The Pretender

Безмолвие. Я - здесь. Здесь - я Безмолвен... Чистый и ясный, Вот он - я. Я Мертв. Смерть... Насильственная смерть, Возбуждение - Прямо здесь... Умер? - Так отправляйся в ад! Вот он - я: Прямо здесь... Смерть - Это я. - "Endless Nameless" - Nirvana. POV Krist Концерт начался в ту минуту, когда в огромном помещении полутемного зала зажглись софиты под высоким потолком ровно над одиноко светлеющим пятном пустующей сцены. Я завороженно смотрел на то, как сиреневато-синие лучи фокусировались, переливаясь, по всему периметру огромного зала. Тускло поблескивали грифы нетронутых гитар на заволоченной дымом сцене; несуразной тенью неподвижно стояла барабанная установка; белый дым, огибая предметы, стелился плотными клубами, почти скрывая пол. Я не мастер описывать увиденное. Впечатление врезается в память, оно оседает в каждой клетке мозга, плотно въедаясь в них, словно зараза. Я помню каждое слово и движение, благо все произошло лишь пару дней назад, но, оглядываясь в недалекое прошлое, я не в силах найти подходящих слов для передачи той атмосферы. Но мне очень хочется, чтобы, наплевав на мои неумелые писательские способности, потомки, если таковые будут, прочли бы историю, с которой все началось. Историю, эпизод, который повлиял на наши жизни, который стал вторым дыханием для запыхавшегося бегуна и вторым шансом для задыхающегося в собственном яде человечества. Затхлое, темное, пропитанное сажей, потом и кровью настоящее, которое перекрестной нитью насквозь проткнуло наше прошлое. Связало вместе два времени. Я никогда не писал заметки, не вел дневники. Свою душу можно излить каждому, когда и ты и невольный слушатель находятся под изрядной дозой алкоголя. В том ли дело, что я старею и уже понимаю всю суть и смысл текущего времени? Время — нескончаемый песок в песочных часах, который течет по узкому проходу быстро, срывая песчинку за песчинкой вниз. Я уже осознал свое место в этой очереди. Когда-нибудь (уже очень скоро) она дойдет и до меня и течение унесет туда, к неизвестным вратам несуществующего Рая или Ада. Потому мне так хочется, чтобы хоть кто-то знал, как все началось… Если вы обнаружите мои неумелые откровения спустя года, когда террор жестоких диктаторов будет побежден, когда от их былого величия останется лишь пепел, прочтите, чтобы знать правду. Человечество или смерть, так он сказал той же ночью. И эти слова глубоко въелись в мою память. Так запомни же эти слова и почувствуй всю власть боли и безысходности, коей был пропитан каждый вдох больных, нищих людей. Пойми, на что мы шли. Если ты найдешь это, когда на Земле настанет мир, а наши имена будут увековечены лишь в памяти наших погибших современников, перенесись в это время и почувствуй. Если ты найдешь это, когда наши тела будут разлагаться в братской могиле под толщей земли, где стоит величественный монумент Братства, запомни эти строки и продолжи наше дело и готовься к смерти… Я нахожу в себе смелость вернуться в тот день спустя целый месяц после описываемых событий. Прошлой ночью мы остановились в бедном хостеле. Сейчас раннее утро, около пяти часов. Я снова закрашиваю клетки в своей тетради шариковой ручкой, пытаясь подобрать слова, чтобы начать повествование. Чувствую себя Нестором Летописцем. Возможно, когда все это кончится (как бы это ни произошло, ведь у всего есть конец), мои записи будут единственным источником новой истории… Я зависаю, смотря на расслабленное лицо лежащей под темно-зеленой курткой черноволосой Хару. Ее руки сейчас обернуты вокруг плеч восьмилетней девчонки-беженки, которая со своими родителями бежала из какой-то колонии. Всего нас в этой комнате шестеро, считая отошедшего куда-то К. Теперь я не знаю, как мне его назвать. Все разделилось и смешалось. Начать, наверное, следует с того пропахшего дымом от дымовой машины дня, точнее раннего утра. Было около семи часов, когда я проснулся, чтобы приготовить завтрак на всю нашу «семью» из четырех человек. Это было шестое апреля. По старой традиции, переворачивая лопаткой шипящие на масле блины, я позволил своим мыслям вернуться в привычное для них русло, согласно этим трем дням. Двадцать шесть лет назад наша история оборвалась. Пятого апреля никто даже не вспомнил об этом: никто не сказал, что прошло уже столько лет; никто не вздохнул с горестным выражением лица. Это мерзко и низко по отношению к Нему, наверное. Правда, с его отношением к традициям все может быть. Накануне мы напились до отметки «вдрабадан» (что является высшей формой счастья и блаженства для пьяного человека). У К. был двадцать шестой День Рождения, который мы отпраздновали на моей ферме. Дейв спустился по скрипящим пахнущим деревом половицам на первый этаж почти вслед за мной. Мы уже начали завтракать, когда со второго этажа, проснувшись, соизволила спуститься Хару в изрядно помятом состоянии, но с довольным выражением на лице. Именно она, непринужденно топя в чашке плавающий в чае лимон, сдала нас с потрохами спустившемуся другу. Он был уже полностью одет и словно куда-то спешил, забежав лишь спросить, есть ли примерные списки приглашенных на наш шабаш. Отнекиваться долго не пришлось, спасибо Хару. «Чего ты мучаешься, ведь это не они держат все свои бумажки в тумбочке в гостиной.» Забавная девчонка, но иногда это реально выводит из себя. К. позволил себе внести некоторые изменения. Как потом оказалось, заключались они в приписанных внизу жирным шрифтом именах каких-то людей. Он сказал, что это ребята из колонии. Ребята, которым нечего есть. Черт знает, где он их подхватил (так как, кроме двух его приятелей, из Румынии никого не было), но в тот момент я посчитал, что было довольно наивным думать, будто их пустят на такое мероприятие. Ошибся. Эта история не кажется действительно интересной и важной, но именно она является фундаментом для последующих радикальных событий… Мы вдвоем с Дейвом по глупости придавали малое значение выходкам и идеям нового друга, не пытаясь разглядеть за их внешней простотой и однотипностью настоящий смысл. Он вписал имена поселенцев и беженцев. Мы договорились, чтобы маленькую группку из человек десяти впустили в зрительный зал, позволили поесть и выпустили без всяких проблем. По деньгам такая просьба вышла прилично, но препятствовать странным идеям организаторы не стали. Сейчас я задаюсь вопросом: почему? почему мы так высокомерно к нему относились? почему я, вовсе не считавший парня, подобно Дейву, просто куском мяса для претворения наших планов в жизнь, позволял себе так поверхностно судить о его действиях? Все было как на ладони, он действовал без ухищрений, открыто и спокойно, словно ничего и не делал. А мы даже не разглядели. Первым знаком был уже утвержденный им лично список выбранных на вечер композиций, которые буквально кишили «неполиткорректными» словами, экстремистскими идеями и рискованными фразами. Явная провокация. Он все просчитал, сукин сын. В день «Х» мы встали около восьми утра, чтобы быть уверенными и подготовленными, ничего не пропустить, не допустить недочетов и промашек. Все должно пройти идеально, таков был девиз. Возвращаясь в тот день сейчас, мне кажется, что в тот момент он чуть было не усомнился в своей затее. Вынашивать план, подготавливать к нему все необходимое — одно, но претворять его в жизнь… Это словно игра в рулетку, ты не знаешь, как все пройдет, чем все закончится. В воздухе витало какое-то ощутимое напряжение и странное затишье, будто перед бурей. На деле так оно и вышло. Мы ели в тишине, перебрасываясь изредка парой дежурных фраз, собирались порознь. Точнее, снова подвоя, разбившись на изначальные пары. Говорят же, что видеть невесту в свадебном платье непосредственно до свадьбы — к беде. Глупая аналогия, но было такое ощущение. Мы уже собрались отъезжать, когда К. соизволил спуститься. С сигаретой в зубах он мигом вылетел из дома, не глядя ни на кого (во многом этому способствовали дурацкие очки на его носу), и нырнул на заднее сиденье. Я не мог отделаться от ощущения дежа вю. На нем, как и одним летним днем двадцать семь лет назад, был тот красно-черный драный свитер (мы с трудом его достали, чтобы дополнить получившийся образ). Всю дорогу до конечного пункта нашего путешествия, до финишной ленты всех наших тренировок и споров мы ехали молча. Я часто поглядывал в зеркало заднего вида, пока Дейв ровно и спокойно вел машину. Глаз К. видно не было за дурацкими очками, но я все равно как-то вдел, что он смотрит на дорогу, находясь где-то далеко отсюда. Вероятно, именно тогда он понял, на что идет, осознал, как сильно рискует. Черт знает, что заставило его тогда молча думать о своем, а не заставить Грола остановить машину и позволить уйти. Почему-то мне кажется, что его подмывало сделать именно так. И ведь мог. Но мы продолжали нарезать километры по идеально-гладкой ленте вьющейся вдаль дороги, провожая смазанные пятна встречающихся по пути машин. Помню, что недолго думал о самом концерте. Я лишь задумался, что будет потом, когда мы все отыграем (тогда еще и без догадок относительно плана К.), покажем собравшимся там знаменитостям что-то непонятное, кому-то что-то докажем. Я чувствовал себя тоскливо от всей этой ситуации. Мы настолько опустились, что вынуждены прибегать к таким сомнительным способам, чтобы вновь почувствовать себя живыми. Кажется. И я видел его беспокойство, видел, как Дерден смотрит на него, изредка дотрагиваясь вытянутой вдоль спинки сидения рукой до светлых волос. Я хотел что-то сказать, хотел выкроить хотя бы мгновение, чтобы поговорить с ним, развеять его возможные опасения, но дело в том, что я не был уверен относительно предмета этих самых опасений. Я не знал точно, что заставляло его беспокоиться, поэтому связывал все с предстоящим выступлением перед многолюдной толпой. В итоге я сказал ему лишь, что он отлично справился с возложенной на него обязанностью, а Дейв почти дружески хлопнул по плечу, выходя на сцену первым. Какие же идиоты… В тот момент я словно погрузился глубоко в прошлое, нырнул на двадцать с лишним лет назад. Когда я вспоминаю то время, в нос ударяет явственный запах наэлектризованного черт знает от чего воздуха, дыма (или пороха?) и алкоголя… Картинки сменяющимися со скоростью света мазками собираются в одно, сопровождаемые тяжелым стуком барабанов и клубами дыма от тупой машины за кулисами. Всего пару часов назад у Курта была передозировка, из которой он едва выкарабкался благодаря своевременной и оперативной помощи оказавшихся рядом людей. Он, как всегда, словно канатоходец, ходил по лезвию ножа, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный, грозя упасть в бездну с каждым новым неосторожным шагом. Пренебрегая советом не смотреть вниз, вглядывается в опасную темноту зияющей внизу пропасти. "Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. Если долго всматриваться в бездну — бездна начнёт всматриваться в тебя". Отлично описывает позицию самого канатоходца относительно окружающего его маленького мирка, в котором он является и вождем, и королем, и врагом номер один. Три ипостаси одной сущности и, независимо от себя, он может представать перед зрителем в каждой из них. Все зависит лишь от глаз смотрящего, если они у него есть. У нас не было глаз. На тот момент ничто не имело подлинной цены, все обесценивалось усталостью, голодом, ленью и пресыщением, которого мы, молодые парни, достигли всего за пару лет. Курт пытался вникнуть в философию Фридриха Вильгельма, и, мне кажется, одну из ее концепций он усвоил очень хорошо и даже применил на практике. Сражаясь с чудовищами, главное не стать чудовищем самому. Но для каждого понятие чудовищности включает свои аспекты. На тот момент, накручивая колки своего инструмента без особой надобности этого действия в принципе, я раздражался, мысленно ругая тощего ублюдка. Я злился, разрываясь меж образом настоящего чудовища и слабого жалкого человека, каждым из которых в равной степени он мог быть. Это чудовище, которое отлично понимает происходящее, осознает каждое свое действие и предпринятое решение; в полном сознании и здравом рассудке вводит иглу в голубеющую аквамариновой дорожкой под бледной кожей предплечья вену; вводит эту дрянь, которая разрушает его изнутри, превращая в черт знает что. С полным пониманием он продолжает делать это снова и снова, прекрасно зная, что исход будет один: жена в слезах, осуждающие взгляды друзей, перешептывания за спиной и не отходящая ни на шаг от него смерть. На одну минуту позже, и он мог бы стать трупом. Чудовище, которое пожирает нервы и заботу окружающих людей, эгоистично отворачиваясь от них и замыкаясь в себе. Боже, тебе нужна помощь, мужик? Так просто скажи об этом сейчас. Подойди и скажи, что хочешь уехать, что тебе нужен отдых, что ты без сил, что заебался в корень. Мы что-нибудь придумаем, только не молчи, партизан чертов. И этот образ жалкого беспомощного существа, по разуму превосходящего только лишь зародыш в эмбриональной стадии развития. Видел его таким лишь пару раз, но надолго хватило этого отсутствующего выражения лица, странной позы и пустоты в глазах. Смотреть противно. Хочется иногда даже схватить тебя за шиворот и сказать, какого же черта ты творишь? что ты делаешь с собой? кто за тобой пойдет, когда ты отвергаешь самого себя? Но так ты сделать точно не позволишь. И обязательно прибавишь, чтобы ни я, ни кто-либо еще не лез в твою жизнь. Именно такими были размышления вплоть до твоей смерти и многие годы после нее. Нам легче размышлять, ведь мы уже знаем конец этой истории, в который ты сыграл главную роль и навсегда избавил мир искусства от последней надежды на какое-то спасение. Звучит пафосно, ты бы дал мне в рыло за такие слова, но посуди сам: кто были те чудовища, с которыми ты боролся? Мне, знающему всю историю с начала и до конца, теперь ясно, с кем ты боролся и, кажется, даже ясно, каким именно чудовищем ты боялся стать. Все те доброжелательные ребятки из нашего окружения, которые в один голос говорили, что тебе нужно беречь себя и стараться сильнее. Наркотики загубят твою внешнюю красоту, и тогда продать тебя будет гораздо сложнее. Лицемерно, черт бы меня побрал, размышлять так спустя двадцать с лишним лет после твоей смерти. Ты-то все гораздо раньше понял. Возможно, ты был бы счастлив, если бы единственной нашей аудиторией были дети, чертов Питер Пен. Наша маленькая группка уже полчаса ждет твоего высочества. Дейв что-то тихо говорит своей новой подружке, отстраненно играясь с барабанными палочками. Я не вслушиваюсь, но наверняка что-то про тебя. Когда нашему принцу плохо, об этом мигом узнают все кроме, пожалуй, самого принца. Июль в Чикаго слишком жаркий, на мой взгляд, ибо я уже весь обтекаю по второму кругу, хотя, возможно, это не из-за погоды. Неизвестно, будет ли концерт вообще, не отменишь ли после этого инцидента. Интересно, а твои детишки знают, что их любимый музыкант — наркоман? знают, что ты предаешься забвению, окружая себя никчемными наркоманами, выплетая про какую-то философию? Конечно, целая философия втыкать в Артюра Рембо, будучи под дозой. Еще я не знаю, что с тобой. Я тебя еще не видел, слышал только, что тебя там конкретно вштырило прямо на полу до крови из носа и кульбита пустого желудка. Ты, наверное, сейчас выглядишь как зомби, говоришь как шизофреник и передвигаешься, как столетняя бабка под амфетаминами. Какой тут концерт? Вскоре я уже решаю, что достаточно настроил свой бас, хотя и чувствую, что делал это зря. Вождь чертов, и куда же ты, позволь спросить, ведешь своих повстанцев? Вот я перекидываюсь парой слов с Дейвом относительно предстоящего концерта, пока тот покусывает ногти, почесываю намечающуюся на макушке залысину, а затем обращаюсь к нашему технику Биг Джону Дункану. Нехилый тип, внушительный. Наш диалог представляет собой всего лишь несколько фраз о планах на свободное время после выступления. Я шучу, что собираюсь напиться, а потом забуриться с тобой в темном номере и трахнуть как следует, наказать плохого мальчишку. Аж самому смешно. Джон же предполагает, что ему удастся лечь пораньше сегодня, чтобы хорошенько выспаться перед его завтрашним рейсом в ЛА. Я так и не узнал, за кой-хрен ему туда нужно было. Однако вскоре мои опасения рушатся, и ты появляешься. В тот момент я отрешенно подергивал струны баса, сидя на нерабочем динамике за кулисами, пока снаружи бесновалась ожидающая толпа. Слышны какие-то переругивающиеся голоса, и, когда я поднимаю голову, то вижу, что ты быстрым шагом, избегая опеки жены, отрываешься от нее, резво пересекая отделяющее нас расстояние. Я понимаю, что сильно ошибся в своих поспешных суждениях. Ты не сильно похож на человека, пережившего нехеровую передозировку несколько часов назад. Ты направляешься ко мне почему-то быстрым шагом, и в глазах заметна явная злость и раздраженность. Я уж думал, ты мне врежешь просто так, но на деле ты, скользнув взглядом по моему лицу, берешь со стойки рядом со мной свою гитару. Затем выпрямляешься и, молча посмотрев в мои глаза несколько секунд, выдаешь: «Думал, я не приду, мудак?» Вот тут уже я хотел тебе врезать не столько за безобидного «мудака», сколько за претензии ко мне с твоей стороны. Словно это я обдолбился, а ты кусал локти от волнения. Тем не менее, я ничего не отвечаю из-за сковавшего на секунду шока, после чего понимаю, что пришло время выходить на сцену. В моем сознании смешиваются два временных потока, когда я, испытывая пограничную степень дежа вю, в искусственно созданной полутьме сцены, что пронизана сиреневатыми лучами софитов под потолком, вижу твою медленно, чуть покачиваясь, выходящую из тени фигуру. Толпа взрывается одобрительными эйфорическими криками, но только в моей памяти. В реальности же, стоит только подозрительной фигуре показаться на сцене, сидящие за столами с едой и напитками зрители в богатой красивой одежде, что хлопали, когда мы тут вдвоем были, смолкают, как один. Неожиданно, да, мудаки? И тут-то во мне просыпается эта хулиганская подростковая сущность, спавшая все время с последнего нашего стоящего выступления. Вместе с тем я не могу отделаться от ощущения этой двойственности… Вот Дейв, мерно отстукивающий ритм, словно разогревая толпу первыми звуками музыки. А вот я стою ближе к правой стороне сцены, стою и чувствую, как в груди, рождая мнимое желание прокашляться, эхом отдается этот звук за спиной, сливающийся с биением сердца. И вот доносится вступление твоей гитары, первые аккорды, взятые тонкими пальцами, что дернули струны. А потом ты и сам выходишь под свет пересекающихся где-то наверху лучей. Ты выходишь, и, помимо эйфории, я чувствую себя идиотом. Совершенно непринужденный, кажется, спокойный и уверенный, ты медленно выходишь, и будто ни одного лишнего движения. Только какая-то передающаяся на инстинктивном уровне исходящая от тебя сила и уверенность, хладнокровие внешне и, наверняка, целая буря внутри. Без спешки. Твоего лица не видно за волосами, когда ты, склонившись над своим инструментом, под оглушительный вой жаждущей толпы подходишь к микрофонной стойке. Волосы с лица одним точным движением, взгляд пронзительных чуть суженых глаз куда-то вдаль, которые, впрочем, тут же закрываются, когда ты жмуришься. И вот уже первое слово, перерастающее в крик, сливающийся с гитарной партией, к которой присоединяюсь я и Дейв. В такие моменты, мне кажется, что всем, как и мне, абсолютно все равно куда, но главное, что ведешь нас именно Ты. Не то жалкое забитое существо в луже крови и рвоты, каким я представлял тебя себе, каким ты видишь себя, а человек, полный силой, переполненный злобой и отчаянием, низвергающимся на внемлющую толпу мощным потоком твоих слов, волной срывающегося крика в полутьме. Человек с обаянием и харизмой, способной покорить любого скептика, который утверждает бессмысленность опасной затеи. Человек с гитарой и разодранной в кровь глоткой вместо оружия. Человек, который знает, чего добивается и как рискует, но бросающийся в бой с полным осознанием последующей боли и непонимания. Наш Человек. И вот твои слова единым потоком срываются с губ, разделенные на отдельные песни лишь условными названиями, что складываются в итоге в единую историю из связанных глав. А тема, как всегда, одна: борьба, завуалированный призыв к сопротивлению и мятежу, суть, до которой каждый должен дойти сам, чтобы доказать тебе, что он один из настоящих, понимающих твои идеи единомышленников. Ты меньше носишься по сцене, не как раньше, когда ты превращался в заведенный комнатный ураган, сметающий все на своем пути. Но ты подпрыгиваешь вихрем и снова возвращаешься, словно получив новый заряд, новые силы, чтобы буквально выплюнуть последние слова, громогласным криком и угасающим эхом отразившиеся от стен огромного зала. Это уже далеко не первая песня, но, словно в первый раз, без отдыха, ты снова берешь аккорды вступления и срываешь свой голос. Кажется, что ты уже харкаешь сгустками крови, слишком уж громко и надрывно звучит твой голос, полный ярости и отчаяния — всего того, в чем мы живем, того не замечая. Потому и отношение к тебе такое разное. И в этот момент я понимаю, вливаясь в волны музыки все сильнее, что ты не можешь иначе. Если наркотики — только до смертельной передозировки, если крик — до срыва голоса и кровотечения из распоротой глотки, если борьба — до последнего вдоха. Никогда наполовину, никогда не в полную силу. Свобода или смерть. Тебя бросает из крайности в крайность, и нет никакого моста меж двумя противоположными понятиями, не существует никакого компромисса и обходного пути. Только вперед. И я вижу, как волосы с твоего напряженного лица, освещенного мигающими софитами под потолком, отлетают за острые плечи, скрытые под подранной полосатой материей слишком большого для тебя свитера. Ты не хочешь казаться слабым, беспомощным: это напротив даже оскорбляет тебя. Ведь и сам понимаешь, что тебе нужна помощь на таком саморазрушительном пути, который ты избрал. Но снова эти просьбы не лезть в чужое дело, крики до болезненных ощущений при каждом новом слове, царапающем звуком стенки твоего горла, чугунная тяжесть в переполненной вязкой жидкостью голове. Это ведь так несправедливо, что все это я замечаю только сейчас. Что только спустя столько лет придаю новое значение всем тем образам, что возникали перед моими глазами при взгляде на твою худую фигуру, накрепко вцепившуюся в гитару, как в оружие, с помощью которого приходится защищаться от собственных союзников. Ты словно стоишь на трибуне и со всей силой своего голоса выкрикиваешь в сжирающей изнутри агонии зашифрованные призывы, а за спиной развеваются горящие флаги, с них летят искры и пепел. Мне кажется, что запах горелого можно учуять в воздухе. Ты, наверное, не понаслышке знаешь запах паленого мяса. Это похоже на помутнение рассудка, я путаюсь уже в этих временных потоках. Тебя словно и нет больше, я знаю, что тебя нет, но вижу так ясно, словно все это происходит наяву. Этот стук барабанов позади, сотрясающий каждый пульсирующий от напряжения нерв старого тела, внезапно обретшего силу; этот визжащий последним хрипом визг гитары слева от меня; этот чертов голос, оглушающий и вводящий в состояние исступления своим напором; эти испуганные, побелевшие от ужаса лица людей. Только последняя деталь вырывает меня из глубокого омута забвения. Вырывает, когда я вижу, что идеальные, безупречно красивые яркие лица сидящих в блистающих костюмах гостей искажаются от испытываемого шока. О, дьявол, они безмолвно и обездвижено сидят за своими столами, глядя только в твою сторону. Готовые ловить каждое слово ожившего призрака, внемлить ему, пока он выплевывает им в безликие рожи проклятья, выпускает накопившийся яд и сметающую все на своем пути ярость. Я не могу разобрать этих эмоций: страх ли это или же немое поклонение? Ты в который раз порывисто отходишь от микрофона, чтобы затем новым рывком броситься вперед, разрывая свои связки к чертовой матери. На любой из репетиций я не слышал этого адского крика. Ты совсем себя не жалеешь, совсем забываешь, что это может быть чревато последствиями. Что твое рисковое решение может принести серьезные проблемы и тебе самому. Но не отступаешь. До последнего вздоха и выходящего из глубин твоей груди крика. Пока не поломаются ноги, пока не разорвутся связки, не откажет организм. Столько времени ходить по лезвию и добровольно спрыгнуть вниз, чтобы потом снова вернуться. Теперь во мне нет и единого сомнения. Ты вернулся. Безымянный, бесконечный. И вот ты вырываешь из себя, кажется, последнее. Крик в последний раз раскатывается по безмолвствующему залу, грозя лопнуть от ощутимого перенапряжения твоих связок на самом пике. Я снова выныриваю, глядя, как ты, крепко зажмурившись, на последнем вдохе делаешь резкий рывок в бок, с размаху закидывая оглушительно затрещавший при соприкосновении с полом инструмент в бок сцены. Синхронно с этим затихает стук барабанов за спиной, стихают абсолютно все звуки, и невероятная атмосфера прошлого рассеивается, уступая не менее странному настоящему. Я замираю, глядя на безмолвствующую публику, мысленно спрашивая себя, что за на хер сейчас было? Понять происходящее мне не даешь ты сам, внезапно меняющий тактику своего поведения. Стоя сбоку от тебя всего в метрах трех правее, я вижу, как ты словно угодливо приседаешь в игривом поклоне зрителям, не отрывая от них прямого взгляда. Я ничего не понимаю сначала, видя кривоватую улыбку на твоем лице. Слишком странным это кажется сперва. Лишь секундой позже я улавливаю и в твоей «поклоняющейся» почтенным слушателям позе, слишком игривой, наигранной, и в кривоватой улыбке без намека на веселье или радость, в ледяных суженых глазах, в которых лучится дикая ненависть, явный и открытый сарказм. Сарказм в выражении лица, позе и услужливом поведении. В воздухе витает эта напряженная ненависть, источником который являешься ты, стоящий под сходящимися над светлой головой лучами. Ледяная ненависть ко всем этим людям, к этому месту и мероприятию, на которое привели, как дойную корову на базар, чтобы потешить публику сюрпризом. Только сюрприз вышел из-под контроля, о чем свидетельствуют ошалелые лица богачей за столами. Ты выпрямляешься, и всякая улыбка исчезает с лица. Поднятая на уровень лица ладонь превращается в сложенное из пальцев подобие «пистолета», дуло которого ты прикладываешь к губам, словно пристреливая себя. Затем «дуло» резко взлетело вверх, направляемое твоей же собственной рукой. И подобно тебе, стоящие в отдалении, в темноте, на самых окраинах огромного зала, все эти работники, вынужденные покорно обслуживать богачей, чтобы выжить, в точности повторили странное движение, отсылку к твоей смерти: сначала к губам, затем в небо. Меня сковало по рукам и ногам от пронзившего внезапно понимания ситуации. Крик в пустоту нашел свой отклик. Это и было твоей целью с самого начала. Опьяненные забрезжившим шансом, опьяненные твоей неприкрытой ненавистью и энергией, они вдруг сделали первый шаг, чтобы дать отпор. Но ты ничего не говоришь, а лишь опускаешь руку и разворачиваешься, быстро скрываясь за кулисами, по дороге успев столкнуть один из динамиков. Меня разрывает, как, наверное, и закадычного друга пойти за тобой и вытрясти все правду о твоих идеях с самого начала. Меня одолевает желание пойти за тобой и обнять тебя так крепко, как это только возможно, ведь только теперь я все понял. Но ты, сукин сын, ты все просчитал, ты знал, на что идешь и чего хочешь, соглашаясь на нашу сомнительную затею. Домыслить пришедшую в голову догадку мне снова не позволяют обстоятельства. В зале вдруг начинается странное столпотворение, паника, смешанная с каким-то безумием на лицах одичавших, вскочивших с мест людей. Целая неуправляемая, громкая толпа с неясными намерениями. Сукин сын организовал свой первый акт народного безумия, народного неповиновения. Толпа уносит… Потом же, едва соображая, знаешь, мы пытались уже сами вырваться из огромного концертного зала, покинуть переполненное почтенными людьми помещение, чтобы уйти как можно дальше, впервые жалея, что решились справить эту дату с таким размахом. О твоей шалости теперь узнают все, и из невинной на первый взгляд проказы она может превратиться космических масштабов пиздец. Но это ведь и было твоей главной целью, не так ли? Пробегая по коридорам к черному ходу бок о бок с Дейвом, я думаю об этом. Я вспоминаю все строки из выбранных тобой песен. Ты все просчитал, сукин сын! Ты знал, куда и чем бить их, чтобы добиться эффекта. Я вспоминал тот яд в каждом произнесенном то напряженным полушепотом, то срывающимся криком слове. Я вспоминал и поверить не мог, что это происходит, что ты сделал это. Я не мог поверить, что это ты, пусть теперь для меня это стало ясно как день… Вой толпы, вспышки каких-то камер, куча людей и визг шин по гладкому покрытию на заднем дворе концертного зала. От возможных нежелательных последствий в плотной толпе нас спасает только оперативная помощь угнавшей откуда-то машину Дерден. И вот в самую последнюю минуту к нам присоединяешься и ты, долбанувшись по пути макушкой о крышу машины. Под самый конец, дожав до последних сил. Никогда наполовину… Если ты прочтешь это, кто бы ты ни был. Если ты захочешь узнать историю с самого начала, обратись к этим строкам. Ты поймешь, что с того самого момента, когда нога Дерден вдавила педаль газа в пол до упора, когда снаружи раздался визг шин, мы оказались вне закона. И Он вернулся.

***

POV Haru «Всего лишь нужно было время. Это всегда было внутри. Ему лишь нужно было вырваться, выпустить себя…» В голове тупым эхом отдаются слова старого маразматика, его бессмысленные убеждения, в которых он пытался уверить остальных. «Мой друг всегда был рядом, нужно было лишь время, чтобы он смог выйти, нужен был лишь повод». Чушь собачья! Его вера с пьяной головы в потусторонние миры, реинкарнации, перерождения ничего не стоит, не подкрепленная чем-то кроме алкоголя. Не потому ли так сложно и мерзко слушать его тупые бредни, что самой в это верить не хочется? Не хочется, чтобы все собственные принципы, взгляды и убеждения пали перед какими-то ненормальными обстоятельствами. Не хочется, чтобы прошлая жизнь казалась обманом, в котором ты плавал столько времени, даже не замечая его. Лучше бы старому мудаку не лезть в эти распри между представителями разных социальных слоев, лучше бы вязал носки в кресле-качалке. Я выпила всего несколько глотков, а голова кажется неподъемной, и чувствую себя совсем пьяной и бессильной. Пропитанные виски губы горят под твоими, пропитанными дымом, горят и горячо пульсируют где-то внутри. Знал бы ты, как сильно я тебя сейчас ненавижу, еще сильнее, чем обычно. И так хочется повалить тебя на землю и разбить к чертовой матери твое лицо, доставившее нам столько проблем. Хочется изуродовать тебя до неузнаваемости, убрать любое сходство, чтобы все это прекратилось. Я ненавижу тебя, потому что ты заставляешь меня хотеть сделать подобное с тобой, ведь боязнь потерять тебя растет с каждым днем. Ты ведь даже понятия не имеешь, что ты делаешь, на что ты подписался. Когда ты поднял свою чертову руку в этом детском жесте, видел ли ты, как приказал подняться этим людям с колен? видел ли, как заставил их последовать за тобой и поверить в тебя? Но, господи, это ведь даже не ты. Они видят не тебя, это все происходит не с тобой, ты вне всего этого. Может, у меня просто паника от обилия произошедших за день событий, но я догадываюсь, что будет потом… Я ни секунды не сомневаюсь в революции: возьму оружие и пойду рядом с тобой первая, но только с тобой. С тем тобой, который бессмысленно пытался поднять этих измазавшихся в грязи, полумертвых свиней на восстание, сидя в сточной канаве под названием Румыния. Неужели ты не видишь, куда они тебя ведут? Этот мир глянца, лоска и денег задушит революцию, убьет ее. Убьет тебя. Я готова идти рядом с тем, кого знала все эти годы, чьи руки сейчас так крепко прижимают к тому телу, чьи губы целуют все чаще и дольше. Я ненавижу тебя. Ты моя самая большая слабость, которой следовало бы избегать с самого начала. А я ведь так и делала, помнишь? Но рано сдалась. Ты бы отстал в конце концов, я бы выстояла, если бы продержалась еще немного. Слабость — зависимость, несвобода, марионетка, раб обстоятельств, чувств или других людей. Ты, так или иначе, не свободен. Необходимо просто понимать, что ты вне всего этого. Что твое тело здесь, но ты свободен, ты далеко. Из-за тебя я не могу быть свободной абсолютно и безоговорочно. Мной одолевает желание избить тебя, ударить так сильно, как никогда раньше; изуродовать это лицо, носящее теперь в себе два значения; вырвать к чертям твои белые патлы. Я бы смогла освободить нас обоих. Больше, конечно, тебя. — Не уходи, — руки снова цепляются друг за друга. Бессмысленно. Мы теперь в долгом полете в никуда. Мы сделали этот синхронный прыжок несколько часов назад, когда ты разрывал себе грудную клетку, вспарывал глотку криками. Когда приложил «дуло» к губам, поджег их. Я видела тебя на сцене в городе, я видела тебя с гитарой в углу похоронного бюро, я видела, как ты сочиняешь буквально на ходу, едва успевая записывать, а потом тихо мычишь, импровизируя что-то. А теперь огромная полупустая сцены, где фигуры находящихся на ней людей несколько терялись; теперь полный зал разодетых ублюдков, глазеющих на тебя; теперь новый мощный крик и волна горящей ненависти. Таким я тебя не видела еще никогда: совершенный в своем безумии, отчаянно мечущийся из стороны в сторону под властью ненависти и ярости. Ты высказал нашу позицию, ты выругался в прямом эфире популярного шоу, ты обрисовал точную картину дерьма, в котором мы живем, живем для слепых ублюдков. Ты поднял нас с колен, даже не посмотрев в глаза при этом. Точнее, он поднял нас с колен, действуя через тебя. Или наоборот. Черт его теперь знает. Но знал бы ты, ублюдок, как мне хочется уйти отсюда. Как мне хочется уйти и забрать тебя с собой, чтобы протестовать где-то далеко и совсем иначе. Дело сделано, теперь пора уходить. Революция не здесь, она внутри. Знал бы ты, как мне хочется убежать одной и никогда не вспоминать тебя, мою слабость, этот балласт, этот якорь, это дерьмо. — Не уходи, — повторяешь, прерывисто дыша сквозь поцелуй. Я сильно сжимаю руками твои плечи, надавливая до такой степени, чтобы выпустить что-то, режущее меня внутри, на тебя. Ты виноват во всем. Вместо того, чтобы оттолкнуть тебя, ударить, уйти, я сильнее прижимаюсь к тебе и замираю, чувствуя сквозь ткань одежды влажную траву под собой. В закрытых глазах мелькают пульсирующие искры. Я вспоминаю, сколько раз мы грелись подобным образом на холодном полу в развалинах дома или старой церкви, откуда смотрели на закат. Долгие разговоры, долгие поцелуи и ледяные ночи… Как только мы, проведя всю дорогу в молчании, вернулись в дом-ферму Новоселича, разразилась ругань, взаимные упреки и обвинения, главной темой в которых была твоя выходка на концерте, этот безумный призыв. Они не хотели проблем, но чего хотели тогда, заводя всю эту бодягу? Но я знаю, чего хотел ты, чего я хотела. Я резко выдыхаю в прохладный воздух и слегка приподнимаюсь, чтобы оказаться сверху тебя. От твоего тела веет теплом, зрачки слегка расширены, а светлые волосы разметались по траве. Так выглядит мое совершенство, черт бы его подрал. — Дейв прав, — я складываю руки на твоей груди, опуская голову на них. — Глупо думать, что все эти люди поверили, будто Кобейн воскрес. Но в такое время мы готовы поверить во что угодно, лишь бы это могло помочь освободиться. Революции определенно быть. — Ты будешь со мной? — сомневаюсь, что ты меня вообще слушал. Хотя вряд ли ты не изводил себя этими мыслями с самого нашего приезда в Америку. Я слышу, как ты тихо сглатываешь, словно опасаясь моего затянувшегося молчания. Я просто жду, когда тот неожиданный взрыв утихнет, поэтому чуть поднимаюсь и смотрю в твои глаза. Губы осторожно и медленно целуют твое лицо, я снова позволяю себе раствориться в моей слабости. Будет ли эта тень мертвеца Кобейна вечно преследовать нас? стоять за спиной? Я снова отрываюсь от тебя и слегка провожу по лбу, убирая волосы, отвечая с насмешкой: — В первых рядах… Только не слишком выебывайся, Кобейн. Если дождь будет продолжаться, плотину прорвет. Когда плотину прорвет, мне негде будет остаться. Жалкая старая плотина научила меня слезам и стонам. Это все, что требовалось, чтоб заставить человека гор покинуть дом.*