Я признана виновной как сама сущность греха, А ты - убей меня вновь! Мое сердце пропитано заразой, и все то, что вы оставили мне - Все то, отвратительное и ничтожное для внимания мира. Но ни огонь, ни ливень, ни смерти не способны остановить меня от попыток, Потому что именно в этот день - я сдаюсь. Этого никогда не достаточно. Ты можешь смотреть издалека, но не смей касаться. Его имя всегда означало слишком много проблем, Оставил меня в выгоревших дотла руинах... Но ни ветер, ни время, ни скорость не остановят меня от попыток, И темные мощные волны не скроют все твои преступления. Но в этот день - я сдаюсь, ведь в этот день ты ушел слишком далеко. Снова и снова, я лишь пытаюсь выжить. Тому, что ты натворил в этот раз - нет никакого прощения! Из-за тебя, милый, - дышу под водой. Из-за тебя - я ничья дочь. Обольщение и ложь переполнены. Ты никогда не скажешь мне, куда я отправлюсь. Но наводнения, пожары и самолеты - не причина для моей остановки, И вся слава мира не предотвратит моего появления. Это тот день, когда я сдаюсь. В этот день - с меня хватит. Снова и снова - наш ненавистный договор. Прогулки по воде вечно отчужденными. Из-за тебя, что я могу дать? Из-за тебя, я обещаю, что проживу за тебя. На полу распластанная, сломанная миром кукла. Совсем как брошенная шлюха, но я все еще могу ползти. Из-за тебя, милый, - дышу под водой. Из-за тебя я ничья дочь. Это тот день, когда я сдаюсь. Потому что именно в этот день, я ухожу...
- Courtney Love – Nobody's Daughter (original version, studio demo) Наше блюдо разбивается, ударяясь о землю. Осколки летят в стороны, выкраивая новый узор на поверхности, выложенный останками и разбросанными внутренностями. Что ты видишь, когда смотришь на пятна Роршаха? Что ты видишь, когда смотришь на узоры внутренних органов, распластавшихся на опаленной солнцем земле? Все в трещинах. Осколки разлетелись в стороны, упали в щели потрескавшейся степи, погребенные там навечно. Зерна, зачатки нашей будущей несостоявшейся жизни и невысказанных слов вечно будут занозой сидеть глубоко в земной коре, не выходя, но безмолвно нарывая, нарывая, вызывая боль и взывая к памяти. Настолько маленькие и незначительные, настолько незаметные и крошечные, но способные вызвать лихорадку, способные вызвать смертельную болезнь, паразитирующие где-то внутри, недоступно для лекарств и лечения. Даже если все закончится, я обещаю, я обещаю впервые в жизни и в последний раз, что сделаю все, я сделаю все, чтобы эти осколки разнесло на тысячи миль по всей планете, чтобы в каждой расщелине, в каждом каньоне, каждой трещине засела микроскопическая доза яда, микроскопическая отрава, зараза, память, которая будет выть ночами, лишая мертвецов сна, поднимая из могил то, что они так тщательно пытались захоронить. Я клянусь впервые в своей жизни, когда все стало ослепительно ясным, что я сделаю все, чтобы мы никогда не исчезли полностью. Я сделаю все, чтобы шрамы оставались на земной поверхности вечность, я сделаю все, чтобы при звуке призрачного голоса из динамика им всем вдруг становилось бы не по себе, становилось бы тяжело дышать и странно смотреть на мир вокруг. Я сделаю все, чтобы в воздухе, который они доверчиво вдыхают, и земле, по которой они ходят, сидели осколки наших закончившихся слишком рано, сгоревших жизней, за которыми они с интересом наблюдали, нарывали и ныли, не позволяя им забыть. Они будут называть тебя слишком чистым и высоким для этого грязного мира, не представляя, о чем они говорят. Для ангела в тебе слишком много злобы. Обнаженный, пульсирующий нерв, сгусток отрицательной энергии, комок боли и ненависти, всех негативных чувств, проходящих через тело, словно через провод током. Им никогда не почувствовать того, что чувствовал ты, раз за разом ежесекундно испытывая разряд за разрядом, сгорая почти дотла, лишь чтобы восстановиться и гореть снова. Люцифера однажды изгнали из утопической вселенной Рая за отказ подчиняться верховному властителю, Богу, за отказ примириться, и сердце его наполнилось невыносимой ненавистью и злобой. Я клянусь в первый и в последний раз в своей жизни, зная точно, что скоро она кончится, что сделаю все, чтобы они не забывали, не смогли избавиться. И даже когда им вдруг покажется, что зараза искоренена, болезнь побеждена, ее зачатки, ее последствия, ее болезнетворные зерна все еще будут сидеть глубоко внутри и нарывать, сводить с ума. Нам осталось не так уж и много, нам осталась едва ли не последняя бесконечная ночь на Земле. Давай уйдем отсюда, чтобы проводить ее? Нам осталось совсем немного, я знаю, я чувствую... Последняя бесконечная ночь на Земле, которую мы проведем в пустыне, прозябая от холода. Солнце будет всходить и заходить за горизонт раз за разом, но здесь всегда будет ночь, всегда будет холод и пустота. Бескрайние песчаные барханы на мили вперед по четырем сторонам света и останки того, что мы считали первостепенно важным. Вот они - все наши ценности, занесенные песком, костлявые и бездыханные, лишенные силы и имени, лежащие неподвижно. Нас заносит песками, когда-нибудь мы тоже станем частью терракотовой армии, готовой к бою, но не имеющей возможность принять бой. Мы - прошлое, жалкий пережиток, которому место в музее древности со всеми прогнившими идеалами и стремлениями, но нас не забудут. Нет, они никогда не избавятся от нас и не смогут забыть. Если бы я был благороднее, если бы я был добрее и по-настоящему любил людей, братьев и сестер по планете, я бы никогда не позволил себе сделать этого. Я бы смиренно ушел, признав, что таким как я больше нет здесь места, оставил бы все в покое для нового времени, новых событий, новых людей. Я бы пожелал им удачи и счастья. Я бы ушел незаметно и тихо, словно и не было. Но во мне нет смирения. Во мне нет и жалкой капли покоя или доброжелательности. Внутри меня нет места миру и пониманию, поэтому я уйду иначе. Именно потому, что во мне все горит и взрывается, кипит от месива отрицательных эмоций, разъедает злобой, сводит с ума от каждой новой мысли о своем месте в мире этих людей, сводит с ума от желания отомстить и не дать им покоя. Я знаю, что выжат полностью, расплющен, раздавлен, осушен, но чувствую огонь, я чувствую, как внутри все горит и плавится, и это сводит с ума. Во мне нет смирения и покоя, поэтому я ухожу не со спокойной душой, я ухожу не с ощущением радости и освобождения. Я ухожу, обуреваемый сумасшествием и отчаянием, отвращением и обидой. Я бы хотел и дальше дышать этим воздухом, дальше смотреть на закат и встречать рассвет, слышать густую тишину глубокой ночью, жить дальше, иметь возможность думать и творить, иметь возможность находить и открывать новое, осмыслять неосмысляемое, видеть этот мир, жить дальше. Господи, я клянусь впервые и в последний раз: я хочу жить дальше. Но сейчас мы доведены до черты, до последней точки невозврата, на которой топчемся, ожидая поезда, который врежется в стену вместе с нами внутри. Я доведен до состояния полнейшего отчаяния и непонимая того, что могло бы спасти. Я перебрал миллион различных вариантов в голове от восхода солнца, встречаемого в тишине ранним утром, и невероятных идей, которые еще могли бы родиться, до тех трех-двух представителей рода человеческого, которые остались верны, которые не винят и последуют в самое пекло, не раздумывая и секунды. Я не нашел ничего, что могло бы остановиться, что могло бы заставить передумать и продлить жизнь хотя бы на пару дней. Среди огромного множества людей, событий, явлений, идей и мыслей - ничего. Ничего в целом мире. Есть что-то прекрасное и великое в этой жизни, в этом мире, в этом самом месте, где мы, но даже это не способно остановить и спасти. Абсолютно ничего... Некоторые рождены для удовольствий и радостей. Кто-то рожден для бесконечной ночи. Дай мне свою руку и следуй за мной туда, где мы найдем последнее свое пристанище. Отпусти этот мир и эти мысли. Закрой глаза и расслабься. Нет, лучше держи их открытыми, чтобы не пропустить последнего в своей жизни рассвета, взрыва на закате, который унесет нас с собой в вечную ночь, в вечное забытье. Дай мне свою руку, и мы уйдем туда. Мы в песочных часах, и нас засыпает откуда-то сверху, и мы задыхаемся, так что держись рядом со мной. Здесь больше никого нет и никогда не было. Когда-то ты просто включил свет и обнаружил, что твое пристанище занесено песками. Это был долгий путь, долгий изматывающий путь, в конце которого мы должны сделать последнее усилие, нас должно разорвать на части и отправить парить по вселенной на исходе ночи. Посмотри на небо: уже совсем скоро. Я так устала, я так чертовски устала. Я хочу, чтобы ты тоже признал, что чертовски устал. Слова хрипом срываются с твоих губ, которых я касаюсь в бреду. Ты теряешь контроль и падаешь в душащий песок, которым нас заносит со всех сторон. Я чертовски устала, я почти ничего не соображаю, и мои зрачки расширены, а пальцы забираются в твои растрепанные ветром волосы, твоя голова на моих коленях. Мы таем, мы таем. Но глубоко пустим свои корни в самое основание Земли, под ее кору, оплетем самое ее ядро. Ты любишь метафоры. Твои зрачки похожи на две зияющие дыры, словно пустые глазницы, на дне которых горит, пылает. Я смотрю, и мне кружит голову. Последний кайф, последние галлюцинации, которые мы получаем по обоюдному желанию, готовые умереть от усталости и скакать в шаманских танцах от выжигающего изнутри огня. Мы недвижимы, и мы останемся здесь, пока другие спасаются из горящих руин. Я уже чувствую поземные толчки, которые взорвут горизонт. Взрыв разнесет наш мир в щепки и разрушит его, опалит руины, уничтожит нас, укроет пеплом. Они будут спасаться, а мы будем танцевать на горящих углях, покрываясь ожогами. Я даю тебе руку. Мы скачем по песчаным барханам, и нас почти не затягивает внутрь. Руки взмахивают в воздухе, как крылья огромной птицы, почти взлетая, тело больше не имеет своего веса. Мы близки. Тело изгибается, испытывая невыносимую приятную боль, мы едва касаемся друг друга, чтобы снова отпрыгнуть в разные стороны, словно от удара током. Шаманские танцы в сердце пустыни посреди перешептывающихся змей и трупов наших собратьев. Вот и он, персональный ад. Мы танцуем, и так невыносимо горячо внутри, но леденяще холодно снаружи. Скачем в шаманских танцах, странно выгибаясь и крича, как дикие птицы, рыча в небеса, крича до хрипоты, воя койотами, хотя никто и не услышит. Горло разрывает, кожу опаляет изнутри под намерзшим панцирем, он трескается под рвущимся наружу огнем. Мы скачем, цепляясь за руки, почти падая, едва удерживаясь на надламывающихся ногах с качающимся на невидимых волнах сознанием. Откуда-то слышен шум прибоя. Мы кружимся и кричим охрипшими голосами вверх, разрывая на себе кожу... Персональный ад. Вода - символ движения, символ жизни и перемен. В пустыне нет воды. Тут ничто не изменяется, ничто не происходит, ничто не произойдет. Моя темница, клетка навечно. Вот, куда вы сослали меня, любезные братья и сестры, фанатично кричавшие в один голос сраный гимн своего поколения. У вас ничего нет: ни гимна, ни поколения, ни вас самих. Кто из вас может сказать, что он жив и живет? Кто из вас может сказать, что значит жить по-настоящему, что значит жизнь в истинном ее проявлении? Что значит быть живым? Полчище мертвецов, целое поколение ходячих мертвецов, которое не имеет ни времени, ни места, которые проиграло единственную свою духовную войну, которое никогда ничего не имело, но потеряло все. Толпа фанатиков, тонущих в мировом океане и цепляющихся за одну-единственную щепку, наваливающаяся на нее всем своим весом и потопляющая последнюю надежду. Толпа конченных инвалидов срывается с места и ошалело бежит мимо, пытаясь спасти свои жалкие душонки, чтобы дальше тупо паразитировать и бессмысленно существовать, награждая себя обжорством, богатством и иллюзиями. Поколение, на котором закончилась жизнь. Кто-то скажет, что пора успокоиться и смириться, но во мне не будет смирения. Я никогда не найду покоя по вашей милости. Мне нет смысла обвинять кого-то еще в своих проблемах, но разве не мы были связаны, разве не все вместе шли к цели, а теперь кто-то копает, а кто-то закопан? К чертовой матери все, что мешает, все, что ослепляет, все, что нарушает покой и спокойное течение жизни, все, что пытается открыть глаза и причиняет боль - все закопать и больше никогда не вспоминать, но, Боже, я клянусь в первый и последний раз: вы еще вспомните, вы еще вспомните и не раз. Вы вспомните, не поймете, но будете помнить вечно, эти зачатки внутри будут нарывать все сильнее, ныть и не дадут вам сомкнуть глаз. Худшее наказание: чувствовать боль, подозревать что-то неладное, но не понимать, чем это вызвано и не видеть источника боли. Все это для вас. Все для вас: кружить во тьме вечно, пытаясь что-то отыскать и осознать, но не находя. Существовать с выключенным светом (ведь так безопаснее?), ничего не видеть и не слышать (ведь так легче?), предаваться мимолетным развлечениям и удовольствиям, но испытывать это странное ощущение. Вы закопаете прокаженного в землю, закопаете чумного и бешеного, и он отравит ваши плоды, он будет травить вас вечно, медленно и с неземным удовольствием. Я оказался просто старой шлюхой, которую попользовали и выбросили за ненадобностью. Не прощу, никогда не прощу и не смирюсь, и пусть это убьет меня и отравит последние мои дни - все равно. Знаешь, мне страшно. После всего пережитого я чертовски, до дрожи в конечностях боюсь, что будет с нами потом. Я боюсь не самого факта смерти, но того, что за ней последует. Страх - самое отвратительное и живучее чувство, оно лишает рассудка, воли и силы. Я готов к чему угодно: к адскому пеклу, к вечным скитаниям по вселенной, к одиночеству, к холоду или невыносимой жаре, к существованию в любом из измерений и прочей херне, которую напридумывал люди. Все, что угодно, но не то, что наиболее вероятно: исчезновение и пустота. Когда тебя не существует вовсе ни в одном из измерений, ни в одной из форм, когда ты даже не осознаешь, что умер, что был жив, не имеешь памяти и чувств, не являешься ни человеком ни любым одушевленным предметом, не осознаешь абсолютно ничего, вовсе не существует. Сплошная темнота, черная, густая, пустая, тебя нет даже в ней, тебя нет нигде вообще, тебя больше не существует, ты уничтожен, и ты не осознаешь этого и никогда не осознаешь. Тебя просто нет, как нет пустоты, ты ничего не обозначаешь от тебя не осталось ни следа, ни пепла, ни присутствия. Тебя просто нет. Ничто. Я готов к адским мучениям и вечной боли, но не к этому. Где мы будем? Где... - Когда все кончится, я не дам им уснуть. - Это никогда не кончится. Мне кажется, что в голове разорвался огромный надувной шарик, бывший переполненным воздухом до отказа. Теперь все слова и видения доходят с опозданием, медленно формируясь в голове. Например, только сейчас, лежа на мокрой от росы траве в лесной глуши, я замечаю, что лицо лежащей на мне девушки выглядит значительно хуже обычного: бледное и осунувшееся, с искусанными обветренными губами и лиловыми тенями под глазами, глядящими бешено и явно нездорово. Словно доживаются последние дни. - Кто это тебя так? - россыпь синяков на ее лице и руках явно не говорит о хорошем времяпрепровождении. Она усмехается. - Уж не думаешь ли ты, что у нас остались доброжелатели? - ответить мне нечего да и говорить, в сущности, особо не о чем, зная, что слова больше не сыграют роли. С тех пор, как она ушла, прошло много времени, много мыслей и вещей, которым я благодарен за возможность оценить ситуацию и свои силы в ней. С момента ее возвращения прошло не более пяти часов, и я могу точно сказать себе, что время пришло, вот - то, чего я ждал, мирно лежит на моем костлявом плече и шмыгает носом, побитое, изможденное и злое. Уйти просто так, не дождавшись, не сказав ничего ей, я не мог, ведь только мы вдвоем и стояли у самых истоков, в самом начале, создавая то, то потом нас убьет. И вот снова: остались только мы вдвоем, остальные ушли, побросали в страхе и сбежали - как угодно, не оставили ничего. На ум невольно приходят непрошенные сравнения и видения, за которые я иногда так цепляюсь, а иногда не прочь и забыть. Я помню ее в самом начале: холодная и решительная, полная злобы, невысказанной ненависти и жестокая. Показная черствость и грубость, за которой скрывался страх, недоверие и отчаяние. Она утверждала, что никогда никого не любила и не сможет полюбить, даже если захочет, просто не позволит себе прогнуться под этой человеческой слабостью и необходимостью иметь кого-то рядом с собой. Она считала все чувства, кроме отрицательных, позорной слабостью, от которой необходимо избавляться. И я ее совершенно испортил. Просто в то время, когда в мыслях все чаще проскальзывала мысль удавиться от невозможной благости бытия, она стала единственной, в чьих действиях я нашел отражение своих мыслей. Все, что было в моей голове, в моей груди, в самых жутких картинах воображения - все было на ее руках, на ее лице и в ее глазах. И она била в два раза сильнее того, как я думал о том, чтобы ударить. Кричала в разы громче, чем я подумывал крикнуть. Сходила с ума и уводила за собой быстрее, чем я представлял скорость неуправляемо летящего к земле самолета. Если бы не все те драки, после которых я не чувствовал ободранной об пол рожи, вряд ли бы я сейчас был все еще жив. Вся эта грязь, вся эта боль и безумие дало второе дыхание, когда, казалось, все кончилось. Дало сойти с ума и прочувствовать всю прелесть этого ненормального состояния и безумия на грани срыва. Это почти убило меня, а затем возродило заново с другим лицом и именем. Когда я думаю об этом сейчас, то понимаю, что все эти надуманные превращения в какие-то там образы и несуществующих мертвых людей начались уже очень давно. Слишком давно, чтобы, говоря об этом, использовать словосочетание «год назад». Не год, не два, а, кажется, целую вечность назад с самой первой встречи, когда она вышибла дверь в новую вселенную, увела за собой в замшелый подвал, в котором, не касаясь Земли и не видя Солнца, теплилось то самое, во что вылилось теперь. В том самом глубоком подвале, где мы до полусмерти избивали друг друга, начали зарождаться мысли и действия, начало формироваться то, что видят оголтелые фанатики. Несанкционированная, подпольная вечеринка в затхлом подвале, глубоко под землей, на которой пиршествовали обожравшиеся, мертвые, безмозглые и современные, не подозревая о вирусе, уже отравляющем их жизни. Хару поправляет рукой волосы, дотрагиваясь случайно до синяка на скуле. Не знаю, кто и когда это сделал, но точно ясно, что было за что. Будучи в одиночестве я бы никогда не устроил такую заваруху. Я всегда вспоминаю о том эпизоде с налетом румынских феминисток на город, когда думаю о роли Дерден в этой истории. Они летели незаметно, разбегались и крушили все, а мы шли позади и просто наблюдали, чувствуя, испытывая каждую из проскальзывавших в радиусе километра эмоций, будь то предвкушение расправы, веселье и ненависть. От такого количества разорвется голова, разнесет на куски, но мы, черт, были живее всех живых в своем незавидном положении, погребенные под останками соплеменников, задыхающиеся пеплом и дымом, забытые и ненужные. В ее жилах текла кровь, не разбавленная пылью вода, не дорогое вино, не пресловутый аквамариновый порошок, но настоящая кровь, красная и горячая. Каково было мое удивление, когда из очередной раны у меня также вытекала похожая жидкость. И каждая мысль, проскальзывавшая в моей голове находила отклик в ее действиях и идеях. Наша Румыния, бывшая одновременно и тюрьмой, откуда нельзя сбежать, и детским манежем, где мы могли радостно отрепетировать все свои фантазии, никогда не казалась мне таким неоднозначным местом, как сейчас. Это место всегда казалось мне скопищем всего самого отвратительного и застойного, включая людей, ее населявших, самым отвратительным государством в мире, самым пустым и мертвым. Я не видел никакой перспективы, не видел никакого будущего в жизни здесь, лишь одни и те же повторяющие из раза в раз кадры черно-белой хроники с замученными до смерти работягами и однотипными лесами. Мне не было места, чтобы развернуть там, не доставало пространства, чтобы творить и действовать. И только сейчас я понимаю, что в Румынии моя жизнь ни разу не попадала под смертельную опасность, которая могла бы убить меня. Покалечить, отравить разум, избить, причинить дикую боль, но не убить. Это была своеобразная колыбель, в которой можно творить все, что взбредет в голову, и ничего тебе не будет, просто порог перед совершенно другим, огромным миром, где, уж конечно, я думал, будет, где развернуться. Вот он здесь, этот огромный мир, где мы несколько раз находились на волосок от смерти, которая уже настигает и дышит в затылок. Теперь мы взрослые и больные, бывшие совсем недавно детьми, но теперь растерявшие веру в любые сказки и в любых людей, и нам больше некуда вернуться: детский манеж разбомблен и покрыт слоями пепла, горами скелетов, где-то там с моим единственным воображаемым другом детства и юности. Хару бил кто-то и очень сильно не за то, что она со мной, но за то, что она жива, за то, что в ней течет настоящая кровь, за то, что это она отравляла жизнь богатых и бедных, не щадя никого, выплевывая все прямо в лицо без стеснения в выражениях. В выражениях моих мыслей своими словами. За каждым из нас стояли мы сами, иначе ничего бы не вышло. Думаю, она не раз задумывалась, зачем она со мной, как об этом думал и я, но не сомневался ни секунды, что именно так все должно быть. Даже так больно, жестоко и безумно, с едва различимой примесью какого-то извращенного подобия любви и нежности, даже так ядовито и разрушительно, но никак иначе. Дерден крайне редко говорила что-то о своей жизни до шестнадцати лет и о своих ненавистных предках, но почему-то именно сейчас она решила выполнить их "последнюю волю" и навестить стариков. Те после ожесточившихся военных действий и прочего дерьма, прямым образом со мной связанного, перебрались в свой особняк в глуши. Мне везде мерещится мистицизм и тайные послания, иначе как объяснить, что именно сейчас мы отправляемся к предкам Хару, мы, из-за которых они оставили свой роскошный дворец? Особенно они будут рады мне, ведь я являюсь причиной, по которой они оказались в немилости у поселенцев, если это обозначение все еще актуально, и у высшего света, так как косвенно против воли были связаны с мятежниками. Мы идем, и эта пропасть между нами заметна все больше. Когда Хару вернулась, то будто вовсе не обратила внимания на наличие стариков в нашей компании, словно они больше не играли никакой роли. Может и так, ведь каждый из нас уже сделал свой выбор, и они не схожи ни одной деталью. Между нами целое широкое поле молодой травы, когда мы движемся к горизонту, навстречу полуразвалившемуся маяку. Она идет рядом, не проронив и слова, но я знаю, чем забита ее больная голова: кажется, мы возвращаемся к истокам. Башни массивного особняк закрывают зависшее над головой солнце, когда мы оказываемся у дубовых ворот, прочно запертых и непреодолимых. Они сильно заморочились, пытаясь спрятаться за прочными стенами и защитить что-то внутри своего роскошного дворца. Но все впустую: от одного прикосновения к каменному забору, камешки из его трещин вываливаются вместе пылью из-за завесы завявшего плюща. Дверь открывает высокий черноволосый с проседью мужчина, нервно выставляющий перед собой револьвер в ожидании нападения от гостей, пока не замечает собственную дочь в компании разбойников и сатанистов. Он забывается лишь на мгновение, почти кидаясь со слезами на глазах к дочери, но тут же берет себя в руки, встреченный довольно холодно и сдержано. Ее лицо теперь - непроницаемая маска, за которой, я уверен, бушует весь спектр возможных эмоций. Старики стараются держаться дружелюбно, чтобы разрядить обстановку и компенсировать мою подозрительную молчаливость. Недоверчивые зеленые глаза, почти такие же, как у дочери, только потухшие и пустые, косятся и следят за каждым моим движением на территории огромного особняка в поле. Их мир разваливается: двор полон статуй и скульптур, фигурных деревьев и кустов, фонтанов и беседок, но все пребывает в упадке. Уверен, что еще не так давно они пировали и наслаждались жизнью на этом островке благополучия и богатства, посреди кишащего трупами и грязью поля, пили и обжирались, но теперь весь их красочных картонный мир разваливается. В прудах - листья и мертвые насекомые, скульптуры раскрошены и разбиты от времени, деревья разрослись, трава выше пояса, и запах гнили курсирует в воздухе. Кто теперь будет пировать и веселиться? Кто будет пить и наслаждаться жизнью? Нас впускают в дом, и я сразу вижу то, чего нет. Я вижу, как Хару распрощалась со своим прошлым и отрезала его от себя в тот день, когда измазала белоснежные стены краской, сожгла дорогие занавески и столы, уничтожила семейные реликвии, оставив оглушающие послания на каждой плоской поверхности. Ее мать встречает причину своих несчастий со слезами и всхлипами, худая и изнеможенная, но явно пытающаяся сохранить остатки уходящей красоты и молодости косметикой и одеждой. Они оба до усрачки боятся постареть, видимо, поэтому используют любые пути, чтобы выглядеть моложе и прекрасней, но все в пустую. Я чувствую себя старым, но на моем лице не отображаются прожитые годы. Мы могли бы поменяться, и тогда внутреннее находило бы отклик и во внешних проявлениях. Женщины тратят на бессмысленные разглагольствования некоторое время: мать никак не нарадуется и не нарыдается, выказывая все свои чувства к скрипящей зубами дочери. Пытается сдержаться или злится по-настоящему? Внутри особняк не многим отличается от внешнего своего убранства: та же роскошь и величественность, только запыленная, разваливающаяся и мертвая. Я не могу отделаться от странного ощущения, словно все это уже видел, но в ином образе. Я видел и думал об этом, я знаю, что это, и почему оно происходит, я был свидетелем и причиной, и вот - снова. Они стареют, но пытаются отсрочить свой конец, который им обеспечил я. Они так легко принимают ненавистную заразу в своем доме и любезно усаживают гостей за стол, сохраняя остатки некой нервозности в каждом движении. Они смотрят и молчат, поедая редкие запасы, оставшиеся в доме. Мне нечего сказать. Нечего, кроме того, что мне это слишком знакомо. Ее больные зеленые глаза смотрят на меня в выражении полного помутнения рассудка, и я чувствую, что она понимает. Неужели думает, что мы - отражение ее родителей? И хватает мою руку под столом, до боли сжимая. Я понимаю, насколько испортил ей жизнь своим появлением. Она была жестокой и холодной, она готова была растерзать любого на пути, кто мешал, она была поразительна, но теперь ко всему этому добавилось то, что я в ней сломал. Боится. Этот страх заставлял ее оставаться даже, когда, казалось, что все потеряно, и я уже, как выяснилось, «закопал себя» куда-то. Я знал, что она думала все то время, когда я убивал других, когда убивал себя, когда пыталась прикончить меня она, когда попыталась уничтожить мое имя. Мы лежали, совсем как сейчас, только на холодной земле темного подвала, а не на перерытой скрипящей кровати, предоставленной ее родителями для ночлега. Мы лежали, совсем как сейчас, и она смотрела так же внимательно, пытаясь подметить малейшие изменения. Мою рожу перекроили убийства, изменили до неузнаваемости мое собственное лицо эти жертвы, с каждой из которых я убивал самого себя. А потом лицо заросло, и она увидела то, к чему не была готова. Я знаю, что она думала с самого начала об этой затее. Она всегда оказывалась мудрее меня, словно зная наперед, что может случиться, и чего никогда не будет. Она видела Румынию не просто городом без времени, будущего и смысла, как я, но знала, что пока мы в нем - мы дышим, мы дети, мы не умрем. Она взяла с меня клятву, что я не предам самого себя, сделаю, что угодно, но не забуду, кто я есть на самом деле, сделаю, что угодно, но останусь собой, не потеряю, не забуду себя и свое имя. Лишь раз обсчиталась моя милая революционерка, решив, что виной всем изменениям и событиям стал именно этот навязанный странный образ, о котором столько разговоров. Лишь раз, когда решила, что он появился недавно, а не с первого же ее удара в мое лицо. Она взяла клятву с меня, что я не должен забывать, кто я есть. Так вот он я, именно так и никак иначе. Но она боялась даже взглянуть в глаза, видя там что-то совершенно иное. Она пыталась разорвать эту маску, пыталась убедить себя, что она просто так крепко срослась, а вовсе не была там всегда. Она говорила, что я - самая большая и позорная ее слабость, от которой так необходимо, но так тяжело избавиться, которой хочется все больше и больше, бесконечно много, но необходимо остановиться, она говорила, что ненавидит меня за это, а потом, что совершеннее меня для нее варианта нет. Она говорила, что возьмет оружие и пойдет в бой, но только со мной, не с Ним, а со мной, забыв, что это одно и то же. Мы напридумывали столько метафор и ложных образов, что совсем потеряли суть за их пестротой. А суть проста: мы с самого начала были теми, кем боялись стать. Так боялись, что решили домыслить. Я одного понять не могу: почему она так ревностно цеплялась за ту свою теорию, что некий абстрактный «Кобейн» поглотил меня, закопал где-то там на заднем дворе и прочее в этом духе? почему же она, бесстрашная и безумная, испугалась принять эту жуткую правду сразу, признать, с чем и кем жила все это время? Я бы не понял, я бы не принял и удавился, но Хару всегда была вдвое сильнее и храбрее. А еще Хару с удвоенной силой била, с удвоенной силой чувствовала и с удвоенной силой верила во что-то, когда я лишь думал об этом. В этом вся причина. Это не она, а я сам верил в то, что меня что-то там поглощает и убивает, какой-то образ, какой-то голос в голове, какая-то посторонняя личность, боясь того, что делал, не ожидая от себя таких масштабов и такой невероятной ответственности. Черт. Чем глубже и дальше, тем все становится яснее. Я верил, что не справлюсь сам, я верил, что не выдержу такой ответственности, не выдержу и сдамся. Я, но не Он. Этот абстрактный «Он», который не сдастся, не побоится, у которого не дрогнет ни голос, ни рука, который убьет и замучает до смерти, который будет действовать и добьется своего. Он сильнее, умнее, храбрее и наглее меня, он сможет убить и не будет стыдиться, он сможет повести народ, он сможет все то, чего не смогу я. Легче всего перекладывать всю работу на несуществующий образ. Легче всего. Я слышал этот голос, но не слушал того, что он говорит. Никогда не слушал, относясь враждебно. Не слушал себя? Все стало ясно. Я верил в эту теорию, а она верила мне. С удвоенной силой. Я испугался и хотел убить себя, и она пыталась привести это в действие столько раз, мучаясь и отчаиваясь. Она сдалась, когда сдался я, признавая, что нет никаких Кобейнов и никаких голосов. Я самый больной ублюдок, которого знал... И снова: эй, Док, пропишите мне сеанс экзорцизма. Эй, Док, вырежи рецепт размашистыми буквами на моем предплечье с помощью заточенного лезвия ножа. О, Док, выпиши мне свои губы в качестве противоядия от непроходимой тупости, выпиши мне свои глаза в качестве моральной компенсации, выпиши мне свою кожу, свои волосы, задуши меня. Мне нужна интенсивная терапия с применением асфиксии. Направь меня на курс шоковой терапии, где я буду повторять: о, да, зажги мой огонь, зажги мой огонь. Открой мою черепную коробку, посмотри, какая там каша. Выпиши мне себя, Док, где мне еще расписаться, чтобы наш договор имел полноправную необратимую силу? Я едва ли не урчу, как придурок, когда ее пальцы прочесывают волосы. Эй, погоди-ка, когда это ты снова перестала меня бояться и испытываться отвращение? Уж не ночью ли? - Ты больной ублюдок, Кобейн... - я усмехаюсь, а она оттягивает волосы. - Я и подумать не могла, что настолько, - она замолкает, и мы синхронно провожаем глазами удаляющиеся от закрытой двери шаги. - Жуть, - она слабо выпучивает свои зеленые, - я все это время жила с гребаным психом, не догадываясь. Мне бы хотелось ответить ей что-то в этом духе. Сказать все, что томится и успело накопиться за все время, что ее не было. Например, что все это для нее, из-за нее и ради нее. Но я молчу, приберегая слова для более подходящего времени, которое, несомненно, скоро настанет. Я хватаю ее руку, почти пугая неожиданностью действий, но она тут же иронично усмехается. Кусаю ее дурацкие длинные пальцы, получая рукой по макушке, и заваливаю под себя, зарываясь лицом в ее спутанные волосы. Она вся, будто на последнем издыхании, тает, уменьшается, исчезает, и только где-то глубоко еще теплится слабый огонь, чтобы ударить в последний раз со всей силы. Ну, уж его мы побережем. Я целую ямку между ее выпирающими ключицами и провожу носом по шее, устраиваясь, и замираю. Пульс на ее шее бьет мне прямо в лоб, и скоро разорвет башку к чертям. Вкрапляться друг в другу каждой клеткой настолько сильно и неразрывно, держаться до боли, связаться всеми возможными каналами, ведь остались только мы вдвоем. И мы оба знаем, чем все это кончится. Ей не зря показалось, что мы схожи с ее родителями. Она сводит меня с ума, она бьет меня, а потом опьяняет до забытья, убивает волю и заставляет творить безумные вещи. «Это все из-за тебя,» - бормочу в ее плечо, прикрывая глаза, когда ее пальцы снова занимают место в моих волосах. Я едва могу почувствовать ее тело, катастрофически исхудавшее. Мы ведь знаем, чем все это кончится, нам нужно держаться. Представление окончено, клоун спился и почти уснул (мне бы не помешал сон), доигрались. Кажется, я готов проспать целую вечность на этом маковом поле. Она опьяняет, дурманит, затягивает в себя все сильнее, и я не могу сопротивляться, нет сил и желания. Лишь бы нырнуть еще глубже. Самая моя притягательная слабость и самый сильный наркотик, ради которого я готов отдать абсолютно все. Уже отдал. В любой из своих ипостасей, в любое из времен я отдал все за нее. Вроде как, насколько мне известно, человеку нужен человек, чтобы не чувствовать себя одиноким, строить вокруг чего-то жизнь. Еще человеку нужно что-то поменьше, чтобы об этом заботиться, отдавать свою теоретическую любовь, время и внимание, чтобы подарить ему\ей жизнь и билет в этот мир. Еще человеку нужно крепко стоять на ногах, чтобы спокойно существовать в этом мире. Эта постоянная конфронтация и пафосные заявления, что у настоящих поэтов не может быть любимых, не может быть привязанностей, ведь они венчаны на своем искусстве. Может, но всегда приходится выбирать, кто ты есть и кем хочешь быть дальше: человеком или свободным? Я встретил уже достаточное количество людей, которым, как им показалось, пообещал алмазные горы, а сам засыпал ржавчиной, чьи жизни поломал и покалечил своим кратким присутствием. Я помню темноволосую женщину, которая готова была оберегать вечно, всегда быть рядом, всегда любить и все такое прочее, и которая наперед знала, чем закончится весь этот мой полет, которой я не верил. Оказалась права и осыпана ржавчиной. И маленькая девочка, чья жизнь изначально должна была представлять из себя нечто иное, а не то, чем она стала по воле одного придурка. Таким нельзя размножаться, таким нельзя сближаться с людьми, если они заведомо знают, что уйдут от них, если они уже заведомо сделали выбор не в их пользу. «Это все из-за тебя». Я отказался от многого и многих ради тебя и возможности быть с тобой, дать тебе затянуть себя на самую глубину и больше никогда в жизни не отпустить. Отдал все нормальное и привычное, выбрал в твою пользу, ты ведь не можешь сосуществовать рядом с моими человеческими привязанностями. Всегда стоит выбор. Человеческое счастье или проклятье, семья или одиночество, жизнь или существование, жизнь или смерть, угаснуть или сгореть. Мне он стоило очень многого, но, черт, я не жалею. Не жалею... - Ты, вероятно, думаешь, что с тобой все совершенно иначе? Это не так. Это происходит с каждым, и абсолютно каждый будет прозябать в хвосте, когда станет не нужен, - отец Хару нервно поджигает табак в трубке дрожащими руками. Он словно ждал, сидя у горящего камина в гостиной, пока я найду его, бродя на руинам их едва держащегося дома. В этом особняке вся их жизнь, взлеты и падения, и все это рушится. Когда-то они были королями, они были молоды, они правили балом и веселились, решив, что это никогда не закончится. Строили свою эпоху, жили ею, мечтали, чтобы это длилось вечно. Но потом они начали стареть, как ни пытались скрыть это, их дома начали крошиться, их ценности начали окисляться, их мир начал разрушаться. Я приложил к этому руку, я почти уничтожил их, разрушив все, что они отстраивали годами, лишил их возможности существовать дальше. Не просто так, думаю, они предки Хару. Я повторяю про себя, что она появилась из того, что мы сейчас уничтожаем. Я не устаю повторять, что мы сейчас, кажется, в похожем положении. - Только не думай, что я вдруг воспылал любовью ко всем вам, - угрюмо предупреждает мужчина, кутаясь в черных халат с инициалами. - Вы хуже дикарей, отвратительное племя. Ты вообще не имел никакого права гадить здесь, но ты пришел и все разрушил. Разрушил, а сам ничего не создал. Но помяни мое слово, Кобейн, они чистят всех нас, и вам достанется не меньше. Эти твои безмозглые мартышки и ухом не поведут, переметнутся на сторону врага, а ты останешься сидеть в этом дерьме. Больно ты им нужен. Такова уж наша участь - старики уходят, чтобы оставить место молодым, а ты даже не старик еще. Вот надо было тебе все это заваривать? Сейчас жил бы себе спокойно, занимался своей музыкой и прочим дерьмом, но нет же... Ты нас всех на дно потянул. Тебе это нравится, что ли, или ты не понимаешь, что после тебя такого уже больше никогда не будет? Это был последний раз, и он твой. А теперь нам всем пришло время убираться, - мужчина издает странный звук и нервными глотками пьет из темной бутылки, затем сцепляет пальцы рук, передергивая плечами и оглядываясь. - Вот, смотри, что ты натворил с нами. Целую эпоху уничтожил, понравилось? Ты нам шанса не оставил, теперь смотри. Но запомни, что мы сейчас в одинаковом положении: они нас всех без разбору скинут, абсолютно всех. У них теперь новое время. Черт!.. - упавшая бутылка раскалывается на пару массивных осколков, ловящих на себя огненные блики. Зеленые глаза смотрят всего пару мгновений - он не выдерживает и вскакивает с места, уходя. ...Ты никогда не сомневалась в своем выборе, никогда не жалела. Ты всегда была уверена, что за свободу можно отдать абсолютно все. Ты всегда была уверена, что нет ничего дороже этой самой свободы, нет ничего хуже ощущения пленения и зависимости. Ты всегда считала, что обыденные человеческие проблемы и привязанности, чувства индивидуума, такие же бессмысленные как его существование, каждодневные желания и нормы - не стоят абсолютно ничего. Ты мыслила масштабно и уводила за собой в совершенно иной мир, другое измерение, где все иначе, вверх дном и выжигает огнем изнутри, заставляет рычать и выкручивает конечности и заставляет получать удовольствие от этой боли. Никогда не сомневалась. Поэтому сейчас готова, как и всегда, без сомнения и страха оставить всех людей, с которыми хоть как-то была связана и уйти. И ты знала все наперед. Когда мартышки с гранатами подходят все ближе, фанатично повторяя имя своего выдуманного верховного гуру, ты уже готова царапаться, что есть сил. Ты не позволишь им сделать этого с нами, не позволишь победить, забыть и успокоиться. Я точно знаю, что ты из себя представляешь, и ты никогда не забудешь, никогда не простишь и никогда не смиришься. Пусть сейчас ты выглядишь почти как труп, едва шевелящий конечностями, я знаю, что бушует внутри тебя, ты никогда не остановишься и не устанешь. Это ритм твоей жизни и выбор, сделанный очень давно. Вечная борьба, как доказательство жизни, бесконечные разряды электрическим током, отрицательные чувства и эмоции, разрывающие изнутри, подпитывающие дрожащее пламя, которое ждет часа, чтобы полыхнуть. Твоего безумия хватило нам обоим с первого удара. Ты заразила меня жизнью, и я отдам тебе долг, в первый и в последний раз. Люди, которые безмозгло следовали всем стадом за какой-то приятной мелодией, едва ее слыша, безмозглые инвалиды, предпочитающие безопасные заменители всему разрушительному и настоящему, готовые молиться на сильных, но забывающие их, когда они слабы и больны - вот, кто будет потом. Ты знала все наперед. - Вы можете поехать с нами, - в твоем голосе сквозит отчаяние, друг? Глаза Дейва по целой монете размером, круглые и испуганные от звучащего все ближе рокота машин где-то в небе, на земле, под землей - везде. Когда что-то уничтожается до основания, необходим союз всех сил. Вот и все братство, которому пришел безвременный конец, которое никогда не начиналось и никогда не кончалось, перетекая из одной ипостаси в другую. Эти люди будут всегда, это время и его условия будут всегда. Это время, которое не терпит, как капризный ребенок, чтобы что-то оставалось на его площадке слишком долго, и жестоко убирает это своими гигантскими руками, не заботясь о судьбах людей. Вот, что есть это холеное братство. Мы не вечны, наше время ограничено, и оно кончится... Для них - сейчас. Растрепанные и растерянные, испуганные, стоят и не знают, что делать. Дейв с собранным наспех рюкзаком, готовый бежать в любую минуту, но колеблющийся из-за своего гребаного доброго сердца. Крист рядом, прислушивающийся к любому шороху снаружи. Пустые зеленые глаза смотрят на меня с недоверием и ужасом. Больные зеленые глаза смотрят с решимостью и отчаянием. - Нет, не могут, - ее голос звучит как приговор, и я готов поспорить, что они вздрогнули. - Места больше нет. - Да что ты такое... - Я сказала «нет», - остановившись рядом с Дейвом, говорит она, после чего кивает замершим родителям, некогда могущественным и устрашающим, а теперь напуганным, как котятам перед огромным псом. Нас всех постигнет похожая участь, только по разные стороны баррикад, разными путями и с разным смыслом. Каждый делает свой выбор: их выбор - тихое и смиренное ожидание. Я уверен, что ей больно и хочется рыдать, но она выходит первой с ледяным лицом, не оборачиваясь назад. Мы стремительно удаляемся от разваливающегося особняка, что совершенно ни к чему - они не за нами. Пока. Молчание такое, словно идем с похорон. Может, и так. Через некоторое время сзади раздается глухой хлопок, а за ним словно раскаты грома, шум и суета. Дерден замирает, и я вижу, как она с силой сжимает челюсти, держа чувства в себе, стараясь не моргать ставшими огромными от ужаса глазами. Она медленно оборачивается и глядит на возвышающуюся над грудой замерших вдалеке обломков стену плотного дыма и пыли. Они просто хотели попрощаться, вот и все. Конечно, они знали, что за ними придут. Такие вещи никогда не прогадываешь. Но она стоит и неподвижно смотрит на место погребения того, что было совсем рядом с нами, буквально за нами. Теперь наша очередь? Она всегда говорила о странных вещах, которые нельзя было понять с первого раза, над которыми надо думать. Она говорила, что бессмысленно притворяться мелкой искрой и пытаться взлететь к небу - ты все равно погаснешь на полпути. Единственный путь достичь небес - стать звездой, холодной, равнодушной и ослепительной. Северной звездой. Сейчас под светом этой самой звезды в забытом богом лесу она рыдает, как самая настоящая маленькая девочка, надавливая мокрыми ладонями на глаза, оттягивая волосы и качаясь, тихо и жалобно всхлипывая. Она всегда хотела быть сильной и никогда не позволила бы никому жалеть ее, выглядеть в чьих-то глазах слабой. Говорят, что слезы - порой признак силы, но в этот раз я не могу разделить с ней горе. Я слишком занят этим чертовым небом и ее всхлипами. Даже у самых непрошибаемых сдают нервы. Точнее, у самых сильных, которые были сильнее и храбрее всех слишком долго, эти самые нервы сдают круче всех остальных, огромным потоком и девятым валом в грудь, бросают из стороны в сторону. А она сидит тихо в тени, сжавшись комком. Я ради приличия внутренне жду, но она не отталкивает руки, когда я приседаю рядом. Наоборот с внезапной силой и отчаянием хватается как за спасательный круг, впиваясь пальцами в спину и изо всех сил, содрогаясь всем своим ослабевшим тонким телом, рыдает, дрожит и рычит, пряча лицо на груди. От страха, от нежелания того, что происходит, от отчаяния, ведь ничего не сделать, от потери любой связи с пусть даже ненавистным прошлым, от злости и ненависти, от обиды, от ощущения, что осталось совсем недолго, от всего, что копилось внутри с самого начала, когда мы впервые подрались. Руки гладят по волосам и дрожащей спине, мы переплетены насмерть и разобьемся только вместе. Во мне просыпается неожиданное осознание, что, несмотря на все размышления о жизни, терять мне абсолютно нечего... кроме нее. У меня нет ничего и никого кроме нее. А если мы летим и разбиваемся вместе, так ли это страшно? Я уже почти потерял ее однажды, совсем недавно, но этого больше никогда не произойдет. Она убила меня и снова воскресила, но совсем иначе. Желанная болезнь. Желанная зараза, поразившая все тело и сознание, вывернувшее его наизнанку и заставившая гореть. Но об этом не знает никто, кроме нас. Мне никогда не было более странно и жутко, страшно и круто одновременно.- - - - - - - - -
(от авторши) Итак, с этой главы начинается некая (небольшая) серия конечных и очень важных глав, в которых, собственно, все карты, наконец, раскрываются, и все метафоры объясняются. В последней главе я, наверное, оставлю место для списка пояснений, которые тут, думаю, нужны. Ну, а пока тема Хару. Вопреки неким догадкам в начале, с Кортни Лав героиня не имеет абсолютно ничего общего и абсолютно ничем не связана. Под этим персонажем больной, сумасшедшей, полной отрицательных и негативных чувств девушки представлено то, что сопровождало Кобейна от самого его подросткового возраста до самой смерти и, есть основания полагать, было самым важным в его жизни. Речь идет о самой музыке, которую он писал и играл. По словам самого музыканта, именно панк-рок однажды пришел в его жизнь, выбил из него весь дух, перевернул весь мир с ног на голову и сделал из него того, кем мы его знаем. Отсюда и чрезвычайные по жестокости своей побои и какие-то ядовитые больные отношения. Хару сама по происхождению является дочерью богатых и влиятельных родителей, которые долгое время правили балом в мире. Отсюда сходство с самим гранжем и альтернативой, которую играла Нирвана, ибо жанр не придуман Кобейном, но вышел из родственных ему жанров музыки вроде панк-рока, имеет родство с хард-роком и даже с металлом местами. Конфронтация между Хару и родителями (побег и неприятие их), между К. и ее родителями в том, что дети и новое поколение (Кобейн и иже с ним) не признают устоев и правил своих родителей (металлистов и настоящих рок звезд, о которых Кобейн отзывался как о сексистских волосатых мудаках), принимая их как пережиток прошлого. Сам К. К. своим появлением в мире музыки уничтожил волну металла, разрушил практически все, что было до него, но на этом месте, можно сказать, ничего действительно нового не создал. Характер Хару - отражение самого посыла музыки Нирваны, гранжа, то есть все эти отрицательные чувства, негативные эмоции, огонь, безумие до крайностей, освещение пороков людей, попытки ткнуть их в их же дерьмо и заставить думать своей головой, не рок-н-ролльное веселье, но жестокое и грубое освещение реальности. Своего рода революция, которая произошла с приходом Нирваны в мир музыки, где был застой и тоска, представлена революцией буквальной с кровью, войной и месивом. На протяжение фф гг. пару раз встречается с дорогими ему людьми (Трейси, Фрэнсис), но в итоге вынужден от них отказаться и оставить, выбирая тихому человеческому счастью возможность и дальше гореть, творить музыку и революцию. Таким образом, совместимость искусства и человеческого быта невозможна, поэтому Хару и отговаривает гг. от всех этих связей. Сама она считает, что все человеческие чувства и потребности - слабость, ничто перед возможностью действительно творить и быть свободным. В итоге оказывается, что у героя с самого начала не было абсолютно ничего, кроме этой самой музыки, и когда он начинает путаться, связывается с убийствами и прочими прелестями, единственным человеком, который остается рядом и пытается оттуда вытащить, является Хару, то есть музыка, которая, видимо, много раз спасала самого Кобейна от рокового шага. Момент, в котором поселенцы начинают ненавидеть и не замечать Хару, означает, что культ личности Кобейна достиг таких размеров, что его музыка перестала быть важной, важен только его образ (ну типа, повальная гранж-мода, какие он курил сигареты и прочее в этом духе). Именно Хару пытается всех этих фанатиков уничтожить и вернуть своему другу его реальное лицо, так же как в свое время Нирвана пыталась выпустить более грязный альбом, чтобы отпугнуть слушателей. С течением времени, приятели про общему делу (Крист и Дейв) теряют интерес к революции и музыке, становится ясно, что серьезно к этому относился только сам гг., из-за чего Хару перестает замечать этих людей в природе, оставаясь исключительно рядом с К., с которым и была с самого начала. В ближайшем будущем (не буду особо спойлерить, если кто реально читает) именно ей (Хару) предстоит сделать последний и решающий "выстрел", так называемый удар по миру, чтобы "никто никогда не забыл". Так же в свое время Курт Кобейн записал последнюю свою песню "You Know You`re Right", которая представляет собой апогей всех чувств (ненависти, отчаяния, боли и злобы), итог всем прожитым годам и откровенное обращение напрямую к миру, поклонникам и близким, в достаточно резких тонах, что символизирует, я думаю, этот самый последний сильнейший выстрел, который обсуждают и помнят до сих пор. В данной же главе именно Хару принимает решение оставить родителей, тем самым полностью и до конца уничтожая ту эпоху всего, что было до появления Кобейна.