О, дети... Простите нас за то, что мы наделали. Сначала это было немножко забавно. Вот возьмите, пока мы не ушли - Это ключи от ГУЛАГа. О, дети, Кричите громче, кричите громче. Дети, Веселитесь, веселитесь. Приходят Фрэнк и бедняга Джим. Они собрали вместе всех моих друзей. Мы стали старше, свет потускнел, А вы еще только начинаете. У нас есть причины для всех ваших страхов. Все легко, просто и яснее ясного. Все лежит на поверхности, все здесь, Проигравшие среди наших побед. Чистильщики поработали для тебя, Они в этом знают толк, приятель, для них это привычно. Они окатили тебя из шланга, и теперь ты совсем как новенький, И они начнут за тобой следить. О, дети... Бедняга Джим бледен, словно приведение, Он нашел ответ, который был потерян. Теперь мы все плачем, мы плачем потому, Что мы не сможем ничего сделать, чтобы защитить вас. Я был закован в цепи, но теперь я свободен. Я застрял здесь. Неужели ты не видишь? Я застрял в этом процессе ликвидации О, дети, Кричите громче, кричите громче. Дети, Веселитесь, веселитесь...
- Nick Cave & The Bad Seeds - "O Children". Мир раскололся надвое, когда я был еще ребенком. Мне нечего сказать теперь, взрослым человеком. Я не замечал этого раньше. Я знал лишь, что как бы ненавистен и отвратителен ни был мир за окнами, окружающий нас и испытывающий нашу волю, всегда есть место где-то глубоко внутри, в котором все иначе. Остается только позорно сбегать в этот фантастический придуманный мир детских фантазий и иллюзий, которые перетекают даже в больную взрослую голову. Я не могу отделаться от них основательно и до конца. Я помню, как ребенком смотрел на людей вокруг, старых, безжизненных и тупых и ненавидел то, как они спокойно живут, словно с ними ничего не происходит, словно так все и должно быть. Помню, как, будучи взрослее, смотрел на их безмозглые лица и чувствовал жалость к участи этих кусков мяса, до времени почивших, испытывал жалость и сострадание, веря, что новые порядки и сама жизнь сделали их такими безвольными и усталыми, что именно те невидимые люди или монстры откуда-то сверху стали виной происходящему. Я их не видел лично, не знал поименно, но верил, что именно они виновны в том, что эти некогда счастливые и живые люди стали такими пустыми и слабыми. Мне хотелось разделить их боль и поговорить наедине, объяснить, что не все потеряно, что мы можем что-то сделать. Но я этого не делал - они продолжали слоняться с тупыми лицами по уши в грязи. Помню, как, став еще взрослее, обзаведясь кучей принципов и убеждений, возомнил себя тем, кто может что-то изменить, и увидел в этих людях потаенную скрытую силу и разум, который лишь нужно было разбудить. Они были живы и горячи кровью, нужен был лишь толчок, мощный призыв, который выпустил бы из них всю энергию и скрытую силу. Я верил в них. Я помню себя несколько месяц назад, когда, кажется, впервые осознал, что ошибался все это время. Нет никаких монстров и несуществующей силы над нами, нет абсолютно никаких сдерживающих рамок - есть только одно безмозглое стадо, не желающее делать ничего самостоятельно, не желающее подавать голос и шагать вперед по собственному желанию, а не под дулом пистолета. Стадо без жизни, желания и страсти, безвременно угасшее и мертвое. Я вспоминаю Румынию огромной черной дырой, в которую засасывало все, о чем ты мечтаешь, о чем думаешь, чего желаешь. Все твое будущее, все твои старания и попытки засасывает прямо туда, на самое дно. Казалось, из этого нет никакого выхода, и однажды окажешься там же, в этом черном мареве, где все эти мертвецы с тупыми лицами вращаются по кругу, и ничего не происходит. В этом месте всегда все оставалось по-прежнему, никогда ничего не менялось, словно в изолированном от остального мира пространства. Однажды произошел переворот, события, которые повлекли за собой самые ужасные последствия, и в тот момент время в нашей грязной пустой колонии словно остановилось и больше не возобновляло свой ход. Я всегда считал, что невероятно скучно жить в такой дыре, где нет ни перспектив, ни чего-либо живого. Я помню, как пытался сопоставить происходящее с этими атаками, этим тоталитарным режимом. Нашу историю переписали, нам перекрыли кислород, нам подменили ценности и убеждения, нас заставили забыть о том, кто мы есть на самом деле. Они, эти мистические Они, виновны в наших бедах, но не мы. Сейчас, когда я смотрю, как некогда больные и отвергнутые «поселенцы», чьим главным врагом была власть, превращаются в своих бывших господ, словно из свиней в людей (и неизвестно, что хуже), отстраивают новый мир, выдалбливая себе место в нем, не гнушаясь любых доступных способов, забыв о чести и достоинстве, забыв о врагах и братьях, - я понимаю с невероятной ясностью и горечью, что вся моя вера не стоила и гроша. Я верил в то, чего никогда не было. Нет никаких мистических ИХ, которые лишили нас голоса и места. Мы сами лишили себя всего. Мы могли восстать в первый же день волнений, могли бы объединиться, даже зная, что многие погибнут, но показать, что этим не запугаешь. Но никто этого не сделал. Мы сами заковали себя, сами закопали на самое дно. И это именно мы сами слепо следуем за любыми новыми лидерами, которые загораются как звезды в небе, почти каждую ночь. Мы следуем за ними слепо, наощупь, забыв о возможности слышать и видеть, лишь бездумно повторяя за новым идолом все его слова и действия. Мы разучились думать и жить. Словно цирковые звери, которые выполняют команду за жалкое вознаграждение. Или даже не так: словно безмозглые загипнотизированные фанатики, слабые и прилепляющие к каждому новому смелому глупцу в наших рядах, пока не иссушим его полностью. Какая огромная сила скрывается в этом народе, о которой этот народ даже не подозревает и предпочитает смиренное поклонение, жалкое существование вместо опасной и короткой жизни. Они так отчаянно цепляются за эту бессмыслицу, что готовы стерпеть все, что угодно. Жители городов боялись нас, власть боялась нас, зная, какой огромной силой обладает толпа, увлеченная идеей. Народ, загоревшийся огнем. Тыкали в мертвые тела палками, словно в удивительных тварей, которых никогда не видели, и боялись, что те восстанут, избавлялись тщательно, словно боясь, что те отомстят вдвое больше. Тыкали и охали от силы в этих худых телах и изнеможенных лицах. Сила ли это: когда ты имеешь столько терпения и выдержки, чтобы молчать и не замечать, вместо того, чтобы встать и действовать против того, что тебя убивает? Сила ли в долготерпении и выносливости или же сила в правде, в смелости, с которой, зная, что можешь погибнуть, идешь вперед? Ни то, ни другое, думаю. Второе - не сила, но невероятная глупость этих революционеров-романтиков, которые верят в свои воздушные замки, наделяют несуществующими качествами, а затем жестоко расплачиваются за свои убеждения и наивность. И в половине произошедшего я виню исключительно себя за глупость, за наивность, за неумение разглядеть то, что было у самого носа. Никто, абсолютно никто не повел и ухом, когда избитый, хромой и больной, как все они, неизвестный, как все они, соплеменник призывал восстать, сделать хоть что-то. Абсолютно никто не обратил внимания и не пошел в бой. Но абсолютно каждый со временем поднялся и фанатично последовал за идолом, за известным, красивым и молодым лицом, за пышным шлейфом из загадок и недомолвок вокруг его фигуры, за чем-то непонятным до конца, а потому и таким с виду сильным, могущественным. Никому не нужен больной, но горящей той же самой идеей. Важна лишь внешняя форма, будь она внутри даже безнадежно пуста. А затем все, как один, возмутились грандиозному обману. Однако единственный человек, которого я сумел обмануть, - я сам. Их бы никто не смог запугать, если бы они не захотели быть запуганными, никто бы не смог отнять, если бы они не захотели сдаться, никто бы не смог их обмануть, если бы они не захотели быть обманутыми. В такие времена люди готовы поверить во что угодно, но они сами привели себя к таким временам. Человеческое общество всегда было на грани тотального вымирания или повального идиотизма, всегда в зыбком болоте, из которого некоторые умудряются смотреть на небо и мечтать о нем, а кто-то даже имеет наглость из этого болота вырваться, попытаться приблизиться к этому недоступному, взлететь, уйти - и его тут же затягивает добрая тысяча рук, тянет обратно на дно. Сначала тянут, чтобы выбраться самим, а затем, чтобы утянуть его. Я ведь оправдывал их, вечно находил причины для такого поведения. Еще надеялся на то, что они все помнят. Почти все можно принять, смириться почти со всем, прийти к соглашению, но забыть - никогда. Нельзя забыть то, что оставило на тебе следы. Так или иначе, они всегда будут напоминать о причинах своего появления, и тогда ни о каком полном и абсолютном прощении не может быть речи. Сатьяграха – слишком высокое понятие, человечное и действенное, но для него требуется большая выдержка, терпение и сила, которыми располагают лишь двое-трое из общей нескончаемой массы, этого однообразного потока. В итоге все мы приходим к тому, что не выдерживаем. А они выдерживали. Они, вероятно, даже не слышали о термине ненасильственного сопротивления, потому что уже само слово «сопротивление» стало чуждым. Вскормленное с ложки поколение инвалидов, слепых, глухих и немых. Как пламенно они заверяли друг друга, что необходимо освободить зажравшихся господ от их материальных благ и богатств. Сейчас они сами с радостью увязают в этом дерьме и даже не воротят нос, а только глубже зарываются. Напускная бравада, эта революция напоказ для одобрения, все эти надуманные речи и пустые разговоры, вся эта гребаная идея и едва ли не религия, на которую молились фанатично, но без самой настоящей веры. Им все это освобождение на хрен не сдалось. Занять чужой дом, отобрать то, что нажил другой на их же бедах, занять место того, кто ими повелевал, чтобы повелевать самому. Это бесконечный необратимый круговорот. Я с чистой совестью говорю себе, что с людьми все уже давно покончено. Редких индивидуумов и глупцов засосет это болото, иные же сами будут утягивать туда. С ними все кончено. Долгое время я относился к произошедшим за последние двадцать лет изменениям в мире как к чему-то невероятному, грандиозному, невиданно жестокому и безумному, но ведь ничего необычного в этом нет, все к этому и шло изначально. Мы придумали слишком много метафор и кодовых слов, потерявшись в них и забыв о сути. «Самое важное - не знать, но понимать. Понимать до самого последнего атома каждое составляющее. Ведь нам необходимо понимать, что небольшая фора, которую мы получили, есть очередное доказательство того, как безвозвратно время. Время - это важнейшая единица измерения. И оно никогда не повторяется в точности». Старое безвозвратно утекает, не возвращаясь в точности никогда. Мы стояли на пороге огромных перемен, последнее поколение перед переломным моментом в культуре, в технике, в людях и в мире полностью. Позади нас было то, что казалось таким сладким и свободным временем, революционным, летним, утерянным. Впереди - пугающая неизвестность, отклики которой, однако, не уставали вселять ужас. Ударило, словно гром, оглушило, но именно это и было логичным завершением всем тем превращениям и перевоплощениям. Последнее поколение, потерянное, больное, забытое и лишнее, слишком нерешительное для будущих действий, способных предотвратить катастрофу, но все еще пусть едва, но живое, трепыхающееся, способное держать отпор хотя бы пару последних минут. Отсрочить лишь на пару лишних минут, чтобы упиться этими мгновениями, которых нас лишило это самое время. Последняя правда и подлинная кровоточащая искренность, жестокая и голая. Последние настоящие чувства, сильные настолько, что разрывают на самом пике. Последняя революция, безумная настолько, что сметает все на своем пути в полном отчаянии и беспомощности. Последний крик, оглушительный, больной, срывающийся. Последний взрыв и последняя смерть, последняя настоящая драма, жуткая, ненормальная и жестокая. Перед самым концом все увеличивается в разы, все достигает апогея, сжимается в пружину до предела и дальше, чтобы затем разорваться и исчезнуть навсегда. Вот, что мы есть. Во времена, когда будущее уже начало вплетаться своими новшествами и порядками в наше все еще старое доброе прошлое с беспечной юностью, оставались последние сантиметры, последние минуты, которые необходимо было прожить и прочувствовать максимально полно, отдав все без остатка, пролететь и сойти с ума. У меня не было совершенно никакого времени, лишь пара минут, поэтому поезд летел с бешеной скоростью. Поэтому он летит свои последние сантиметры и врезается в стену, разбивается, разрывается, горит. Я больше никого здесь не чувствую. А значит: умирать в полном одиночестве, веря лишь в самое худшее, в холоде и тяжелых мыслях, без единого просвета. И вот мы здесь, погрязшие во лжи, лицемерии и собственных отходах, став всему этому виной. Маршируют одной колонной, скандируют одним голосом, и ничего не разобрать, без свободы, без смысла, без жизни. Я по несколько раз на дню обдумываю эту тему, приходя к одним и тем же выводам, разве что с разных ракурсов, и не понимаю, зачем делаю это. Наверное, когда теряешь что-то по-настоящему дорогое и важное для себя, без чего уже не мыслишь жизни, невольно пытаешься продлить этому жизнь хотя бы мысленно, ищешь малейшие детали, изъяны в схеме, эпизоды и лица. Я так связал себя с этими ненавистными людьми, что иногда даже перестаю представлять себя отдельно от них. Голос поколения Х. Голос, который разрушил, нанес последний удар, и оставил все в разрухе и беспорядке, чтобы потомки создавали иной, жуткий мир, где все совсем по-другому. Было время, когда я представлял их чуть ли не своими кровными братьями и сестрами по духу, по стремлениям. Было время, когда меня воротило от их фанатизма и поклонения, слепого обожания. Было время, когда меня шокировало и почти раздавило, что они пустоголово повторяли каждое мое движение, не вдаваясь в подробности, не углубляясь, не разбираясь, лишь тупо подражая. Было время, когда я совсем не удивился тому, как быстро и легко они оставили, бросили и забыли обо всем, узнав, что их предводитель и бог в одном лице - вовсе не тот, чем казался. Что он больной, хрипящий, умирающий ублюдок, а не сильный, непоколебимый и уверенный вожак. Они скакали вокруг, как мартышки с гранатами, рушили и убивали, даже не придавая значения всему происходящему, не углубляясь. Тупые и заразные. Их становилось все больше, этих больных фанатиков, которых я развлекал, которым было нужно шоу с клоуном в главной роли. Я всегда делил их на две группы: лощеные, блестящие и дорогие фанатики из домов богачей и больные, израненные, но такие же пустые, в теории познавшие боль и живые внутри, поселенцы. Я пытался напугать и уничтожить первых и поднять с колен вторых, хотя, в конечном счете, они - одно и то же, лишь по разные стороны до определенного времени. Сейчас все они направляются в город вечного электрического света, каменных джунглей, шума и суеты, идеального и безупречного без намека на какое-либо несовершенство, безопасное, защищенное со всех сторон, большое и грандиозное, но абсолютно пустое. Революцию создают не лидеры, но народ. Только сейчас до меня доходят мои же убеждения. Один человек не в состоянии изменить хоть что-то, но когда таких людей, которые, ничего не понимая, делают все, толпа - это огромный механизм и сила. Этим руководствовались те, кого я так люто ненавидел все эти годы. Это то, чем я руководствоваться отказывался напрочь, пытаясь заставить их не повторять, но думать. Бессмысленно. Я видел в них диких, сумасшедших, полных жизни и энергии дикарей, свободных и непокорных. А в итоге все это сливается в одну массу. Я не видел или не хотел этого видеть. «Им скажут завтра, что маски из коровьего дерьма и свиного жира - новый тренд, новое слово и будущее мира, и прибыль от нашего маленького бизнеса возрастет до небес. Им скажут: Солнце - спутник Земли, а Луна - потухшая звезда; им скажут, что людей породил Санта Клаус; им скажут, что бедность, голод, боль, страх - понятия ликвидированные и никогда их не было на самом деле. Это лишь особые слова-пароли асоциальных повстанческих организаций, призванных во имя разрушения устоявшейся системы утопии на Земле. И ненависть - это любовь, а любовь - это ненависть. Поменяйте буквенное обозначение понятий, и мир перевернется с ног на голову. Нашу коробку хорошенько встряхнули и переставили дном вверх: наша крыша теперь пол, а потолок - то, на чем мы стоим. За нашей крышей нет небес, нам некуда стремиться, путь отрезан». Я говорил так о других, но, в любом случае, оказалось, что это о каждом из нас. «Люди нового мира. Мира, где нет грязи, боли, страданий, пошлости и греха, но где так много лжи. Ложь и иллюзия официально задокументированные и тщательно поддерживаемые. Утопия на земле, обретенная разом нирвана, искрящееся счастье. Они достигли совершенства (иллюзия совершенства), они достигли нирваны (далеки от нее, как никто иной), счастливые дикие дети-инвалиды. Здесь запрещено быть грязным, уродливым и мерзким. И эта политика тщательно поддерживается. Улыбка - новый бренд, течение моды. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то из них выглядел грустным и подавленным». А еще, я уверен, они в скором времени введу новый тренд на показную грусть, открытое позерство и страдания на публику. Я не улыбаюсь. Великолепное общество потребления в любом из аспектов, будь то грусть, будь то радость, будь то предмет, будь то чувства или искусство - продать можно абсолютно все. Но я все еще вспоминаю тех людей, которые, обездвиженные, убитые болезнью и болью, лежали и говорили о том, как прекрасно жить, как тяжело прощаться с этой жизнью, в каждом дне которой они находили новое, которым эта революция действительно была нужна. Те, которые верили по-настоящему и могли видеть, могли слышать, думали собственными мозгами, а не глотали разжеванную за них пищу, отвергая грубые комки. Я думаю о той девчонке, которая говорила, что я она меня не винит. Я вспоминаю о тех, кто сам шел вперед, а не ждал, пока ему скажут это сделать. Я думаю о них, думаю о том, что будет с ними, куда они отправятся, что будут делать и как жить дальше в новом мире? Я знаю, что они не будут повторять все, что сделаю я, как будут делать потом десятки инвалидов. «Неслышному выстрелу вторит еще десяток, за ним следующий, взрывающийся с каждой поднятой вверх рукой. И выстрелу вторят еще десятки, долгожданный отклик на крик в пустоту, эхом раскатывающийся по изрезанному линиями границ полотну земли. Революция - это не добро. Это не решение, это не выход. Это действие отчаявшихся людей, которые потеряли веру в человечество и бескровную эволюцию». Не могу понять, как я верил во все это, не допуская даже сомнения? Сейчас я не слышу этого навязчивого голоса внутри. Сейчас я понимаю, кто на самом деле знал все с самого начала. Люди, которые не предпринимали абсолютно ничего против меня лично, которые не пытались перекрыть кислород по-настоящему сильно, которые не пытались прикончить, которые просто спокойно наблюдали, как очередной идиот пытается чего-то добиться, прилюдно сжигает себя и подыхает в сточной канаве без шанса на жизнь. «Эту войну ему не выиграть. Все эти бунтари и революционеры никогда не добиваются своих высоких целей. Они лишь нагоняют волну, они чувствуют, что подходят совсем близко к заветной цели; удача и народная поддержка, где все братья и сестры, сопутствует им, и вот они касаются этой цели, но их тут же отбрасывает назад со скоростью света. Ничего у него не выйдет. Он грозит сломать старое, но он точно не построит ничего своего. В итоге в проигрыше останутся обе стороны. Но он сам все знает, знает, что у него ничего не выйдет, но почему-то продолжает всех их топить вместе с собой». Я знал, я догадывался о бессмысленности этого предприятия с самого начала, когда сошла эйфория первых побед. Мог бы уйти, но остановиться было уже невозможно. Это был выход огня из самого глубоко источника боли и всего отрицательного во мне. Это был взрыв и ударная волна. Это был полет, и это была жизнь вплоть до самоуничтожения. Земля вызывала Майора Тома, когда его разорвало в безвоздушном космическом пространстве. Гореть неистовым огнем. Проникнуть в систему и уничтожить ее изнутри, паразитируя в невероятных масштабах. Разрушить отжившее, разрушить до основания. Смотреть, как ты горишь. Умереть быстро и разом, со взрывом, с выстрелом, пролетев над Землей ослепляющей кометой, готовой к саморазрушению с первых минут жизни. «Когда дедушка Джон курит, а затем запивает виски - все, задержавшееся в нем лишь на пару секунд содержимое, выливается обратно наружу. Я смотрю на этот двоякий процесс и меня тянет блевать. Меня рвет вязкой красной жижей, когда я сворачиваюсь у хозяйских пышных роз, белоснежных, дорогущих. Красные, как маки, от содержимого моего желудка. Алиса покрасила розы. Дедушка по-прежнему эякулирует виски и дымом из дыр в своем теле, когда я возвращаюсь, чтобы поглядеть на него еще. Мне кажется, он напоминает какое-то божество. Он значит так много для меня. Он сидит на траве и мычит что-то невнятное, рьяно качая головой, доказывая важность не произносимых им слов. Все, что он принял внутрь, выходит наружу, растворяется, не возымев над ним никакого эффекта. Он полый изнутри. Еще у дедули Джона, кажется, зашиты веки, а уши забиты цементом. Я говорю ему, а он продолжает мычать: не слышит. Я кричу ему, а он не слышит. Я срываю голос и снова блюю на землю. Не слышит. Решаю попробовать позже. Я кидаю в него землей, а он мычит и качается, и виски льется из него рекой. Зачем он пьет, если не чувствует вкуса, его не тошнит от переизбытка? Зачем он курит, если его легкие не чернеют от дыма? Зачем он похоронен здесь, если никогда не жил? Я пытаюсь разодрать его зашитые сгнившими нитками веки. Выцарапываю его глаза, и он лишь слабо сопротивляется. Я раздираю его глазницы, чтобы он читал своими вращающимися яблоками по губам. Я повторяю снова. Я повторяю, стоя напротив него. Я показываю жестами. Он повторяет за мной. Дедушка Джон повторяет все в точности до последней буквы за мной. Но старый маразматик не понимает ни слова, он не отвечает ни на один вопрос. Он лишь повторяет. Мой старый друг совсем не изменился. Мне кажется, я знаю его уже столько лет с тех пор, как мы выпивали вместе, и я раздирал ему глазницы и заставлял читать по губам, когда он был мальчиком\девочкой Джоном и мужчиной\женщиной Джоном. На каждый период его существования. Он повторяет без остановки. Я падаю в траву без сил и взвываю в безразличное ночное небо. Его бормотание сводит с ума. Я набиваю рот сырой землей, и не могу дышать. Я зарываюсь в нее. Я не могу дышать. Я не хочу дышать? О, у меня есть стимул встать и продолжать жрать землю на заднем дворе. У меня был стимул продолжать жрать землю на заднем дворе, набивая ею свою глотку, но она уже вываливается обратно. Моя кровь смешивается с комьями земли и песка. Я бы мог, наверное, а дальше жрать землю и блевать кровью, но ночное небо вдруг становится ближе. Оно приближается, захватывает все вокруг и давит старика Джона, размозжая его пустую башку и его гнилые кишки. У меня есть смысл не отступать, но продолжать дальше». Дедушка Джон - это все мои друзья и соплеменники. Это все те, кто шагал рядом, кто нес факел, кто кричал громко и безмозгло. Дедушка Джон - каждый из них. «Нормальным людям не нравится наблюдать, как кто-то сходит с ума, хоть это и интересно, словно спектакль одного актера, в котором живут тысячи личностей. Однако люди избегают близкого контакта с болезнью. Они готовы глядеть за представлением с безопасного расстояния, будучи точно уверенными, что опасная болезнь не коснется их, не превратит в таких же безумцев и не будет выкручивать их нежные кости. Они готовы наблюдать только со стороны, но разбегутся в страхе, позабыв все свои цирковые клятвы, стоит лишь защитным стенам рухнуть». Надеюсь, вы нажрались сполна. Надеюсь, вы получили хоть какое-то удовольствие от этого дерьма. «Ни одна из сторон не священна. Никто не хочет победить. Им все равно, а я устал до смерти. Я готов сдаться, не видя смысла в дальнейшей борьбе за что-то непонятное и безымянное. Я пересмотрел все со всех возможных ракурсов, я подверг повторному анализу все, что ошибочно считал ранее верным. Вся эта революция за пять дней, весь этот бунт и протест, все эти люди, весь этот я, вся эта история... Переизобретение ранее изобретенного кем-то другим - вот, что я натворил. Империя грязи, империя слепых и глухих, разрушающая все на своем пути, едва ли задумываясь над делом рук своих. Я чувствую такое всепоглощающее безразличие к их участи, что становится страшно. Они существовали задолго до меня. Я лишь откопал их обратно на поверхность. Вырвались из-под земли как спавшие до времени мертвецы, чертовы подснежники. И как их теперь прикопать обратно? Вся ответственность лежит на мне. Даже за них. Даже за себя. Я ловлю себя на странной участившейся в последнее время мысли, когда больное состояние блаженной отрешенности постепенно начинает отступать. Им никогда не помочь, пока они сами не захотят помочь себе, никто не спасет, кроме них самих, никто не может ничего изменить, пока они не захотят этого. Но они смотрят и молчат, молчат и привыкают, привыкают и забывают, забывают и втягиваются, а затем прилепляются как паразиты к тому, кто поимел наглость и дерзость высказаться и встать в полный рост из общей навозной кучи. Прилепляются и сосут кровь. Сосут, сосут, сосут у всех, но с разными целями. Высасывают, а затем, когда не остается и капли внутри жертвы, плюют и уходят, обвиняя в том, что удовольствие длилось слишком недолго. Совсем забывая, что когда-то мы лежали в одной и той же полной дерьма яме, и я, и он, и она - любой мог бы быть одним из таких паразитов, которые молчат и затем присасываются, повторяют все, что им скажут, лишь бы не отнимали этот «целебный сок», что помогает им почувствовать себя живыми». Я четко вижу, куда они отправятся потом. Я четко вижу новый мир и всю его примитивную, но с тем и сложную концепцию. Это мир Бенджамина Певенси Младшего, который был искренен в том, что пытался обеспечить людям более или менее достойное существование, еду и воду, одежду, любую посильную помощь, не вытаскивая их из этого дерьма ни на секунду. Порционная, размеренная и спокойная помощь, расчетливый подход, а не безумная революция. Размеренная, порционная жизнь, долгая, качественная и смазанная на семьдесят лет до счастливой тихой старости без всего этого безумия, вечной молодости, полета, болезни и огня. Спокойно и размерено. Реальная, но в то же время фальшивая помощь. Карточное благополучие. В половину, но никогда полностью. Этих Певенси не один, не два, их целое множество и многих я знал в лицо еще очень давно, и они продолжают жить вполовину и быть счастливыми. «Мои дождевые черви расползлись по городу, выполняя заложенные в их безглазые головы трюки. Такая безграничная власть, черт. Если бы я был чуть умнее и умел ею пользоваться, то смог бы стать в один ряд с ублюдками в костюмах, переплюнуть их и разъезжать со своим цирком по земному шару. Я бы ездил один и жителей каждого города превращал в своих дождевых червей, чтобы они танцевали и дрались по команде, получая символическое вознаграждение взамен на представление. Огромная власть и влияние. Сейчас, куда бы мы ни пошли, везде нас встречают как героев, осыпают овациями и поцелуями, мы символизируем доведенное до отчаяния поколение, такое бессмысленное, канувшее в лету. Мы символизируем разрушение, огонь, бунт и безмозглых человеческих существ. Мы висим вверх головой, как обезьяны, кричим и воем под ночным небом, пролетая по городу опасным смерчем, сметающим все на своем пути. Никто не осмелится выйти из дома, чтобы окрикнуть. Они боятся, боятся до дрожи этого несанкционированного безумства, чумы, поглотившей в одночасье их тихий уютный городишко. У них слишком маленький мозг, и нас вышибут из хит-парада в первом же раунде. У них слишком маленький мозг, и они не понимают. Они идут куда-то под звук чьей-то дудки, исполняют танец марионеток, а глаза закрыты. Черная повязка на глазах совсем как в этом дерьмовом БДСМ, понимаешь? Они просто шевелятся в своем корыте с отходами для свиней, кишат в жиже, этом рвотном месиве, покорно ожидая, пока их сожрут. Даже черви умеют ползать. Я бы хотел стать дрессировщиком. У меня был бы свой цирк волшебных червей, и люди бы стекались на представления с разных уголков Земли, лишь бы посмотреть, как скользкие шнурки встают по команде и зачитывают конституцию, а потом кричат: "Хвала! Хвала! Халва! Халва!" Для них все одно, что хвала, что халва, что верх, что низ. Я бы устроил представление в своем цирке дрессированных червей. Знаешь, они бы извивались, потом исполнили бы танец, затем спели бы песню, а под конец обезумили по команде и начали бы крушить арену, ломая все на своем пути. У них ярость по команде. Такая пятиминутка ненависти без смысла и причины. А потом я бы глянул на себя в зеркало и разрыдался, как ребенок, ведь это не у меня возникла такая поразительная идея. Не я первый дрессировщик червей. Знаешь, это уже доведено до высшего уровня мастерства. Они стройно маршируют в ряд, ровняются и держат караул. Я пришел на все готовое, они уже надрессированы, запрограммированы годами тренировок на повсеместное подчинение. Похоже на такую ситуацию: старый генерал ушел в отставку, отслужив свое, а на его место к действующей армии, полной безмозглых щеглов, щенков, которые выполняют любые команды и терпят любое унижение, устраивая козни исключительно друг другу, приставили другого. И вот он пришел к этим щенкам, которые грызутся меж собой, но ложатся животом кверху у сапог, что пинают их бока от заката до рассвета, и стал командующим, а они, не заметив смены, стали подчиняться ему беспрекословно. А он вздумал изменить правила, вздумал повести щенков в другом направлении, отличном от всего, что было прежде. Он ставит себя под угрозу, а они радостно махают хвостиками и следуют за ним, не вдумываясь ни в одно из своих действий. Такие милые и безмозглые. Чертовские преданные тебе и своей беспросветной тупости. Они следуют и не желают думать, переложив всю ответственность на тебя. Знаешь... Вот он их завел хер пойми куда и встал, вдруг осознав, что не знает, как быть дальше. Дождевые черви слепы, ты ведь знаешь? Они только отличают свет от тьмы с помощью светочувствительных клеток на теле, но они ничего не видят. Роют землю, выползают, чтобы кто-нибудь их раздавил. Когда тренируешь кого-то, выбираешь себе животное для дрессировки, я думаю, черви - самый крутой вариант. Это ведь такой простор. Ты можешь делать, что угодно, ты можешь издеваться над ними, трахать, растягивать, рубить, обмазывать дерьмом, заставлять выполнять какие-либо мерзкие штуки на публике, а им по фигу. Они слепые, им насрать, что происходит вокруг. Они потом будут обливаться слезами и целовать тебя за все, что ты сделал, ведь они не думают, что происходит. И это не любовь, не преданность, не наивность, не всепрощение, не обожание - это тупость. Это нежелание думать и соображать. Они ничего не понимают, пока им не разжуешь и не положишь в рот. Разберешь на составляющие, докопаешься чуть ли не до метафизики, но и тогда нет гарантии, что это будет понято. Стоит ли говорить о том, что они сами могут до чего-то додуматься? Они могли бы, но не делают этого, не хотят. Поэтому я пришел на все готовое, к этим дрессированным червям и повел их в противоположную привычному маршруту сторону. И им плевать». Вот они, расползлись по городу, и, когда я прохожу мимо них по темной тихой улице, то не узнаю ни одного лица. Я вижу лишь тех людей, с которыми боролся. Я вижу, что свиньи стали людьми, как и предсказывал Оруэлл. Остальные животные с фермы продолжают молчать и терпеть, ожидая смены новой верховной власти. А другие погибают, погибают и исчезают навсегда без места здесь. Они добились того, чего хотели. Только мне больше нечего делать здесь. «Земля майору Тому. Земля майору Тому. Майор Том, вы горите. Майор Том, ваша скорость превысила допустимую. Майор Том, вы не можете вернуться. Майор Идиот, вы горите». *** (Hans Zimmer - Organ Variation). Огонь свечного огарка дрожит в темноте и скоро гаснет, совершенно внезапно. Я засматриваюсь на это, но продолжаю неторопливые сборы. Движение, дорога - значит жизнь. Похоже, это мое последнее путешествие в закат вплоть до самой темной ночи. Все сделано, все решено и в очередной раз разъяснено. Теперь все ясно, словно так и было сначала, и никаких загадок и перепутий. Один сам собой, какой есть, в забытой зеленой куртке и с отросшими волосами, забытый и отвергнутый своими же фанатичными «собратьями». Я снимаю с себя "корону" и все, в чем и чем видели меня, разрывая заново несуществующее больше прошлое, возвращаясь к самому началу. В самую темную в моей жизни ночь я иду совсем один, не зная пути, в последний раз. Она лежит, свернувшись под тонкой курткой с рюкзаком под головой, худая, все еще больная и избитая, доведенная до конечной своей точки. Я смотрю на ее силуэт, и мне снова кажется, что будет невероятно сложно отпустить именно ее. За все это время я нашел несколько по-настоящему важных вещей, которые мне будет слишком тяжело отпустить и смириться с тем, что я больше никогда не увижу их. Это был мой последний шанс, моя самая последняя жизнь и, я знаю и понимаю, что больше этот трюк не пройдет, это был второй и последний раз. Я бы так чертовски сильно хотел поговорить с ней об этом, сказать, что я не знаю, и меня страшит это незнание того, что прикрыто завесой, того, что таится за этим понятием смерти. Что значит «умереть»: уйти в другой мир или исчезнуть абсолютно во всех мирах, плоскостях, измерениях, понимания и смыслах? Потерять все и больше никогда не возродиться, стать частью темноты, неосязаемой, несущественной, невидимой, не осознающей себя - несуществующей ни в каком понимании и ни в какой форме? Может, это будет полет в бесконечности среди звезд, по всей бескрайней вселенной, во что я не верю? Встреча с этим невероятным Богом, в которого я не верю? Адские мучения, которые стали явью уже на Земле? Во мне нет ни капли веры во что-то светлое и лучшее. Я верю лишь в черную дыру, которая засосет навсегда. В ней нет ничего. Живому человеку, счастливому и живущему - любому человеку вообще очень сложно осмыслить и понять, что значит абсолютное и безоговорочное «ничего». Даже наша пустота наполнена воздухом и газами, атомами, которых мы не видим. Но когда все произойдет, есть слишком большая вероятность, что «полностью исчезнуть» - значит потерять абсолютно все. Мысли, чувства, память, идеи, тело, душа, стремления - все, что было в тебе, исчезает для тебя навсегда. Тебя просто больше нет, а тело - всего лишь недолговечный кусок мяса, который ты носил какое-то время на себе. Из всего, что дорого мне, больше всего я боюсь потерять тебя. Сколько ни вспоминай, сколько ни запоминай тебя заново, этого никогда не хватит, чтобы смириться и суметь отпустить. Я никогда не обрету покой вплоть до самой последней секунды. Все же я решаюсь подойти ближе, и тебя накрывает моя тень. Отчего-то каждая деталь кажется невероятно важной и не укрывается от внимания. Ты все так же спишь, наверняка не видя ничего приятного и хорошего в своих снах. Но ты дико, неимоверно устала, как и я. Нам нужно сделать лишь один последний рывок и, господи, как бы мне хотелось сделать его вместе с тобой, быть рядом в этот последний момент, решить все, видя твои глаза и лицо перед собой, держа твою руку. Я не могу разбудить тебя сейчас, тебе необходимо набраться сил, и я ненавижу себя за то, что заставляю тебя это делать в одиночку. Ты всегда была сильнее и смелее меня, мудрее, важнее и значимее. Именно ты должна сделать последний удар, нанести его так, чтобы он оставил огромный отпечаток и не дал забыть себя, не дал им уснуть. Я ненавижу себя за то, что оставляю тебя с этим один на один, но в этом я бессилен. Спокойное дыхание, исходящее тепло, запах волос - я чувствую это, когда ложусь рядом, мысленно повторяя, что я не могу остаться. В голове бьет монотонная нота, доводя до отчаяния. Я бы так хотел остаться с тобой, до того, что готов заживо содрать с себя кожу. Это невыносимо... У меня никогда ничего не было, у меня никогда никого не было. Я ничем не дорожил и ничего так не любил, ни с чем не связывал свою жизнь настолько сильно и неразрывно, что порвать эту связь, значит, умереть, вырвать заживо без наркоза, наблюдая за процессом. Я собственноручно отрываю тебя от себя, малодушно надеясь, что однажды, даже перестав существовать, какими-то частицами мы сможем снова связаться. Глупо и бессмысленно, но это единственное, что дает мне силы держать себя в руках. Я ничто не боюсь потерять так сильно как тебя. Хорошо, что ты спишь, это даст мне возможность выполнить свое решение и не поддаться, не остаться. Тихо втягиваешь носом воздух и двигаешь плечом, когда я беру твою руку ледяной ладонью, грудью чувствуя, как от твоей выгнутой спины исходит тепло. Внутри бьется так, словно стремится пробить грудную клетку, и будто прижигает раскаленным железом, когда ты поводишь плечом, случайно касаясь. У меня не хватит сил, это невозможно... Что угодно, только не это. Я уже готов сдаться. Я зарываюсь лицом в твои волосы, глубоко и судорожно делая глотки воздуха, смешанного с твоим запахом. Ты что-то бормочешь, и я едва ли не нервно усмехаюсь, чувствуя, что все напряжено до предела. Сглотнуть ком в горле тяжелее, чем я ожидал, и голос никак не вернется. Я поднимаю глаза от твоего плеча, вглядываясь в видимую мне часть бледного больного лица, и слабо провожу пальцем по синякам, прижимаясь щекой к тебе, закрывая глаза, пытаясь впитать последнее, чтобы хватило сил. Ты дышишь тихо и размеренно, твое тепло передается даже сквозь кожу, мне бы хотелось уснуть здесь с тобой и никогда не просыпаться. Едва проскальзывает мысль, что ты уже не спишь, и я открываю глаза, глядя на тебя. Рука, нагревшись от твоей, сжимает твои ломкие пальцы крепче. Я уже на грани, господи... Я стараюсь не разбудить тебя и чуть поднимаюсь, чтобы надолго прикоснуться губами к виску, крепче прижаться к тебе. Ты слабо ворочаешься, едва не просыпаясь, и я до боли зажмуриваюсь, сдерживая себя, едва находя силы оторваться, чтобы сказать все то, что держал в себе до этого самого момента. - Все это... все это только ради тебя, только из-за тебя, - я утыкаюсь лбом в твое плечо, снова оскаливаясь. Ты сонно ворочаешься. - Ты единственная причина. Самое важное... самое прекрасное, - я оставляю короткий поцелуй на твоей ладони, и ты, кажется, сонно моргаешь, снова заворочавшись и машинально ухватив мою руку крепче, прижав к своей шее. Я чувствую твой пульс, и мне снова становится невыносимо все это. - Ты даже не представляешь, как сильно... Ты была единственной. И ты не сдашься. Что бы ни случилось, ты должна закончить наше дело. Ты пообещала мне, что не сдашься, и я верю только тебе одной. Я верю и люблю только тебя одну... Прости, - я безжизненно усмехаюсь, когда ты поворачиваешь лицо и сонно моргаешь глазами, все так же прижимая мою ладонь к своей шее. Я чувствую тебя так резко и глубоко, как никогда раньше. Каждое движение и касание, каждый взгляд отзывается невыносимой болью и огнем. - Ты была для меня абсолютно всем, сумасшедшая, - я слабо усмехаюсь, касаюсь лбом твоего лба, потираю носом о нос. - Ты даже не представляешь, насколько... Дай мне сил, это просто невыносимо. - Что?.. - твой сонный невнятный голос отрезвляет. Я раскрываю глаза, чтобы взглянуть на тебя и обегаю черты твоего лица, поражаясь, насколько в моем понимании представления ты совершенна, насколько соткана из всего того, что мне дороже всего. Я закрываю глаза и позволяю себе наклониться ближе, коснуться приоткрытых губ и замереть хотя бы на пару секунд, чувствуя тебя в последний раз так близко и неразрывно, как ты хватаешься слабыми пальцами за мое плечо, притягивая ближе, обнимая крепче, и мне почти сносит крышу, сводит с ума от этих затянувшихся пыток, которые просто невозможно больше выносить. Я с трудом отстраняюсь и тихо произношу в последний раз, пока еще могу что-то решать: - Ты была единственной и самой прекрасной. Не смей сдаваться. Я больше никогда не оборачиваюсь назад, и впереди меня ждет лишь непроглядная черная ночь, мой последний день на Земле.- - - - - - - - -
Итак, ну, поясню снова, хотя с этой темой, думаю, все лежит на самой поверхности. Под образами поселенцев представлены те самые "детишки", подростки, молодые люди, на которых и рассчитывал в свое время Кобейн, ожидая, что от его музыки в их головах что-то прояснится, они начнут менять эту жизнь и этот мир. Вначале это была маленькая группка людей, преданных и настоящих слушателей еще в замызганных барах в конце 80-х, простые люди, дети. От этого в первых главах были затронуты путешествия вглубь этих обособленных земель, где и жили эти самые первые поселенцы, повстанцы и собратья, которые дали первый вдох молодой революции и сделали первый шаг. Затем их сменяют оголтелые фанатики, подверженные моде, власти образа над личностью, лишившие себя возможности думать здраво и размышлять, а не слепо бросаться на все, что делает их кумир. Ситуация обстояла так, что у Нирваны со временем после бума внезапной популярности действительно появилось много последователей, которые, тем не менее, оказывались так называемыми позерами, пришедшие к музыке общим стадом на этой волне славы. Отсюда полное преклонение, слежка за жизнью кумира, обсуждение грязных подробностей и прочее, прочее. И сама фигура музыканта стала для них олицетворением Бога в человеческом обличии, Королем и Иконой, которой начали едва ли не поклоняться, хотя о смысле всего происходящего вряд ли задумывалась даже половина. Поэтому, разумеется, известия о том, что их Царь и Господь употребляет вещества, болеет и, в общем-то, живет, как относительно обычный человек, слегка ошарашила, отчего пошли обвинения в бессмысленно саморазрушительном образе жизни и советах "тебе бы полечиться, тебе нужен психиатр или священник". Но повальное увлечением образом, как видим мы и сейчас, особо не утихло. Отсюда все разочарование гг. в этом деле и людях, в которых он верил, но которые, как оказалось, особо его даже не слушали. Позже это повальное увлечение и копирование ложного образа кумира привело к череде массовых самоубийств, большей своей частью, если не всей, бездумных и подражательных. В итоге, г.г. разочаровался во всем, во что верил, понимая, наконец, реально положение вещей, которое ни он, ни кто-либо до него изменить не мог (ибо вся эта каша с кумирами и фанатами повторяется по кругу). Никто по-настоящему не хотел добиваться схожих с его целей, никто по-настоящему не верил, но просто развлекался и отказывался воспринимать самостоятельно, если все предварительно не разжевали за него. Братство здесь представлено и как собирательный образ из власти в общем и во всех сферах, что не обязательно значит "президент". Это главы компаний, это воротилы музыкального бизнеса, для которых важны деньги и работоспособность, и которые уже много раз наблюдали истории угасания талантов. Также на их образе проведена параллель со сменяющимся временем, когда девяностые и двадцатый век со всеми его ценностями неумолимо шли к закату перед восстанием новой "эры", эпохи уже с совершенно другими ориентирами, устоями и правилами, совершенно новый мир, в котором место было далеко не для всех. Кто-то сумел приспособиться и смириться, кто-то был невероятно рад произошедшему и только ждал этой смены времен, а кто-то решил уйти самостоятельно, чтобы не прогибаться и пресмыкаться перед всем тем, что противоречило убеждениям. На заре "новой эры" кто-то ушел в нее, а кто-то навсегда остался в ночи. Братство - что-то типа этого времени, которое неумолимо бежит вперед и никогда не останавливается, не повторяется в точности, потому и убирает все, что, по идее, отжило свой срок и заменяет новым, не спрашивая мнения людей, меняя мир, как вздумается. Отсюда уничтожение не только редких повстанцев, которые не захотели принять действительность, но и уничтожение отжившей "настоящей аристократии", которой в новом мире нет места, как на примере родителей Хару. В конце главы затронута тема выбора: остаться в живых, но смириться с наступающими изменениями и приспосабливаться к ним, предавая себя, либо не дать задавить себя и уйти самому. Г.г, как видно, выбирает второй вариант, не желая сдаваться и мириться, хотя особого выбора у него ему и не оставили. Будущее он видит таким, каким его пытался сделать младший Певенси: помощь и участие без попыток вытащить из болота. Под Уильямом Певенси младшим представлены группы вроде Pearl Jam, Alice in Chains и т.д., которые оказали большое влияние на музыку, создали множество действительно отличного материала, но, тем не менее, никогда не являлись причинами революции и чего-то кардинально-радикального, не уходя в крайности, не лучшие и не худшие, балансируя на относительно безопасном расстоянии. Сам К. К. считал лидеров этих групп классными парнями, но не признавал того, что они делали, не находя в этом достаточной искренности и отдачи. Отсюда в фф существует линия взаимодействия между Певенси и г.г. на грани вражды и дружбы, оканчивающаяся тем, что г.г. своими руками уничтожает этого человека-не-в-полную-силу, отрезая себе тем самым единственный путь к спасению и жизни - сотрудничество с ним и его людьми. Сам убитый (...) относился к К. с явным уважением и симпатией, беспокоясь о том, что он погубит себя, не понимая, что творит, и предлагал выход из ситуации: вырасти, отпустить все свои иллюзии и мечты и принять реальность, чтобы жить в ней спокойно и счастливо. Действия же старшего Певенси по отношению к г.г. являются тем "отрезвляющим" моментом, когда К. начинает опускаться на самое дно: расстройство личности, безумие, убийства, под которыми стоит понимать не буквальное убийство, но своего рода (если проецировать на реальность) наркоманию, ведь с каждой новой жертвой ты убиваешь сам себя и остановиться чрезвычайно трудно. Из-за всех этих аспектов (внутреннего эмоционального напряжения, наркомании, разрушений) сильно страдает тело (наносимые побои) и психика (осознание всей картины в период "отходняка" в подвале). Таким образом, в связи со всеми этими событиями, К., как кажется Хару и ему самому, сдается и полностью окунается в этот придуманный образ и только спустя достаточно долгое время, когда все начинает проясняться, он, наконец, понимает истинную сущность вещей, потеряв абсолютно все от музыки до дела своей жизни и близких людей. В итоге этой главы, г. решает, что время пришло, все сказано и сделано, и осталось только одно последнее дело, поэтому и, скинув с себя все кобейновские вещи, все то, чем оброс за последний год, возвратившись исключительно к тому, чем он был раньше, уходит.