The Pretender

Приди, весь в грязи, пропитанный известью, Таким, каким я хочу, чтоб ты стал Как тренд, как друг, как старая память Клянусь, я безоружен, Да, я безоружен. Nirvana - "Come As You Are". В темно-зеленых зарослях орешника слышится шорох сухих листьев, лежащих на земле еще с прошлого года. Притоптанный, спрессованный лиственный ковер пахнет сыростью и чем-то горьким, уже вымытый сугробами сошедшего снега, пропитанный весенними дождями и запахом хвои, смолы. Чувствуется запах гари, и снова шорох. Кроткий вскрик птиц с шумом взлетевших где-то в кронах высоких деревьев, за которыми виден лишь сероватый клочок неба. Правая рука крепче перехватывает нагревшуюся гладкую поверхность приклада ружья. Указательный палец на спусковом крючке. Если бы вышедший из зарослей орешника лось мог слышать человеческие мысли, он бы умер со смеху от излишних самокопаний его потенциального убийцы. Выбора просто нет. Торговцы из города приезжают в выходные два раза в месяц, чтобы выкупить у "дикарей" свежую дичь из леса. Возможно, по этой причине никто не считает необходимым отстреливать осмелившихся пресечь границу между диким поселением и лесом, огражденным колючей проволокой. Городские ублюдки не сунутся в такую дикую местность сами в отличие от тех, у кого нет выбора. За тушу лося можно выручить солидную сумму, но по части спекуляции и продажи моим профилем всегда были неживые предметы. Животное тихо вышагивает, но мне видно лишь его покрытое бурой шерстью туловище. Городские торговцы всегда удивленно охают и тыкают палками в мертвую тушу того или иного зверя, поражаясь размерам и количеству мяса. От этой картины выворачивает даже при воспоминании о ней. Люди не гуляют в лесах, степях, которые являются дикой и опасной зоной, поэтому они всегда удивляются истинным размерам молодого лося, не отравленного присутствием человека на своей территории. Указательный палец так и лежит на спусковом крючке, пока я сужаю глаза, прицеливаясь. Животное даже не реагирует на едва различимый шорох в зарослях. В такой безмолвной тишине кажется, что можешь слышать собственное дыхание. Подсознательно я хочу, чтобы зверь учуял мой запах и убежал сам. Я не могу убить его своими руками, чтобы выручить деньги. Чтобы потом городские олухи тыкали в здоровую тушу палками и охали от удивления. Для них мы все туши, которые не значат ровным счетом ничего. Мы кормим их, одеваем, но никому не будет дело, если какой-нибудь Джон, который всю жизнь импортировал кожу из поселения в город, чтобы богатые ублюдки щеголяли в шикарной одежде перед другими ублюдками, сдохнет в сточной канаве, подхватив воспаление легких. В его тушу тоже будут тыкать палками, удивляясь, что, оказывается, чужак, дикарь из-за колючей проволоки под напряжением, отделяющей нас от города, тоже может стать куском мяса от какой-то болезни. Они редко видят кого-то из поселения, кроме торговцев. Когда ты знаешь о чем-то, но не видишь этого своими глазами, это автоматически становится чем-то непознанным и мифическим. Забавно. Они отгородились железной проволокой, они боятся, они не знают, чего ждать, а мы продолжаем смиренно обслуживать своих невидимых господ. В начальной школе нас уже пугали лесом, объясняя, что дикие существа вроде злобных домовых и людоедов могут жестоко расправиться с людьми. Теперь городских детей пугают нами. Величественный неторопливый поворот головы, и я вижу черные, как влажно поблескивающий уголь, глаза лося. Занемевшая рука слабеет, я с досадой откидываю ружье за спину. Животное неторопливо уходит сквозь заросли орешника вглубь леса. Мы не живем, но выживаем. Изредка можно слышать, как с юго-западной части страны, погрязшей, как и многие другие, в колючих проволоках и заборах, доносится гром салюта. В такие моменты еще можно вспомнить, что жизнь не всегда была такой, как сейчас. Гораздо меньше повезло тем детям, которые родились уже в этой оккупированной со всех сторон дикой территории. Когда они слышат звук салюта, то начинают плакать и прятаться под кровати, ожидая, что на наш клочок земли нападут. В холодной утренний воздух взлетает облако прозрачно-белого пара, выдыхаемого мной. В этот лес ходят редко. К сожалению, этот лес я знаю очень хорошо. Так вышло, что только здесь можно успокоиться на некоторое время, оставляя эту бессмысленную борьбу за выживание в условиях, которые располагают только к добровольной смерти. Мотив к жизни жителей поселения непонятен. Мы все ждем чего-то, но этого не происходит. Самой лучшей иллюстрацией к настоящему времени является церемониях похорон. Похороны, которые справляют, как настоящий праздник вовсе не со зла, а от счастья за отмучившегося на этом свете человека. И никакого ада не надо. Эта сомнительная компания, в которой работает Хару, пользуется большим спросом, хотя деньги уже давно потеряли какое-либо истинное значение. Порой меня посещают странные мысли разрешения этой проблемы неравенства классов. Что если бы все поселения разом умерли, покончили бы с собой? Веревка, пуля в лоб, ядовитые ягоды, грибы - нескончаемое множество вариантов. Что если бы все те, от кого более чем на пятьдесят процентов зависит процветание города, покончили с собой? Каждый раз, когда подобная идея посещает голову, я усмехаюсь от ее нелепости. Никто не пойдет на такое. В этом заключается основная странность человеческой психологии: ты знаешь, что это не жизнь, что жить тебе незачем, но боишься умереть. Боишься освободиться. Смешно и страшно одновременно, но такая жизнь стала привычкой. Если ее вдруг нарушить, пойдет ли это на пользу человечеству? Смогут ли они встать в полный рост и заявить о себе? Эйдан не раз грозился, что за такие экстремистские идеи мне однажды крупно влетит. Листва шумит под ногами, отдавая прошлогодним запахом сырой осени. Я знаю эти леса, поэтому, по приближающемуся шуму реки, знаю, куда вышел в очередной раз. Густые заросли расходятся от движений рук, засыпая листьями носы ботинок. Я снова вижу широкую сине-серую полосу шумящей реки между двумя берегами. Под ногами песок, камни и стекла, отнесенные на этот берег взрывом с другого. Река шумит, заглушая звук шагов, но я и так останавливаюсь, оказываясь на открытой точке. Лес остается за спиной, над головой, наконец, расстилается серо-голубое небо, и запах лесной хвои становится запахом все еще витающей в воздухе над рекой гари, дыма и какой-то извращенной свежести от бурлящей воды. Берег оканчивается невысоким склоном с растущими по его периметру кустами и покрытыми пылью валунами. Быстрая вода, унося ветки и попавшие в ее течение листья, бьется о твердый песчаный берег, уходя за его край вдалеке. В последних классах школы нас часто возили сюда. Проводили через лес, чтобы показать противоположный берег. За восемь лет с первого дня, когда я увидел это, ничего не изменилось. Прошло уже достаточное количество времени с тех событий, но с этого берега до сих пор видны покрытые слоям слежавшегося пепла развалины в лесных дебрях. Куски разрушенных зданий, упавшие у противоположного края реки, оплетающие их замшелую поверхность ветви кустарников, плющи. Горы пепла, пыли, песка и вскопанной от взрывов земли, выкорчеванные деревья, куски железа, какие-то балки. В который раз я прихожу на северную границу Румынии с останками пустующей уже много лет страны, скрытой под слоями пепла, клубами дыма и останками убитых людей. Нас часто возили сюда, чтобы показать, что происходит с теми, кто восстает против государства, с теми, кто кусает руку, которая их "кормит". Учитель с ехидной усмешкой рассказывал, как поднявшим революции дали поиграть некоторое время, дали почувствовать какую-то надежду на изменения и победу свободы, а затем просто уничтожили. Уничтожили все. Сейчас нам нечего терять, мы и так вдыхаем гарь и дым каждый день. Кроме своего никчемного существования больше нечего терять. Я остаюсь здесь, садясь на твердый песчаный берег на возвышенности и наблюдаю, как ветер шевелит объемные густые кроны из желтого, рыжего и зеленого в лесах на другом берегу. На том берегу, в самой глуби разрушенных территорий лежит часть моего заработка. Зачастую, бродя в поисках каких-либо предметов, можно наткнуться на бесхозные ружья, чудом уцелевшие предметы быта из подорванных домов. Иногда даже не знаешь, на что именно натыкаешься, но хороший друг из города покупает абсолютно все, что видит, не интересуясь, куплено ли это в поселении или же подобрано где-то с того берега. Спекуляции - неплохой вид заработка, можно разжиться и чем-то более важным, чем деньги. Ружье, из которого я уже в третий раз безуспешно пытаюсь подстрелить зверей, я выменял на купленные на фабрике в поселении вещи. Наверное, это одно из самых полезных приобретений за все время. Сегодня я не ухожу на противоположный берег, оставаясь сидеть неподвижно на твердой песчаной насыпи. Квартира, которую снимает Эйдан, и в которой живу я, находится совсем рядом с границей, отделяющей нас от города. Отпахать такое жилище ему помогли родители, живущие за этой самой границей в процветающем городе. В этом плане мой приятель был схож с Хару, так же отказавшись жить среди зажравшихся богачей за счет жизней других людей. Однако в отличие от девушки он умудрился сохранить неплохие отношения с искренне переживающими за сына родителями. Приходя в эту замшелую, но все же более пригодную для жилья по сравнению с остальными бараками поселения, квартиру я застаю все ту же часто повторяющуюся картину. Эйдан, вглядываясь в прижатый к глазам бинокль, наблюдает через разбитое окно за городом, видимым с такой точки обозрения. Прерываясь, он часто делает какие-то заметки в своем дневнике. Из комнаты, где мы все спим ночью, как крысы в одной клетке, на пыльном старом матрасе, который пару лет назад мы с Эйданом вынесли из города с местной свалки, доносится топот и шорох. К слову, еще один способ продать что-либо торговцам из города, это стянуть что-то с их же собственной свалки, на которой часто оказываются даже совсем новые вещи, а затем продать их своим или же тем же ребятам из города. - Фура, полная говна городских паразитов, движется к юго-восточной границе города, - доносится со стороны Эйдана. Я, медленно прокрадываясь к открытой двери общей комнаты, откуда доносится шум, кошусь в сторону приятеля. - Проезжает мимо "КЦЗ". Кстати, Кай, тот мужик из города спрашивал насчет свиного жира в прошлый раз, сказал, что отлично продается. Надо еще раз туда наведаться. Аббревиатура КЦЗ расшифровывается для посвященных людей, как клиника целлюлитных задниц, то есть клиника пластической хирургии. Замаскировав свой товар красивыми словами, расписанными достоинствами и фальшивым довольным покупателем можно продать, что угодно. Это правило распространялось и на прозрачные мешки на свалке за клиникой, куда скидывали откачанный с боков, животов, задниц и других мест жир. Не знаю, какой именно концентрации моча ударила мне в голову, когда было решено стащить несколько мешков, чтобы затем продать их городским торговцам, выдав за животный жир, но продажа была неожиданно удачной. Стоило только наградить эту скользкую белую массу эпитетами вроде "нежный", "питательный" и "богатый микроэлементами", как ребята из города сразу заинтересовались. Прошедший как бы мимо Эйдан, который якобы услышал разговор краем уха, добавил уверенности покупателям, заявив, что кожа его жены после использования масок и кремов из этого жира стала невероятно мягкой и нежной, что он потратил весь день с ней в постели, забыв про работу. Никакой жены, масок и кремов, а тем более работы у Эйдана не было. Этот бизнес хорошо вязался с его актерским мастерством, поэтому женщины и мужчины продолжали самозабвенно обмазываться тем дерьмом, которое откачали из-под их кожи. Деньги в такой ситуации играли далеко не главную роль. Почему-то мысль о том, что все эти люди, сами того не зная, обмазываются собственным жиром, чтобы выглядеть неотразимо в глазах окружающих, внушала какое-то мерзкое удовлетворение. Мелкие пакости служат основой для чего-то гораздо большего. - Может быть, вам попробовать продавать им их же разведенное с этим жиром дерьмо, говоря, что это новый вид масок для лица? Запах всегда можно замаскировать, - я останавливаюсь у дверного проема, заглядывая внутрь комнаты, где, зашнуровывая сапог, на одной ноге скачет Хару. Губы сами собой растягиваются в усмешке. Я тихо скидываю рюкзак с плеча на загаженный каким-то дерьмом деревянный пол и снова подкрадываюсь к что-то бормочущей про себя Хару. Взгляд проходится по скрытой за мятой белой рубашкой с какими-то пятнами и швами спине, прежде чем я, обернув руки вокруг плеч девушки, прижимаю ее к себе, утыкаясь носом в плечо. Я слышу, как она резко вдыхает от неожиданности и замирает на секунду, но уже знаю, что это продлится только одно мгновение. В следующую секунду она усмехается чему-то и резко отводит согнутую в локте руку назад, попадая в мой живот. Я снова сгибаюсь пополам. - Сколько можно? - подняв на нее глаза, интересуюсь я. Хару складывает руки на груди и снова усмехается, качнув головой. - Пока ты не поймешь. Она отходит к уныло лежащему на полу матрасу и берет с него похожую на мою военную куртку темно-оливкового цвета. Накинув ее на тощие плечи, она выходит из комнаты, бросая по дороге, что сегодня вернется поздно из-за нескольких похорон подряд. На прошлой неделе завалило угольную шахту, не все успели спастись. Я с тихим стоном разгибаюсь и выхожу к Эйдану, так и сидящему в своем наблюдательном пункте. Хлопает входная дверь. - Надо нам все же вылазку сделать. Слышал, у них там новая тема пошла, якобы жир из задницы и брюха перекачивают в титьки. Можно клиникам продавать, а там уж спрос будет куда больше. Кесада, ты слышишь? - Да, слышу. - Может, сегодня? У меня как раз свободный вечер. - У тебя каждый день свободный вечер. Но у меня сегодня дела. Хару устраивает вылазку с феминистками к зданию правосудия... С тех пор, как подпольную организацию девушек-феминисток накрыла городская полиция, следившая из страха подстрекательств к мятежу за любыми сомнительными группами, и питейное заведение на окраине поселения, где расслаблялись шахтеры, прикрыли, идея Хару приобрела агрессивный характер по отношению к правительству. Такую политическую направленность простая феминистическая организация приобрела после известия, что некоторых не сумевших сбежать из бара во время налета полиции девушек забрали в город и отправили в лагеря. Насколько последнее утверждение правда, остается только догадываться, но те нарушители порядка, которых увозили в город, по традиции, оттуда больше не возвращались. С того момента Дерден начала устраивать вылазки в город, не уходя слишком глубоко, а устраивая разбой с последовательницами исключительно на границах, у здания правосудия, как в этот раз, например. Порой это было своего рода отвлекающим маневром, пока мы с Эйданом грабили свалки. В центр города еще ни разу никто не выходил. - Парень в компании феминисток. Лучше возьми ружье, Кай. Двенадцать сорок семь, говновоз исчез из зоны видимости, - Эйдан чиркает карандашом на пожелтевших листах. - Она мне не доверяет. Либо у нее какая-то навязчивая идея. - Дай ей время, чувак. Она прокатила своих родителей и единственную подругу, чем ты лучше? Мне остается только усмехнуться. В чем-то его чрезвычайно обнадеживающее высказывание правдиво. С момента первой встречи прошло достаточно времени, и Дерден вдруг решила перебраться в нору Эйдана, абсолютно не предупреждая о своих намерениях. Она сказала, что в глубине поселения у нее есть старый дом, деревянная хибара, но жить почему-то пришла сюда. Не знаю, насколько правильно, но я расценил этот жест, как своего рода принюхивание к новым людям. Она вообще не спешила доверяться ни мне, ни Эйдану. Это объяснимо с нашим ритмом жизни, но жить в ожидании чего-то непонятного конкретно поднадоело. Хару лишь усмехалась, когда я, выловив ее дома в одиночестве, заводил пространные разговоры на казавшиеся мне важными темы. Я говорил, что мы должны держаться вместе так крепко, как никто другой, потому что нас связывает общая идея, общие порывы. Она усмехалась. Я говорил, что всегда буду рядом с ней. Она снова усмехалась. Я говорил, что она никуда от меня не денется, что сдастся однажды. Она усмехалась. Я говорил, что люблю ее. Она посылала меня к черту. С тех пор, как Хару переехала к нам, и наша жизнь начала превращаться в какой-то несуразный бред, каким являлся еще задолго до этого, Эйдан часто становился свидетелем разборок между нами. За кой черт я тянулся к ней так сильно, зная, что все обречено на провал заранее? Каждая моя попытка приблизиться к ней раз за разом оканчивалась дракой. Когда настолько долго живешь в условиях вечной борьбы, осознания никчемности этой жизни и беспросветности будущего, можно полностью очерстветь и вести уже даже не подобие жизни, а просто физическое существование. Таких ходячих зомби можно было видеть выходящими из шахт медленной колонной. Шлаково-черные, блестящие от пота люди ходили, дышали, пили, спали, читали, наблюдали, молчали, корчились от боли, любили, ненавидели, трахались, кажется, с абсолютно одинаковым лицом. Лицом, полным абсолютного безразличия к происходящему, пустоты и бессмысленности. Глядя на них, сразу понимаешь, что никакой бунт невозможен. Они уже давно потеряли веру, и он им просто не нужен. Трудно было сохранить рассудок в таких условиях. Иногда до помутнения хотелось почувствовать рядом кого-то все еще по-настоящему живого, в чьих жилах течет кровь, а не смешанная с пеплом вода. Хотелось почувствовать нежные касания, успокаивающие жесты, губы, руки, кожу, дыхание. Хару говорила, что я лащусь к ней, как кот. Она говорила, что не любит котов, когда я клал голову на ее колени, утыкался макушкой в живот, проводил носом по ее шее. Я до боли зажмуривал глаза от неизъяснимой нежности, но Дерден снова отталкивала и с вызовом в очередной раз спрашивала, и мне приходилось отвечать на этот затертый выпад. - Ты хочешь меня трахнуть, урод? - Твою мать, нет. Мне нужна ты, а не твое тело. - Если ты вдруг решил, что я растаю от такого высокого слога, то иди-ка ты на хер и уясни одну простую, мать ее, вещь: не надо ко мне прикасаться. Если мне вдруг понадобится, чтобы меня кто-нибудь потрогал, я об этом скажу. Я не говорю - ты этого не делаешь, невероятно примитивная формула. Смекаешь, друг? Обычно в этот момент мимо дверного проема нашего спального клоповника медленно проходил покачивающий кружку с каким травяным отваром Эйдан, ненавязчиво пучащий глаза в нашу сторону. Какими бы побуждениями я ни руководствовался, со слов Хару выходило только в одном ключе: я пытаюсь ее облапать, трахнуть, изнасиловать морально или физически, хотя она и не говорила это прямым текстом. Из-за этого в конечном итоге сам путаешься, становится по ложным обвинениям тошно от самого себя и своих действий. Близки физически мы так и не стали никогда из-за абсолютной ненадобности данного аспекта в жизни, но в то время она ловко все переигрывала. Просто дай ей время. Я буду ждать сколько угодно, только у нас этого времени нет. В один прекрасный день я чокнусь и забуду обо всех привязанностях к высасывающей мой мозг брюнетке, о своих экстремистских мыслях и даже о прозрачных мешках с жиром на свалке позади клиники... Вернулась Дерден ближе к ночи, когда Эйдан вопил, что ему нужно срочно поменять погасшую на подоконнике свечу, так как в темноте его наблюдения невозможны. Стоит только догадываться, что он мог видеть в ночное время суток. Я наблюдал, сидя в углу комнаты с шикарным спальным местом, за переодевающейся под светом свечных огоньков Хару. Она скинула выглядящий более-менее прилично пиджак под темно-оливковой курткой, потуже зашнуровала переодетые тяжелые ботинки, какие часто носили шахтеры и просто мужчины в поселении, и, не оборачиваясь в мою сторону, завязала платок, скрывая под ним нижнюю половину лица так, что остались видны лишь глаза и лоб. Закончив со своими приготовлениями, она обернулась, встречаясь взглядом со мной. В полутьме ее глаза казались черными. Уже через несколько минут мы покинули кирпичное строение в четыре этажа на окраине поселения. Окружение постепенно подтягивавшихся с разных частей огражденной территории феминисток приветствовало лидершу своей группировки вскинутыми кулаками и боевыми кличами, похожими на вой диких животных. Их лица были скрыты за платками, и видны были лишь глаза. Черные подтянутые фигуры женщин двигались практически бесшумно, оглашая местность лишь своими возбужденными вскриками перед начинающейся бойней. В мыслях невольно проходит параллель с сектантской акцией, выходом ку-клукс-кланов в город. В темноте их движений практически невозможно уловить, остается ориентироваться лишь на свой слух, пытаясь не отставать от голосящей процессии. Они неслись вперед, хаотично разбегаясь в стороны и перекрикиваясь, пока Дерден шла позади рядом со мной, и пусть ее лицо было наполовину скрыто, но в темных глазах отчетливо виделись искры предвкушения, злорадного ощущения мести за нанесенную соплеменникам боль. Прямо на моих глазах вперед, пробиваясь к гудящей под напряжением колючей проволоке высотой в метров пять, вырвалась ловко ковыляющая сгорбленная старушка. Пока трудяги шахтеры с одинаково безразличными лицами спят, едят и изнемогают от усталости, женская половина населения под предводительством Хару достигает гудящей на низких частотах ограды, за которой виден город, сияющий вдали флуоресцентными огнями. Остановившиеся по команде Дерден женские фигуры в черным освещаются бесцельно бродящими по периметру границы лучами прожекторов на самом верху ограды. Она велит им быть осторожными и не делать резких движений. Пролезать в подкоп в земле под гудящей проволокой быстро и осторожно, не задевая спиной железных прутьев. Женщины послушно ложатся на живот, быстро пролетая в вырытом уже давно подкопе под оградой из поселения на территорию города. Мои глаза натыкаются на висящие на ограде знаки, предупреждающие о напряжении и опасности контактов с ограждением, а под ними - иллюстрирующие последствия фотографии сожженных до почернения иссушенных тел на прутьях. Хару подбадривает женщин, суля им скорое веселье и отмщение за пропавших в городе подруг, контролируя, чтобы ни одна из подопечных не делала резких движений, пролезая под ограждением по земле. Когда все женщины оказываются за ограждением, их крики смолкают, и воцаряется благоговейная тишина, нарушающаяся только лишь гудением проводов. Дерден быстро проскальзывает на животе по утоптанной земле в подкопе, жестом показывая мне делать то же. Земля засыпается за ворот футболки, прилипая к коже. Оглядев оказавшуюся на окраине города замершую в ожидании группу, Дерден останавливает взгляд на мне и натягивает платок с шеи на лицо, так же оставляя открытыми лишь глаза и лоб. - Я вижу новые лица в наших рядах, - взгляды женщин тут же устремляются на заговорившую Хару, что стянула платок с лица на шею, - и это значит, что, вероятно, никто не стал утруждать себя объяснением вам правил. Если вы присоединились к нам, ошибочно считая, что погромы в городе устраиваются без правил и ограничений, то можете уйти прямо сейчас, - она делает несколько неторопливых шагов в сторону, чуть покачиваясь, и в голосе слышится металл, - предупреждаю сразу: те, кто не будет подчиняться общим правилам для всех членов организации, будет передан городской полиции, и мне абсолютно плевать, что там с вами будет. Первое, основное и непреложное правило: мы не убиваем людей. Никто из вас, здесь стоящих, не является Господом-Богом и не наделен правом решать судьбы других людей, какими бы они ни были. Мы не орудуем на территории до тех пор, пока там есть хоть один человек. Это не пропаганда сатьяграхи во всех ее проявлениях, но вы не имеете права убивать людей, брать кого-либо в заложники и причинять кому-либо вред ради собственной забавы. Мы не должны уподобляться этим отожравшимся городским свиньям, для которых любой человек - всего лишь кусок мяса на кости. Правило второе: как только в зоне видимости появляется полиция, боевики, "кузнечики" или прочая шмаль, которая может нанести большой вред нам всем, мы уходим. Как только появляется угроза, как только я даю команду, мы уходим, и это не обсуждается. Что бы вы ни делали, вы оставляете это, и убегаете, стараясь при этом не подпускать потенциальную опасность к нашему поселению. Правило третье: ночь нас ждет длинная, дамы, поэтому не жалейте своих сил и злости. Крушите все, что попадается под руку, кроме жилых строений. Зона, в которой мы действуем по ночам, а это: окраина города, где расположены некоторые школы, торговые центры, станции, архивы, бюро, штаб-квартиры и прочее, не охраняются людьми. Город нас боится, они знают, на что мы способны, и не будут рисковать своими людьми, засылая их в опасные точки. Здания вроде торговых центров, школ и тому подобного охраняются системами безопасности и камерами слежения. Людей там нет. Но не стоит обольщаться, если хоть одна система сработает, боевики тут же приедут и всех нас порешают. Правило четвертое: не терять голову. Основная идея наших налетов не просто разгромить город и выразить свое недовольство, но устроить бунт против того, что пленяет людей. Это значит, что мы не крадем вещи, дорогую одежду, украшения и прочую дрянь, за которую эти ублюдки готовы друг другу глотки перегрызть. Мы не мародеры. Мы разрушаем это, чтобы оно больше не появилось вновь. В остальном - наслаждайтесь. Приятного аппетита, дамы! Неподвижно слушавшая толпа вдруг разразилась боевыми кличами, руки запестрили в ночной темноте, и черные фигуры возбужденным темным морем побежали в сторону города, отдаляясь от ограды. Мне потребовалось еще несколько секунд, чтобы отойти от впечатления речью Хару, которая, отбежав на несколько метров, нетерпеливо махнула рукой в свою сторону. И я побежал. Шаги десятков ног глухо отдавались от мокрого темно-серого покрытия на дороге, когда женщины неслись к безмятежно ждущим своей участи безликим зданиям. Они твердо запомнили третье правило, и принимались крушить абсолютно все, что попадалось на пути. Стартом к большому погрому в этой части города стал звук выстрела и грохот упавшего на землю разбитого на светящиеся в темноте куски стекла из окна местной школы. Здания, находящиеся вдали от центра города, обычно не защищены достаточно сильно, хотя с таким соседством стоило бы обносить их пятиметровым железным забором. Ветер шумит в ушах, смешиваясь с отголосками криков со всех сторон, и в ногах уже чувствуется усталость от бега, когда мы останавливаемся, и Хару с нескрываемым предвкушенным рычанием в голосе объявляет, что трехэтажное светло-серое здание с белыми колоннами и треугольной крышей - здание правосудия. Только сейчас я замечаю тускло освещенную фонарными столбами по краям широкого квадрата площади, в зеркальном покрытии которой отражаются блики света, что мы замираем напротив главного входа на некотором расстоянии. По изначальной идее Хару, это основная цель сегодняшней вылазки. На этой площади жители диких территорий, то есть мы, бываем раз в каждые полгода, если нет никаких особых объявлений для народа. Обычно такие дни обозначаются "праздничными", город и площадь украшают, "дикари" приходят в более-менее приличном человеческом виде, чтобы услышать выступление мэра города и увидеть специальные ролики, показывающие силу единства всех народов мира, которые работают на благо друг друга. В таких речах глава читает по карточкам о наступившем долгожданном мире на Земле, согласии между народами и светлом будущем. Все люди на площади знают, что это наглая ложь, в которую жители диких территорий не верят, но и никто в этом никого не убеждает. Под конец хвалебной речи толпа жителей из города разражается аплодисментами, "дикари" же стоят молча. В обычные же дни здесь могут побывать злостные нарушители порядка, мятежники или любой неугодный городской власти человек, публичной казнью которого нужно приструнить других. Скорее всего, разделяя мои мысли относительно этого места, смотревшая без единого звука на здание Хару сняла с плеча прихваченное из дома ружье и без слов протянула мне, глядя сужеными глазами на темную статую Фемиды у ступеней здания. Рука снова обхватывает приклад ружья, указательный палец ложится на спусковой крючок, и в прорези прицела на стволе показывается мелкое темно-серое пятно лица богини с завязанными глазами. Статуя - не лось, убегать не станет. Отдача при выстреле ощутимо бьет в руку, когда на другом конце площади раздается грохот от разбившейся на упавшие на землю части головы греческой богини правосудия. Хару с диким криком подпрыгнула и, натянув платок до глаз, побежала вслед за мной, уже вошедшим во вкус, к краю площади. Ночная темнота вскоре озарилась мягким рыжим светом от вспыхнувшего на недалекой стоянке, куда направились некоторые женщины, огня. Вслед за рядом взрывов донесся удовлетворенный визг и боевой клич поджигательниц. Оставшиеся у здания правосудия женщины, приняв в свои ряды единственного мужчину, самозабвенно колотили колонны, статуи и окна на первых этажах здания, пока Дерден раскладывала несколько самодельных бомб у самых ступеней. Когда колотишь прикладом ружья стекла в таком большом и величественном здании, кажется, словно за всю жизнь не испытывал ощущения лучше, свободнее и приятнее. Грохот падающего к ногам битого стекла становится самым желанным звуком в мире, звуки выстрелов и запах гари, кажется, будут преследовать вечность. Из здания правосудия с выбитыми дверями торпедой вылетает светловолосая девушка, тащащая с собой какие-то прямоугольные коробки. Она достигает земли в тот момент, когда Хару командует всем покинуть здание. Я едва успеваю это сделать, когда девушка поджигает разложенные на земле бомбы. Грохот на секунду оглушает, дым заволакивает все обозрение, и только через несколько минут удается разглядеть, что сила взрыва разорвала огромный кусок высоких ступеней у подножия здания. Вскоре злость и ярость уходит, оставляя место одному лишь веселью. - Пошли вы к черту! К черту! К черту! Увидимся в аду, твари! Увидимся в аду, и я посмотрю, как ваши вонючие туши горят при тысяче с хером градусов Цельсия! - Хару нараспев выкрикивает ругательства в сторону здания, прыгая вокруг него, как около ритуального костра, пока женщины продолжают орудовать на всей территории площади. Я выливаю содержимое украденной с парковки канистры с бензином, предварительно раскачав ее, чтобы площадь поражения была больше, на боковую стену здания. Маслянистые потоки окрашивают серый камень в цвет на тон темнее, и тогда я зову матерящуюся Хару, что пытается, замерев на мгновение, поджечь конец дорогой, судя по виду утащенной светловолосой девушкой из здания лакированной деревянной коробки, кубинской сигары. Она с готовностью подходит ко мне и, поняв ситуацию, с готовностью кидает подожженную спичку на облитую бензином стену. Серый камень мгновенно вспыхивает разлетающимися в стороны полупрозрачными желто-голубыми языками пламени, так что приходится отойти на шаг назад. - Кесада... - обернувшись в мою сторону, протягивает Хару, обнажая зубы. Я усмехаюсь в ответ и вытаскиваю подожженную сигару из ее пальцев. - Команданте Дерден, - я прикладываю в голове ладонь правой руки, пока изображение лица Хару снова проглядывает сквозь серую дымку. - К пустой голове руку не прикладывают. - Дикарям простительно. Полиция, как и ожидалось, посетила нас, когда пожарище на окраине было невозможно не заметить даже из центра. В тот момент большая часть собравшихся воодушевленно кричала подбадривающие речевки без особого смысла и рифмы, пока остальные разрисовывали живописными надписями асфальт, стены зданий, заборы и всю попадающуюся на глаза горизонтальную\вертикальную поверхность. Вой сирен и освещающий пространство красный луч света возникли неожиданно, словно из неоткуда, и на стене одного из супермаркетов так и осталось недописанное мной всего на две буквы ругательство, посылающего каждого, кто его прочтет. Хару дала команду, и женщины начали разбегаться, бросая свои дела, как было оговорено ранее. Ни мысли ослушаться. Люди разбежались, путая вылетевших из машин полицейских, прячась за домами, скрываясь в темноте. Это еще одно из преимуществ работы исключительно ночью. За спиной раздавались грохоты выстрелов и крики выбежавших из машин полицейских, эхом отдававшиеся в ночной тишине на окраине города. Темноту мягко разрезал двухцветный луч сирены на крыше машин, тонувший, тем не менее, в окрашивавшем пространство оранжевыми оттенками пламени, что пожирало одну из стен здания правосудия. Мы побросали свои орудия, и во время побега с места погрома за моей спиной болталось только ружье. Сюрреалистическая картина хаотично бегающих по влажно блестящей с отражающимися на земле языками пламени людей в штатском засела в памяти, хотя перед глазами начали мелькать быстро сменяющиеся, но всегда похожие друг на друга изображения темных углов жилых зданий, каких-то строений без названий. Ноги Хару мелькали впереди, когда она резко дернула меня за руку, сворачивая влево, и за спиной вдруг неожиданно явно и громко раздался звук сирены и мужской крик. Ее пальцы периодически выскальзывали из моих из-за начавшегося дождя, заморосившего едва заметной глазу стеной из мелких капель. Хару смеялась, я смеялся. Парадоксально и неправильно никто не радовался, не смеялся, когда в поселении рождался ребенок. Уже практически забытый для слуха звук раздавался только во время погромов, налетов, удачно провернутых афер и бунтов против городской власти. Это все мелочи, это не способствовало изменениям в лучшую для нас сторону, но было единственным путем показать крысам, что они не зря отгородились от нас колючей проволокой. Где-то на фоне сквозь шум хлещущего дождя все еще доносятся звуки беготни, чьи-то крики и выстрелы, когда мы, промокшие от холодной дождевой воды, залетаем под крышу какого-то темного дома, чьи очертания едва различимы сквозь стену подающей с потемневшего неба воды. Я поднимаю взгляд выше и вижу тяжело перекатывающиеся от сильного ветра кучные облака свинцово-серого цвета. Выстрелы не смолкают, но от них уже не вздрагиваешь, как это случается в первый раз. Ко всему можно привыкнуть, все можно пережить, но с каждым прожитым днем этого привыкания и терпения внутри накапливается все больший ком, основанный на опыте, воспоминаниях, выводах и мыслях. Можно пережить смерти невинных людей, можно привыкнуть к тому, что люди рождаются уже за пределами этой колючей проволоки, можно принять то, что все наше будущее и настоящее выражается в мертвых, полных безразличия лицах покрытых сажей и потом работяг с шахт и заводов. Принять, но не забыть. Можно решить, что такой стиль жизни сводит с ума, что и происходит ежедневно. Мы ежедневно, ежесекундно сходим с ума, умираем и рождаемся вновь, чтобы умереть снова. Но даже в таком бесконечном круге, лимбе из ожидания чего-то неведомого мы не становимся бесхозными тушами из мяса и костей. Мозг постоянно работает, что бы ни выражало лицо, что бы ни происходило вокруг. Вероятно, поэтому никто не пытается сопротивляться и защищать своих родных. Вся борьба происходит внутри, в мыслях, которые приходят стремительным и бесконечным потоком. В поток моих мыслей вклинивается прочный ассоциативный ряд от звучащих за спиной выстрелов. Я встряхиваю головой, дождевая вода с волос перелетает на влажную кожу. Глаза замирают на неподвижно стоящей напротив меня Хару, чей взгляд направлен куда-то в сторону и не выражает каких-то определенных эмоций. Нетрудно догадаться, о чем она думает. С каким бы порывом ты ни вел в бой людей, в итоге все равно чувствуешь вину и тяжесть ответственности за жизни своих подопечных. Извращенная роль духовной матери для редеющих толпы феминисток. Я берусь за края своей куртки и поднимаю руки вверх и вперед, натягивая темно-оливковый вымокший материал на свою голову и закрывая голову девушки якобы от дождя. Отвлекшись, она поднимает глаза, а я на секунду нарочно выпучиваю их. На самом деле, чтобы разрядить обстановку, если это вообще возможно. - Мне кажется, что я подвожу их, - зеленые глаза снова кажутся черными под цвет прилипших прядями к бледной коже волос. - Они знают, на что идут. Риск необходим нам всем для поддержания сил и жизни. Они бы не шли за тобой, если бы считали иначе. - Они придут в поселение, Кай. Если учиненные разрушения слишком серьезны, они могут отомстить, приструнить, забирая и наказывая невинных людей, не принимавших в этом участия. Я молчу. Такой психологический прием вполне возможен, хотя раньше такого и не предпринималось. Но раньше и налеты были гораздо скромнее. Шум дождя усиливается, и уже сложно понять, маскирует ли он звуки голосов и сирен, или же они вовсе исчезли на это время. - У нас есть ружье на крайний случай. - Если бы ты еще умел прилично из него стрелять, - она преувеличенно тяжело вздыхает, но я могу явно слышать, что темные настроения немного сошли. Но затем она снова поднимает глаза. - Мы не должны скрываться в этот раз. Пусть увидят, кто устроил это, тогда они отстанут от остальных. Нас они все равно не убьют, так, обложат какими-нибудь санкциями, выселить могут. Во всяком случае, у нас есть ружье, - она замечает усмешку на моих губах, - что? - Неужели в тебе мелькнуло сочувствие к представителям расы человеческой? - Нет... Я просто не хочу уподобляться этим уродам: фактически убивать людей, вершить их судьбы, лишь бы добиться своих целей. Я поджимаю губы, молча глядя на нее, а затем прикрываю глаза и чуть опускаю голову, пока не прижимаюсь своим лбом к ее. Монотонный шум дождя действует успокаивающе, заставляет почувствовать сонливость и усталость в полной ее мере. И все же мы остаемся людьми с простыми человеческими потребностями вроде сна, банального отдыха. В который раз я напоминаю себе, что слишком расслабился за последнее время. В поднятых над головой Хару конечностях чувствуется ощутимое напряжение, но я не опускаю их, лишь чуть крепче сжимаю упершимися в кирпичную стену кулаками края вымокшей куртки. Условия малоподходящие, но в искусстве сна в стиле скаковой лошади я уже практиковался ранее. Ощутимо холодные даже через ткань футболки пальцы Хару касаются ребер, медленно проскальзывая по линиям костей к спине. Я замираю, напрягаясь, когда Хару утыкается носом в основание моей шеи; напряженно сглатываю и открываю глаза в слепом ожидании неизвестного, когда ее руки оказываются крепко обернутыми вокруг моего пояса, ладони то замирают, то снова хаотично проводят сверху вниз по промокшему материалу одежды, вызывая мурашки на холодной от воды коже; я не двигаюсь, только едва меняя положение сжимающих края куртки кулаков, костяшками чувствуя шершавую поверхность кирпича, пока Хару проводит носом по шее и обратно, а затем слегка отстраняется. Я снова вижу ее глаза напротив. Наплевав на возможность получить по роже в очередной раз, я обессиленно выдыхаю и прикрываю глаза, осторожно накрываю ее губы своими. Ничего не происходит, хоть я и замираю в ожидании удара. Вслед за моими действиями она лишь крепче сжимает свои руки на моей спине и в ответ прижимается холодными губами, позволяя почувствовать прошедшееся по коже теплое дыхание, пока в висках стучит смешанная с шумом дождя кровь. Следуя плану Дерден, мы действительно не стали скрываться, однако в поселение никто не пришел. Оставить подобные вылазки без внимания городской совет не мог, поэтому уверенность в обеспеченном нам нескучном будущем прочно засела в голове. Напряженное ожидание чего-то неизвестного, в котором мы прибываем добрую половину всего существования, било по нервам с удвоенной силой. Эйдан попросил съехать зачинщиков безобразий, часто извиняясь и говоря, что его родителям может тоже влететь за то, что сынок позволяет бесплатно жить у себя нарушителям порядка. Когда ты остаешься фактически без крыши над головой, путь лежит только дальше в глушь, ближе к лесу и колючей проволоке, от него отделяющей. Во всяком случае, у меня все еще есть подходящее для любых целей ружье.