перед вратами.
Я никогда не наступал на трещины: это бы принесло боль моей матери.
Я не мог проснуться от кошмара, который засосал меня, утянул на дно.
Утянул на дно.
И это было так реально.
Это было так реально... -Jeff Buckley - "So Real".
Это было почти реально. Я шатался, как пьяный, на самых задворках, пока луна не стала круглой как блюдо. Фарфоровое блюдо над головой на фоне черного ситца в белых крошках. Я видел звезды так близко, и это было почти реально, ускользало. Семимильная змея движется вперед, извиваясь и не меняя курса. Она шипит по ночам, когда здесь чертовски холодно. На рваных краях ситца горят огни. Они и не подозревают, что все это чертовски скоро кончится.
Кобейн просыпается только к вечеру, когда солнце начинает постепенно скатываться за горизонт. Голова гудит так, словно всю прошлую ночь он безбожно надирался в дым, но на деле же - всего лишь эффект от долгого нахождения на солнцепеке на пыльной трасе Среднего Запада. Он держится рукой за голову, морщась, и приподнимается, садясь, на ворохе рюкзаков и каких-то тряпок, среди которых также похрапывают двое мужчин. Кобейн мрачно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, где находится, но в темноте видит лишь покачивающиеся от ветра широкие еловые лапы серовато-зеленых оттенков. Недалеко слышен шум редко проезжающих машин. Вероятно, где-то рядом с трассой, но в лесу. Слышится шум ветра и запах еловой смолы с примесью дыма. Кобейн чувствует холод на коже и откидывает голову, блаженно выдыхая вверх, на краткий миг отрешившись от мучавшего весь день (весь год) жара. Свежий лесной воздух на некоторое время проясняет мозги и дает ослабить хватку хоть на мгновение, расплыться и упасть. Нечего терять, когда уже ничего не имеешь. С какой-то стороны даже лучше, когда остаешься совсем один: незачем волноваться о ком-то кроме себя. Джим Джонс валяется на берегу ботанического залива и пялится в звездное небо и думает, думает, бесконечно много думает обо всем сразу под дымкой сигаретного дыма в своих пустых глазах. Глазницах. Джим Джонс, признанный виновным во всех своих злодеяниях против народа, опозоренный и отправленный посмертно скитаться по морю в поисках несуществующего пристанища. А так ли хочется его найти? Кобейн смыкает губы, выпуская дым через нос. Запах гари в воздухе усиливается. Откуда-то издалека слышится треск и стук. Джима Джонса отправили в кандалах скитаться по миру, по ревущему морю. Толпа освистала его, толпа, в которой каждый второй натворил столько, что и жизни не хватит, чтобы отплатить за все свои злодеяния. На нем просто излишняя ответственность далеко не просто за себя. Получай же теперь, Джим Джонс. Однако, думается, пока дым медленно освобождает легкие, слишком много разговоров о себе и мыслей об этом странном положении. Но о чем еще размышлять, когда ничего не осталось? Борьба - значит жизнь, борьба должна продолжаться независимо от оставшихся или иссякших сил. Только вот теперь не понятно: борьба с кем и борьба за что? Борьба со временем бессмысленна по сути своей, а больше не с кем. Все давно решено, и он понимает это, лежа почти без движения впервые за долгое время. Излишне тихо. Подозрительно спокойно. Он точно видит в своей голове, как помимо в черном атласе неба раскидывается воображаемый темный зал суда, и тысячи осуждающих глаз холодно мерцают, приговаривают. «Ты отправишься к Ботаническому Заливу и останешься там навечно». У каждого свой ботанический залив, решает он, снова затягиваясь с усмешкой от разведенной внутренне философии. Худшего места на всей земле и не придумать - это ведь все игра слов, никакого залива и в помине нет. Ботанический залив, в котором он более всего боится застрять навсегда. О, заковали в кандалы и отправили скитаться по морям, но ненадолго. Вот он, очередной стимул и смысл борьбы - не попасть в персональное чистилище, устроенное этими добрыми людьми. Не прогнуться, не сдаться для самого себя, не дать себе забыться и залечь на этом гребаном заливе, даже если дико хочется грохнуться без сил и блевануть кровью под себя. Лучше заблевать кровью все вокруг и их в том числе. Слабая усмешка снова появляется на губах, когда он выдыхает, воображая все свои идеи в реальности.
Не слишком высовывайся, говорили эти дряблые настоятельницы в приюте. Не слишком выебывайся, говорили, стоило перешагнуть порог этого реального мира. Но теперь он уже не тот слабый хилый мальчишка, которым был, когда шарахался от других детей, который не мог выбить дверь, если она мешала пройти, не мог найти выхода и сил в себе, сдерживаться, блевать кровью и наслаждаться этим процессом собственного внутреннего отравления. Сейчас он больной на голову двадцатисемилетний ублюдок, готовый разодрать себе глотку собственными руками, но не прогнуться под этими отягощающими «обстоятельствами». В сравнении с прошлым настигает странное чувство извращенной гордости. Будучи в том странном плешивом месте с больными тетками в черном, кто мог представить, что вырастет из маленького зашуганного придурка, чем он станет, какие мысли будут водиться в голове? Он точно помнит сейчас, лежа на холодной земле и глядя в холодное небо, что представлял себя не так. Он слабо помнит, о чем думал тогда помимо того, что его ждет совершенно другая дорога, отличная от окружающих людей, но не представлял себе, что все повернется именно так. Предчувствие и образы, но ничего конкретного, только силуэты и никогда точности. Один больной туман над маковым полем. Желанная иллюзия. Он слегка хмурит брови, стряхивая пепел с сигареты в траву. Чем становишься старше, чем дальше становится детство и юность, тем меньше и незначительнее кажутся все, сопутствовавшие определенному периоду времени проблемы и страхи. Мы меняемся каждый день. Согласно буддийскому верованию: маленькая смерть ежеминутно, ты уже не тот, каким был мгновение назад. Ежечасные перевоплощения. Он помнит, как боялся, что однажды станет одним из этих безликих, покрытых сажей ублюдков с завода. Не стал, и теперь это кажется совершенно незначительным. Не мог стать.
Чем ты старше, тем острее отчего-то воспринимаются какие-то редкие детские воспоминания, словно становятся на вес золота. Даже самые короткие и проходные. Он рад, безумно счастлив, что теперь, когда все прояснилось, он может вспомнить, он может окунуться мысленно во что-то давно утерянное. В этих воспоминаниях до странного и неприличного мягко, спокойно и до одури тоскливо. Может, от того, что уже не вернуть. Все проходит. Он растеряно моргает, но быстро окунается обратно в одурманенное состояние. Все уходит, время можно заставить идти медленнее, как бы растянуть его, что они и сделали однажды, вырвав последние секунды перед концом, взрывом. Его можно заставить бежать, но его точно не остановить. Его не остановить и не повернуть вспять. Сколько не растягивай, не выгадывай - все приведет к одному. Не вернуть назад, сколько он ни пытался. Дурманящая дымка уходит, когда совсем недалеко внезапно слышится настороживший звук чьих-то тихих смешков и какого-то глухого шороха. Кобейн приподнимается на локтях, и спину мгновенно обдает холодом. Различить происходящее всего в нескольких сотнях метров у небольшого поселения в глуби леса остается невозможным. Он со вздохом встает с покрытой росой травы, слыша ставший интенсивнее храп Новоселича, и, кинув взгляд на разбитый прямо на земле импровизированный лагерь и замотанного по уши в простыню Грола, ныряет, раздвигая руками лапы елей, в лес. В темноте стволы деревьев едва различимы, и ориентироваться среди обилия высокой травы и поваленных ветвей тяжелее обычного. Кобейн раздраженно шипит, шарахаясь в сторону, когда стукается носом о шершавый ствол. Через некоторое время он все же различает тусклое рыжеватое мерцание какого-то мелкого костра на пустыре у самого поселения и две сгорбившиеся над ним тени, перешептывающиеся, кривые, словно плавящиеся. Кобейн встряхивает головой, слыша в их шепоте змеиное шипение, но выходить не торопиться, наблюдая за фигурами на отдалении.
- Ну когда уже?
- Терпение, Генри, терпение. Спешка нам ни к чему...
- А если кто накроет?
- Поджигай и беги, что же еще? Но вряд ли они рискнут высунуться из своих сараев, - тень побольше с едва различимым облаком рыжей бороды что-то наматывает на плоский квадратный предмет. Кобейн слегка склоняет голову набок, приподнимая одну бровь в недоумении. Взгляд проходится по едва выделяющимся очертаниям старых лачуг, поломанных низких заборов и черным квадратам окон. Все поселение уже спит. Бородатая тень что-то усиленно трет в руках, пока вторая вытаскивает из-за пазухи какие-то прямые короткие палки. Со стороны парочки доносится странный смех шепотом и шиканья друг на друга же. Кобейн закатывает глаза и, приняв людей за двоих местных придурков, коим был когда-то сам на пару с Хоккинсом, подходит ближе, постепенно разглядывая мужчин. Оба одеты как-то излишне хорошо и чисто для поселенцев, хотя не выглядят в общих чертах как люди высшего общества или хотя бы среднего класса, что выражается даже в речи и выражениях. Кобейн останавливается рядом с ними, разглядывая разложенный на земле арсенал какого-то странного динамита и прочей взрывоопасной чертовщины. Бородатый рыжий мужчина, увидев упавшую тень, вздрагивает и поднимает круглые глаза на театрально кашлянувшего Кобейна. Несколько минут они молчат, как и третий парень, моложе и худее рыжего, которого тот подтолкнул локтем. Кобейн с трудом удерживался от усмешки, чувствуя их смущение и удивление.
- О чем химичите, господа?
- Мистер Кобейн!.. - тут же спохватывается рыжий, с восхищенной улыбкой вскакивая на ноги, и, предварительно стащив с головы темно-зеленый берет, протягивая руку. Молодой же парень как ни в чем не бывало встает, отряхиваясь, и слабо усмехается пришельцу. Кобейн окидывается взглядом тихое поселение, располагающееся всего на ничтожном клочке земли в лесу. Он молча кивает на разваленные на земле предметы, вскидывая брови. Рыжий заминается, сминая шапку в руках:
- А что вы тут делаете? Просто так, для себя?
- Ладно, я пошел тогда, поджигать пора, - проговаривает парень, накидывая на плечо вязанку самодельной взрывчатки. Кобейн переводит недоверчивый взгляд на удаляющуюся к домам спину и едва успевает схватить его за локоть, впрочем, парень тут же выворачивается и продолжает идти.
- Эй!.. - Кобейн прибавляет шагу, но перед ним тут же возникает лицо рыжего, мягко улыбающееся, - какого черта? - дергая ухваченную ладонями мужчины руку, сквозь зубы говорит он.
- Понимаете, - с мягкой улыбкой начинает мужчина, - от этого пятачка земли больше никакого проку, а они выселяться не желают. Мистер Коннерс хочет устроить тут какое-то грандиозное предприятие, что-то с лесом там. Но ему нужно место, и он попросил нас, чтобы мы уговорили людей съехать. А они не желают съезжать, уперлись, вот мы и... - общая картина мигом складывается в голове, и Кобейн в ужасе вскидывает брови, вырывая руку. - Ну что вы, так будет луч...
- Стой, придурок! - ночную темноту озаряет полыхнувший свет от прогремевшего взрыва. В воздух взмывают комья земли и обломки дерева, осколки, когда второй парень с обезумившим смехом и пародированным боевым кличем выскакивает из укрытия, забрызганный землей. Он прыгает вокруг образовавшейся в земле дыры на месте нескольких домов среди мелких очагов огня на обломках строений. Едва успев опомнится, Кобейн вырывает руку от рыжего мужика и припускает в сторону дымовой завесы на месте лачуг, но тут же спотыкается, приседая, когда грохот очередного взрыва озаряет обломками дерева и рыжим светом ночную темноту. С верхушек опаленных деревьев взлетают испуганные птицы, пока парень с шашками продолжает скакать как полоумный на обломках, кашляя и крича. Дышать от дыма становится тяжелее. Кобейн дергает скачущего придурка за шиворот, из-за чего тот от неожиданности спотыкается и грохается на землю, рассыпая весь свой арсенал, но не успевает ничего сказать, прерванный душераздирающим воем откуда-то справа. Переведя бешеный взгляд в направлении донесшегося звука, Кобейн замечает согнувшуюся пополам в ворохе оставшейся от разбомбленной стены дома фигуру, изворачивающуюся в песке и клубах пыли. От шока выпускает одного из налетчиков и подскакивает, пошатывающимися шагами быстро добираясь до фигуры сквозь куски дерева в земле под ногами. Крик повторяется, заглушая его собственный кашель. Кобейн краем уха слышит возбужденные крики двух людей за дымовой завесой из пыли и, часто моргая, приседает рядом с фигурой, чтобы тут же вздрогнуть, распахнув глаза. Средних лет женщина, почти погребенная под слоями пыли и песка, дрожит и извивается из стороны в сторону, держась за обрубок ноги, из которого сквозь ее пальцы просачивается кровь. Ее ладони кажутся темно-коричневыми от грязи и крови. Она снова протяжно вскрикивает, зажимая рану и зовя кого-то по имени, выгибая шею от невыносимой боли. Кобейн только чувствует, как кровь в висках стучится еще громче, и он совершенно не понимает, что делать со своими руками и как помочь, из-за чего продолжает тупо пялиться расширившимися глазами на женщину, утирая рукавом лоб. Все мысли вытеснены из головы жуткими криками.
- Ни хрена, Джоуи! Да ты ей ногу оторвал петардами своими, - упершись руками в колени, рыжий опустил бородатое лицо, замершее в выражении полнейшего любопытства. Кобейн неловко попытался прижать к истекающей кровью ноге женщине свою куртку, чтобы остановить поток, но та лишь еще отчаяннее закричала и начала биться в попытке поймать кого-то, повторяя себе под нос «Калеб, Калеб, Калеб».
- Да иди ты! Петарды!.. - обиделся парень, подходя ближе и вставая за спиной приятеля с постным выражением на лице. Кобейн начал суетиться, отчаянно соображая, как транспортировать женщину до ближайшей клиники ночью из леса, когда она мучается от каждого касания. Он сквозь зубы пытался говорить ей что-то успокаивающее, путаясь и злясь на всю эту расплодившуюся дрянь, в том числе и на себя. Из оставшихся в целости домов начали медленно выползать люди, которых подрывник приветствовал громогласным кличем. Народ мигом разбежался подальше от эпицентра событий, не реагируя на мольбы раненой женщины, отчаянно пытавшейся ухватить за руку лежащего рядом бездыханного мужчину с окровавленной головой. Он слабо подал первые признаки жизни, когда Кобейн все же умудрился завязать истекающий обрубок ноги тут же намокшей курткой, игнорируя дикие крики охрипшей женщины. Рыжий с видом старого мудреца покачал головой, распрямляясь.
- Не... Не, так не пойдет. Ей же больно. Мы виноваты в этом, и мы должны облегчить ее страдания, - Кобейн среагировал на последние слова, оборачиваясь в момент, когда пухлая рука мужика взвела курок направленной на женщину пушки, и резко отталкнул ее в сторону, вскакивая. Выстрел прогремел в полуметре, и от разлетевшегося лица едва поднявшего руку мужчины отлетела кровь и ошметки плоти. Забрызганный липкой дрянью Джоуи не сдержал хрюкающего смешка, вырвавшегося сквозь зубы, пока его приятель и идейный вдохновитель в ужасе пялились на разлетевшуюся голову того самого Калеба, обтекая кровью и остатками его мозгов. Женщина в ужасе взвыла еще громче, принимаясь царапать воздух и рыдать.
***
Скрипят несмазанные шарниры на детских качелях, железо стонет, противно бьет звуком внутри черепной коробки. Скрип доносится то громче, то тише, то снова достигая своего апогея, прежде чем на мгновение угаснуть. В вязкой темноте обретаются полузвуки полушепотом и отдаленными глухими голосами каких-то чужих, незнакомых людей, всех на одно лицо. Вылезают, будто вылупляются, глаза, глаза, бесчисленное множество мигающих пустых глаз, а на фоне - скрип и невнятные голоса, обрывки фраз, утерявших свой смысл, обрывки чьих-то частых вздохов. Из монотонного гула выбирается тягучий вязкий гул прибывающего поезда, становящийся все громче, дробящийся на отдельные удары колес о начищенные рельсы. Качается из стороны в сторону, а вокруг - темнота. Вязкая глухота плотного соснового леса, над головой - черный купол, под ногами - земля. В воздухе пахнет затушенным костром и дымом. В воздухе пахнет затушенным костром. Он тяжело сглатывает и подает первые за достаточно продолжительное время признаки жизни, поводя затекшими плечами. Приподнимает голову, чувствуя на коже лица липкую испарину, попутно стирая ее запястьем руки. Он втягивает носом воздух и снова сглатывает, слегка сощуренными воспаленными глазами оглядывая тускло сияющее здание районной больницы. Горят неоновые вывески и указатели, а также несколько окон на паре нижних этажей. Шорох шин по дороге, чьи-то далекие голоса доносятся снаружи от людей, спешащих оказать помощь пострадавшим близким, которых сами и привезли. А позади всего этого мелкого и незначительного островка оживления - темнота и сосновый бор, глухой, закрытый и черный. Кобейн смотрит вперед, изнывая от ожидания чего-то, что зависит только от него самого. Не решается. Рукой ведет по волосам, широко раскрытыми застекленевшими глазами глядя вперед и словно наяву видя вместо едва освещенной, полупустой стоянки сожженного лучом из лупы жука. Извивается, пищит и скрипит. Это все. Это все. Понимание снова настигает неожиданно, обрушивается лавиной в сотый раз. Этому не будет конца. У них не было ни единого шанса, у него не было ни единого шанса. Им это все не нужно. Ты пытаешься доказать что-то самому себе, но теряешься и сбиваешься. Ты не видишь ничего. Просто пришло время сходить с поезда, ведь все уже рушится с невероятной быстротой. Пассажирская дверь слева резко хлопает, впуская прохладный ночной воздух и запыхавшегося, но на удивлением серьезного Криста. Мужчина пару раз прокашливается, устраиваясь на кресле, и запрокидывает голову, устало прикрывая глаза.
- Как она? - спустя несколько минут тишины и глухих криков снаружи спрашивает Кобейн. Новоселич моргает, косясь на него, и выдыхает, принимая нормальное сидячее положение.
- Жить будет. Сказали, сделают протез.
- Сколько же вы им отстегнули... - невнятно произносит Кобейн, глядя перед собой. Басист поворачивает голову, некоторое время глядя на него, а затем со вздохом потирает глаза.
- Знаешь, я вообще-то хотел поговорить с тобой об этом.
- Не я отрывал ей ногу.
- Нет, нет... Я про то, что... Слушай, - наконец, негромко, но твердо произносит мужчина, корпусом поворачиваясь к другу, - я вижу, что ты запутался. Я вижу, что ты не понимаешь, как дальше со всем этим быть и что делать. Поверь, я понимаю не больше твоего, но одно я знаю точно и тебе, что бы ты ни чувствовал, придется это принять. Кай, - Новоселич чуть нагибается, дотрагиваясь рукой до плеча сдвинувшего брови парня, - я знаю, чего все это стоило тебе. Я знаю, через что прошел ты и все мы за этот год. Я знаю, что ты хотел сделать? и что у тебя не получилось сделать. И сейчас я говорю прямо тебе и прошу тебя услышать и понять: смирись... Я знаю, что прошу практически невозможного, - с нервным смехом добавляет Крист, но тут же становится более серьезным, - но это жизненно необходимо. Ты прав, ты был сотню раз прав, когда говорил, что никто кроме тебя по-настоящему серьезно ко всему этому уже давно не относится. Ни один из нас. Эта история, эти перевороты и революции, даже эта музыка... она, черт, она уже никому не нужна. Ты, наверное, думаешь, что я чувствую не то же самое, что и ты? Нет, я чувствую и мне так же больно и тяжело поверить в происходящее... снова. Особенно теперь, когда события тридцатилетней давности я переживаю в точности до последней детали заново и не имею возможности хоть что-то изменить так же, как и раньше. Мы страшно ошиблись, и мне приходится осознавать это каждый день, особенно когда вижу тебя таким... Послушай, - снова начинает Крист после минутного молчания, пока Кобейн сжимал зубы, не чувствуя, однако, привычной злости, но что-то другое вместо нее, - нельзя вернуть прошлое, нельзя заставить людей делать что-то, нельзя изменить наше положение сейчас, мы так увязли... Но мы можем изменить исход, понимаешь? Я не хочу, чтобы все повторилось снова. Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты ведь не образ, ты не его заложник, как бы ни казалось, что это именно так. Ты существуешь отдельно от всего этого дерьма. Я говорил это тогда и говорю сейчас: Кай, ты можешь жить, понимаешь меня? Все, что нужно сделать - просто смириться и отпустить. Ты просто должен поверить и принять. Не сдаться. Это нельзя назвать "сдаться". Когда цунами уничтожает целые города и убивает тысячи людей, мы же не проклинаем природу и не пытаемся побороть ее, не пытаемся уничтожить цунами как явление, потому что это, во-первых, невозможно. Это неизбежно.
- Так это я... - Кобейн слабо усмехается, не глядя на мужчину, - цунами.
- Да, но... Нет, послушай. Я имею в виду, что есть вещи, которые не по силам ни человеку, ни его духу, ни искусству - вообще ничему. Это совершенно другое измерение. В нашем мире такое не прокатит. Есть что-то, что нельзя изменить. Например... Ты ведь не можешь сделать так, чтобы люди перестали умирать? Никто не сможет. Это то, что не поддается нашей силе. Та же история и у нас: каким бы влиянием кто не обладал - изменить естественный ход развития общества, течение времени, изменение нашего мира - просто невозможно. Это та вещь, с которой просто необходимо смириться и расслабиться. Успокойся, я прошу тебя. Успокойся. Не надо истязать себя, не надо мучить, просто отпусти. Ты даже не представляешь, какой груз с плеч сразу упадет, как тебе станет легко. Все изменится. Просто успокойся... - Крист убирает руку, мельком вытирая заслезившиеся глаза и ругая себя под нос за стариковскую чувствительность. Кобейн молча продолжает смотреть перед собой. Внутри ни злости, ни обиды, ни желания лететь куда-то без тормозов. Только опустошение и приглушенное отчаяние. Когда Дейв с шумом запрыгивает на задние сиденья и начинает рассказывать обо всем, произошедшем в больнице, Крист тихо шмыгает носом и пару раз хлопает Кобейн по плечу, пока не добивается кивка.
***
Холодная вода при соприкосновении с будто пылающей под засохшими коричневыми разводами кожей посылает по всему телу дрожь, но Кобейн только крепче стискивает зубы, нервно растирая лицо в попытках избавиться от ощущения чужой крови на нем. Тошнотворный железный запах вызывает очередной рвотный позыв, но он перебарывает себя и расставляет руки, упираясь ладонями в скользкую землю на берегу реки. Неспокойное течение нечет с собой ветки и прошлогодние листья, оглашая глухую местность шумом воды. Кобейн прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться на плеске и участившихся криках лесных птиц перед рассветом. Осознавая, что вся ночь прошла без сна, он не чувствует усталости, только гонит эти мысли от себя, прислушиваясь к шуму воды. Нервозность постепенно стихает, и дыхание становится спокойнее, размереннее, хотя ощущение липкой жижи на коже и ее же запах еще долгое время не выветривается из головы. Кобейн прокручивает в мыслях последние события, приходя в очередной раз к очевидному выводу, который стал девизом последних четырех месяцев. Лишь очередное подтверждение. Им предложили деньги за то, чтобы они заставили соседей съехать из домов, которые подлежат сносу, как и сами их жильцы. Просто перестали быть нужны на карте города. Они решили уничтожить своих бывших братьев и сестер без малейшего сомнения в своей правоте. Междоусобная грызня началась уже давно, это лишь очередная стадия большого, грандиозного плана: настроить сплоченных, преданных своим идеалам и принципам повстанцев между собой, лишить их человеческого лица, превратить их обратно в скотину. Выполнено блестяще. Однажды они просто перегрызут друг другу глотки, и не останется ни одного, тогда можно будет праздновать победу. Можно ли что-то сделать в этой ситуации, как-то изменить? Кобейн раскрывает глаза и несколько минут смотрит на влажно поблескивающий илистый берег. Никому это не нужно, если вообще требовалось по-настоящему когда-либо. Они правы, они во всем правы, и так будет гораздо лучше. Только как же это отпустить да еще и принять? Они не хотят, чтобы история снова повторилась, но на самом деле все уже случилось - никто просто не заметил. Так долго спали. Так долго... Однажды он уничтожил зачатки того, что разрастется в будущем из всей этой истории, что в итоге стало сорняками, которые будут рваться наружу и в итоге устроят свой новый порядок и мир. Есть в этой жизни что-то неизбежное, что необходимо принять. Неизбежное. Неизбежное крушение, неизбежное рождение. Что-то новое не может появиться без смерти чего-то старого и отжившего свой век. Но почему никого больше так сильно не волнует это уходящее время «отжившего»? Все, чем он занимался весь этот год, были бессмысленные по большей части попытки остановить это бешеное течение, удержаться выскальзывающую из рук насквозь мокрую скользкую рыбу в руках, как-то оттянуть время, направить всю огромную реку в иное русло. Кобейн мокрыми руками проводит по спутанным волосам, убирая их назад и распрямляется, глядя на едва желтеющее матовым светом небо у горизонта. Кажется, пора идти, ведь здесь больше нет места. Вспомнить бы еще куда...
Кобейн возвращается к наспех разбитому лагерю на пожухлом желтовато-сером поле каких-то неизвестных зерновых культур. Разожженный около часа назад костер успел превратиться в слабо тлеющие на пожухлой траве угли, из которых редко вылетали слабые быстро гаснущие искры. Кобейн на секунду замирает, глядя на это и сопоставляя с чем-то в своей голове, но тут же мотает головой, вспоминая свою теорию. Метафоры, ну конечно. Дейв безучастно ковыряет палкой землю, полулежа на траве, явно заскучав и словно пытаясь откопать что-то новое под сухими стеблями отцветшей культуры. Крист же без движения лежит на спине, глядя в небо, чувствуя невыносимую усталость во всем теле и испытывая лишь какие-то слабые, подпитанные недавними событиями позывы к действию. Он чувствует, что слишком устал. Кобейн по очереди оглядывает своих приятелей, бывших братьев по духу и идеям, главных соратников и первых людей, которым он безоговорочно доверял. Ни злости, ни обиды - одна только тоска. Заедает тоска, сжимая горло, утапливая в себе. И подумать страшно, сколько времени они все прибывали в абсолютно разных измерениях, видя происходящее с исключительно своей точки зрения. Когда-то давно все это казалось важным, но теперь нет? А казалось ли? Они орали во все горло, скакали, пока ноги сами не подкашивались, пили, пока не теряли сознание, и гуляли по всему миру, чувствуя жизнь, чувствуя молодость и этот бунт против времени. Бессмысленный и беспощадный. Он является причиной всех бед и страданий. В вечном вопросе о том, что правильнее: путь революции или эволюции, пора поставить точку. Но когда безголовые романтичные революционеры думали о том, что правильно? Кобейн накрывает ладонями лицо, растирая кожу, чтобы отогнать состояние отрешенности и какой-то сонливости, после чего снова глядит на приятелей. Слабый дымок от догорающих углей вьется в прохладном воздухе на фоне розовеющего у горизонта неба. Потухли. Угасли. Теперь все сказано и все сделано, остается лишь отсчитывать в обратном порядке, прокручивая события и лица людей в голове. Ты пытался доказать себе, что чего-то стоишь, и сейчас, сидя на холодной траве высохшего, лишенного желаемых всходов, которые так бережно оберегал, поля, глядя на потерявших интерес людей, чувствуя уходящее мимо, чувствуя, что ветер оглушает, забираясь в раскрытые окна несущегося на всех порах без тормозов поезда, именно сейчас, глядя на новый, возможно, последний в жизни рассвет в своей жизни, вспоминая, как глядел на первый в ней же рассвет столько лет назад, думая о несбыточном, именно сейчас в полном одиночестве согласно выбранному тобой пути, можешь ли ты сказать, что доказал себе, что ты что-то большее, чем кажется? Взяв в руки обломок тонкой ветки, он пытается снова отыскать какие-то искры в потухших углях, вороша их, но те только догорают, пока не истлевают полностью. Во всем мерещится какой-то символизм. Крист широко зевает и снова вглядывается в постепенно исчезающие на небе звезды. Уже очень скоро этих самых звезд не останется совсем, как исчезнет и ночь. Когда все сказано, незачем и держаться дальше. Снова пора двигаться.
Кобейн глубоко вбирает в грудь прохладный предрассветный воздух и на выдохе медленно обводит глазами практически ровный горизонт, розовеющий на востоке и по-прежнему черный на западе, куда все стекается и где все останется, свалившись с края Земли, туда всему и дорога. Он замирает всем телом, резко напрягаясь, когда замечает пошатывающейся походкой продвигающуюся со стороны чернеющего западного горизонта фигуру, находя в этом несоответствие со своими мыслями: если все уходит в черную ночь, то сюда оно уже не должно возвращаться, время прошло. Грудь до боли сжимает, словно сверху положили пресс весом в целую тонну, и где-то на задворках сознания вскипает порядком забытое ощущение пылающего огня. Слабо осознавая происходящее, не отрывая взгляда от приближающейся, ступающей неловко и нестойко фигуры, Кобейн поднимается на ноги, внутренне сжимаясь. В голове только пустота и белый шум, стук пульса в висках. Когда расстояние составляет всего несколько метров, он смазанным шагом преодолевает его и, едва не теряя равновесия, обхватывает руками острые дрожащие в ознобе плечи. Тонкое тело трясется в лихорадочных объятьях, и только через пару секунд руки в ответ обвивают пояс, цепляясь пальцами за спину и постоянно срываясь. Запрокинута голова, из приоткрытых искусанных губ со свистом выходит воздух, и грудь ритмично вздрагивает от душащих изнутри рыданий. Бешеные глаза больным взглядом глядят в ослепляющее рассветным сиянием небо, влажно поблескивая и краснея. Он с ужасом осознает реальность всего происходящего и чувствует, как заново сходит с ума, в деталях припоминая это ощущение. Внутренний взрыв, выжигающий и сметающий все живое на пути, некогда избивавший до смерти, а теперь в ужасе жмущийся продрогшим телом, невероятно настоящий и реальный в отличие от всего, что находится вне. Руки лихорадочно растирают спину и плечи, путаются пальцами в волосах, отдавая чем-то нездоровым в каждом жесте. Болезнь снова набирает силу, чтобы ударить в последний раз.
