The Pretender

Take a litle walk to the edge of town Go across the tracks Where the viaduct looms, like a bird of doom As it shifts and cracks Where secrets lie in the border fires, in the humming wires Hey man, you know you're never coming back Past the square, past the bridge, past the mills, past the stacks On a gathering storm comes a tall handsome man In a dusty black coat with a red right hand. - "Red right hand" - PJ Harvey (cover on Nick Cave) Легкие надуваются и дрожат от напряжения, с тайно затаенным дыханием в груди грозя разлететься кровавыми ошметками. Как дохлая рыба по палубе баржи. Сетка лопается, они вылетают и с глухим стуком скачут по полу, наполняя морской воздух отвратительным запахом. Я не знаю, добывают ли они пропитание подобным образом или уже нет. Может, они придумали синтетическую еду, хотя вряд ли ублюдки, столь одержимые убийствами, откажут себе в удовольствии окунуть руки в теплую вязкую жижу, вышедшую из некогда живого тела. Я вижу, как он опускает лицо в распоротое брюхо волка, мыча что-то в его нутро. Поднимает. Оно все в стекающей обильными густыми каплями темной-красной крови. Его бровей и пышных усов не видно за густой жижей. Он будет рвать его кишки зубами, вгрызаясь в остывающие внутренности. Потом он сделает себе одежду из его шкуры, перекинет через плечо, заточит свое копье от именитого дизайнера и скажет, что он один из нас. Он скажет, что он один из нас, ведь он так же одет, говорит на одном с нами языке, его желания сходны с нашими. А мы не поймем его, потому что мы говорим на другом языке, наш язык отличается. Мы не поймем его, ведь мы дикари, поэтому мы позволим себе просто заколоть его и смастерить чучело для будущего музея древности, где будут представлены экспонаты наших ублюдочных предков. Дети должны знать правдивую историю, чтобы не допускать повторения ошибок в будущем. Грудь болит от многочисленных ударов изнутри. Я в кровь разбил колени, приземляясь на пол. Из меня выходят скрипы, хрипы, стоны и слабый рык, но не голос. Нет мелодии. Выходя из бара, ты слышишь, как следом за тобой, кроясь в скользящей по плоскостям тени, следует перегруз усилителей, шум дисторшна, визг покачивающейся на волнах эйфории толпы, звук бессмысленности. Не выебывайся, Кобейн. Стоит только опустить голову, скрыть лицо за волосами, как шум обступает со всех сторон, словно, угадав момент твоего отвлечения, взвившийся из темных углов. Темнота, шум, визги, крики, клаустрофобия, слепые дети, сломанные конечности. Не... Но стоит только поднять голову, стоит только захватить в поле зрения кишащий скрытыми под искусно разрисованными масками существами зал, как шум исчезает, прячется, бежит, пытаясь скрыться от тебя. ...выебывайся. Подними голову, закрой глаза. В темноте все не выглядит таким опасным? Пройдись по тонкому льду до слышимого треска под ногами и готовься к глубокому погружению... Они покачиваются на волнах кислотного воображения. Кислотный закат. Синтетическая природа. Порабощение жизни. Прямоходящие ублюдки, шлюхи, потребители, братья. Они покачиваются на волнах легкого экстаза, любезно предоставленного им покорными слугами из низших слоев общества. Из высших слоев отбросов. Мы не одно и то же. Они покачиваются в море дохлой рыбы, обмазанные кровавой жижей. Они кричат "кайф, кайф!", ты представляешь? Кайф. Ты представляешь, как я стою у края сцены, стесывая пальцы о вибрирующие струны? Ты представляешь себе, как из моего горла выходит скрипящее эхо, отдающееся от стен прямоугольной коробки? Коробка с шестью сторонами: пол и потолок, четыре стены. Она закрыта, и мы барахтаемся в ней, стуча ладонями в крышку. Это и называется жизнь. Чертова жизнь в четыре стены и две параллельные вертикальные плоскости. Я концентрируюсь на том, чего не вижу, чтобы выложиться по полной. Я представляю, как держу руку над открытым огнем, как его языки облизывают лопающуюся вздувающимися пузырями кожу, как начинает пахнуть паленым, как огонь пожирает ее, принося невыносимую боль. Наши предки укротили огонь миллионы лет назад, но он не перестает пугать нас и по сей день. Неукротимая, непредсказуемая стихия, которая сожжет ваши конечности. Я представляю, как мы пронесем пламенное знамя над порабощенными территориями, и мне становится еще больнее, тяжелее сдерживать рвущийся наружу в миллиардах частиц крик. Так забавно осквернять их памятники в ответ на их осквернение нашей истории... Знаешь, мы просто ждали слишком долго. Настолько долго, что теперь не имеет значения, чем грозит эта затея. Я мечусь меж двух огней. О, это опасная затея, чертовски рисковый и дикий план, дерзкое решение, по сравнению с которым мои выходки в колонии - ничто. Я бы написал им письмо, излагая свои намерения в письменной форме. Говорят, эпистолярный жанр изжил себя. Если они не разучились читать, то это утверждение можно будет опровергнуть. Я бы изложил на бумаге свой дальнейший (несуществующий) план действий, описывая по пунктам каждый последующий шаг. Когда я напьюсь, строки сами лезут в голову, что едва успеваешь записать их. Фальшивые стимуляторы. Симуляторы. Симулянты. Симультация. Сочетание борьбы и томления, революции и затишья, шаг вперед и назад. Это как правда в речах членов Братства. Это как ее покрытые пылью и землей тонкие руки в бриллиантах. Стоять во время движения. Смотреть на звезды, пока толпа несется в неизвестном направлении. Они не видят ничего перед собой. Они несутся, как стадо баранов вперед, не различая цветов и запахов. Они подвластны. Марионетки. Сменяется кукловод, но правила игры все те же: без устали, без изменений ты будешь выполнять приказания своего господина. Господа меняются, хозяева уходят, времена становятся пылью под новым пластом истории. Переписанной новой истории. Весь мир можно поменять, если есть возможность управлять памятью человека. Это искусство внушения, это качественная манипуляция, это подчинение на высоком уровне. Это пламенные речи с трибун на заседаниях ассамблей ООН, это горячие жесты и огонь в глазах, невидимая ложь в пробелах и паузах между каждым словом. У нас слишком много слов. Нужны ли слова? Иначе как бы мы понимали друг друга... Но если бы слов не было, предки нашли бы способ общаться на более высоком уровне. Подними голову. Вот зал в сиянии мерцающих в толпе огней, вот невидимые волны безумия, экстаза, покачивающего марионеток. Им скажут завтра, что маски из коровьего дерьма и свиного жира - новый тренд, новое слово и будущее мира, и прибыль от нашего маленького бизнеса возрастет до небес. Им скажут: Солнце - спутник Земли, а Луна - потухшая звезда; им скажут, что людей породил Санта Клаус; им скажут, что бедность, голод, боль, страх - понятия ликвидированные и никогда их не было на самом деле. Это лишь особые слова-пароли асоциальных повстанческих организаций, призванных во имя разрушения устоявшейся системы утопии на Земле. И ненависть - это любовь, а любовь - это ненависть. И из всех лучших побуждений и, конечно, из любви они поручат убить еще больше асоциальных личностей номер один. Поменяйте буквенное обозначение понятий, и мир перевернется с ног на голову. Нашу коробку хорошенько встряхнули и переставили дном вверх: наша крыша теперь пол, а потолок - то, на чем мы стоим. За нашей крышей нет небес, нам некуда стремиться, путь отрезан. Мы нетвердо стоим на "полу", чувствуя под ногами гнетущую невесомость. Происходит сжатие сфинктера и непроизвольное испражнение. Гравитация отправит наше дерьмо нам в лицо. Тела притягиваются к крыше благодаря закону всемирного тяготения. Вверх дном. Мы ходим по собственным возможностям, протаптывая путь по зарытым глубоко надеждам. Необходимо вспороть крышу, вспороть землю. Мы отправимся в царство мертвых по реке Стикс, чтобы возродить погребенное там нашими современниками. Осторожность и нападение. Скрытая революция. Мы в безвыходном положении. Два пальца к губам и неслышимый выстрел. Не выебывайся, Кобейн. Мне придется доделывать грязную работенку за тебя, пока ты наслаждаешься обществом богов греческого\индуистского\буддийского\христианского пантеона. Пантеон рок-божества. Эти мыши преклоняются перед тобой, над головой разрастается нимб, священное сияние как символ твоей безоговорочной святости. Чудесное воскресение. О, как они уповают... Вы все из одного теста: по обе стороны баррикад абсолютно одинаковые лица в разных масках. Поле, по два-четыре капитана каждой команды, а между вами народ, мечущийся от одной стороны к другой. Ваятели и глина. Вы мыслите одинаково, говорите одинаково. Диктаторы по разные стороны баррикад. Революцию делает народ, и он перейдет к другому тирану после свержения первого, которого затем свергнет следующее поколение. Если свергнет. Нам нужно проявлять осторожность. Мы только и делаем, что крадемся по штатам на полусогнутых, оглядываясь от каждого шороха. Мы должны смотреть только вперед. Позади - ложь, переписанная история, развевающиеся знамена и флаги Братства, диктаторы и несправедливость. Впереди нет ничего, лишь пустой горизонт, закатная полоса, за которой необходимо неотрывно наблюдать. Нам нет смысла смотреть назад, пути к нашим предыдущим шагам отрезаны. Взгляд только вперед, вдаль, к горизонту. Никакого шепота, осторожной походки на полусогнутых, тишины и осторожности. Эхо от наших сливающихся воедино криков, рычания, воплей, скрежета когтей и грохота взрывов должно прокатиться по земному шару с громкостью более сотни децибел. Оно должно выбить окна и снести здания ударной волной, разрушить то, что так долго пленяло человека, убить саму суть этих явлений и освободить его. Но мы предельно осторожны. Самое большое, что я могу себе позволить, это разбить инструменты, поджечь занавес, скинуть усилители в толпу и выдыхать невидимый огонь, тяжело дыша. Глаза темнеют как при лихорадке, шум становится искаженным и тягучим, словно перед падением в обморок, замедленная съемка улыбающихся, искажающихся от крика и смеха лиц, толпы клоунов с уродливыми масками. И вот я на краю, шатающийся, искаженный в своем собственном понимании и вынужденный прикрываться тобой, чтобы являть для них фигуру и материальный образ. Шатающийся на краю от оказывающей давление волны сверху. Оглушенный искаженным, растягивающимся шумом тысяч искусственных голосов, записанных на старую пленку криков. Ни в одном из них нет правды. Свет мерцает все ярче и с все большим разрывом, мерцает, ослепляя, чтобы затем снова угаснуть. Кровь шумит, проходя свой путь по телу, отдаваясь в барабанных перепонках густым шорохом изнутри. Кажется, еще секунда и можно будет поддаться давлению, пасть на пол, свернуться и замереть навсегда. Мало сил, мало движения, мало отдачи и ответа на каждый новый зов. Энергия уходит в никуда, крик не отдается эхом, он уходит в темную пустоту у горизонта, где ничего нет, никого нет. Ты отдаешь, ты отдаешь, ты отдаешь, ты отдаешь... Жди, жди, подожди. Этим пичкают словно трехразовым приемом пищи. Ярость без ответа, борьба без отдачи противоположной стороны в итоге убьет саму себя. Драка с пустотой ни к чему не приведет. А после концерта снова знакомая картина: задний двор на территории гремящего бара, ступеньки у двери черного хода, никотиновый дым, вкрапленный в темноту и прохладу ночи. Звезд здесь не видно. На земле слишком много света и, черт, он затмил свет бесконечной вселенной. Что-то такое необъятное и необъяснимое, неподдающееся анализу и осознанию, вечное и нескончаемое. И все это словно исчезло за сиянием бессмысленных огней. С каждой затяжкой злость постепенно отступает. Остается только ощущение полной опустошенности и истощения. Знакомая картина. Все одно и то же. А затем желанные минуты одиночества вдвоем, ее черные волосы, тускло блестящие под светом фонаря над дверью, долгие разговоры о Сиддхартхе, атмане, коммунизме, революции и экзистенциализме, которые не оканчиваются, пока один из нас не уснет. Мне кажется, в такие моменты я готов сделать, что угодно, но вовсе не из-за готовности, а из-за банального "все равно". И я прошу тебя поэтому: - Ударь меня. Ты слабо усмехаешься, скорее по привычке, но не делаешь того, о чем я прошу. Порой ты сама готова колошматить меня, пока дух не испустишь. Мне чертовски нужно ощутить хоть что-то, чтобы заполнить эту опустошенность внутри. Это не похоже на мысли психического извращенца? Ударь меня со всей силы, до крови, до перелома кости, чтобы все сознание заняла только физическая боль. Ты качаешь головой. Знала бы ты, насколько ты красивая. Мы слишком разные, мы из разных миров, способы нашего мышления отличны, мы живем по разным правилам, возможно, но я уверен, что только ты одна стояла рядом со мной с самого начала и до грядущего конца через все дерьмо на нашем пути к чистому далекому горизонту. Ты одна, моя революционерка номер один, асоциальная личность номер два со всей моей ненавистью к тебе. - Мне плохо. Слишком много внимания к своей персоне. Мы больше не на сцене. Я напоминаю себе не выебываться лишний раз и прижигаю тлеющий сигаретный окурок о внешнюю сторону ладони, взвывая в молчаливое невидимое небо подбитым койотом. Но затем все начинается заново по линии замкнутого круга, в котором мы движемся, не зная ни конца, ни начала своего пути. Человеческая душа подвержена тысяче, миллионам разных превращений, перерождений. После смерти идет новая жизнь, затмевающая любые воспоминания о жизни прошлой. По крайней мере, в это верят буддисты и индуисты. Так будет происходить вновь и вновь, пока ты не достигнешь своего истинного Я. Так называемый атман, скрытый глубоко внутри, путь к которому лежит через полный отказ от любых земных и человеческих благ, слабостей и страстей. Через опустошение изнутри, истощение охваченной земными заботами души. Путь к нирване. Наши превращения продолжаются на протяжении нескольких недель... Новый гостиничный номер с белым\лимонным\серым\деревянным\голубым потолком. Ты стоишь в холле, задрав голову, и думаешь, мол, какая красота создана умами художников и архитекторов, руками подневольных рабочих и поддерживаемая какими-то другими людьми, населяемая все новыми пришельцами. Они действительно весьма красивы, эти мотели, гостиницы, комнаты в них. Ни одной лишней детали и неточного мазка. Они действительно красивы, эти пришельцы, эти идеально сложенные и выточенные новые люди. Люди нового мира. Мира, где нет грязи, боли, страданий, пошлости и греха, но где так много лжи. Ложь и иллюзия официально задокументированные и тщательно поддерживаемые. Утопия на земле, обретенная разом нирвана, искрящееся счастье. Они достигли совершенства (иллюзия совершенства), они достигли нирваны (далеки от нее, как никто иной), счастливые дикие дети-инвалиды. Они прекрасны, эти белые ноги в оковах из пряжек дорогих, блестящих под лучами света туфлей; эти мягкие кудри в деланном беспорядке или хитроумной укладке; эти яркие\нежные\бледные губы; их аристократически длинные пальцы на белых руках, тонкие ломкие запястья; светящаяся бледность кожи\матовый мягкий цвет светлого шоколада; хрупкость и бледность в противовес стальным мускулам, поигрывающим при каждом грациозном движении под гладкой кожей. Словно сошедшее с полотен произведение искусства без единого изъяна и уродства. Здесь запрещено быть грязным, уродливым и мерзким. И эта политика тщательно поддерживается. Улыбка - новый бренд, течение моды. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то из них выглядел грустным и подавленным. Их движения идеальны и грациозны, их кожа чиста и мягка, тела источают невероятный аромат. Словно они достигли просветления, словно благодать и вечный покой снизошел на них, стер вековое проклятье рабов вселенной, вековое обязательство бесконечных перерождений. Словно они достигли нирваны, выпустив свое внутреннее Я. Они действительно очень красивы и величественны, эти создания. Эти строения, где они обитают. Проходят по длинным коридорам, источая аромат цветов; засыпая на свежих простынях, словно в облаках; дыша этим накаченным странным заменителем чужеродных запахов воздухом. И странно, непривычно, дико, глупо. Я так много помню о той жизни, что мы проводили за решеткой с самых детских лет: сначала детский манеж, затем колючая проволока. В нос бьет аромат альпийских гор, позвоночник с протяжным треском ломается от мягкости постели под тобой, и вот ты растекаешься бесформенной массой, перестав ощущать себя, чувствуя себя не лучше свежей навозной кучи. Медленно глохнешь, слепнешь. Боже... Биг-Сур молчит. По утрам в воздухе витает запах свежей выпечки. Мы останавливаемся в дорогих гостиницах\мотелях, работаем на сцене для этих обезьян, со стороны мало от них отличаясь, мы едим, пьем и спим, словно не было ничего. Им не удастся забрать мою память. К сожалению, она - все, что теперь может держать меня наплаву, удержать в своем уме, помнить о главной цели. Я вижу эту цель, она обрела живой собирательный образ. Красивые здания создаются умами креативных архитекторов, руками подневольных рабочих и заселяются очаровательным в своем великолепии планктоном, примитивными организмами из светящейся пыльцы и блеска. Создаются руками, кровью, здоровьем и трудом рабочих. Мы проезжаем по свободной от машин (что редкость даже за городом) трассе. Штат Орегон. Позади уже около трех тысяч километров. По обеим сторонам от гладкой ленты дороги простираются без конца и края зеленеющие новыми всходами поля, на которых темными фигурками мелькают сгорбленные неправильные тени, копающиеся в земле. Они словно сделаны из копоти, земли и пыли, сухие, покрытые каплями пота, покрытые морщинами на высушенной солнцем грубой коже. Это олицетворение всего того, от чего новый мир решил избавиться. Вся эта грязь, грех, уродство, боль и страдания сосредоточены в веренице шагающих под надзором людей с ружьями дикарях. Глядя на них, иногда тяжело представить, что когда-то эти люди были частью "приличного" общества, среднего класса, одетые, чистые, здоровые и полные сил. Сейчас они лишь измученные, жаждущие хоть одного глотка воды рабы, вынужденные влачить жалкое существование, отмеряя дни до своей смерти. Когда мы проезжаем мимо таких колон, неспешно бредущих по обочине дороги, мной овладевает сильное чувство стыда, желание спрятать свое лицо, потерять этих людей из виду хоть на мгновение. Их ноги, по колено утонувшие в облаках подымающейся от шагов пыли, неспешно бредут, перенося тело; редко можно разглядеть лица из-за их опущенных голов. Но вот мы снова проезжаем мимо, прибавляя скорости, будто сбегая от преследующей тенью реальности. В новом мире нет места бедности и страданиям, но, не сумев найти иного решения кроме как использования людей в качестве рабов, он не позволил себе избавиться от отрицательных качеств полностью. Их не видно, не слышно, словно бы не существует, но они всегда рядом. Те, кто готовит обед, стирает одежду, обустраивает жилье, вырабатывает продукты питания, обслуживает, подтирает задницы, гибнет в шахтах, терпит побои с крепко стиснутыми зубами. Знаешь, что я представляю, когда думаю о будущем нашего замысла, который так часто кажется мне совершенно бессмысленным и невероятным? Я вижу мир, где все одинаково свободны. Я вижу мир, где люди работают, честно трудятся не ради богатых коррупционеров и дам с собачками, а ради собственного куска хлеба. Именно куска хлеба, ведь большего в новом мире человеку будет и не нужно. Мы освободимся от материальной стороны жизни, которая рождает социальное неравенство и дискриминации. Мы освободимся от стереотипов и предвзятости. Мы освободимся от воображаемых идолов. Честный труд, свобода в любом из ее проявлений в жизни человека. Наверное, я забегаю слишком далеко вперед, в будущее, до которого вряд ли доживет кто-то из нас четверых (двоих). Но почему-то мне кажется, что даже через века мы придем к такому устройству мира. Сейчас же наша главная цель свергнуть существующее "правительство", классовое неравенство и все сопутствующие общественные изменения, произошедшие за эти несколько десятков лет. Обойтись ли тут одной музыкой? Если в отличие от "идеальных людей" поселенцы, рабы не утратили еще возможность чувствовать и понимать сигнал без слов, возможно, еще не все потеряно. А сейчас очередная комната в ночном мотеле и темнокожая брюнетка тридцати лет на вид в накрахмаленном переднике, едва успевшая сбежать от тисканий тучного минотавра из соседнего номера. Надеюсь, под ее передником привязана парочка заточенных до блеска ножей, чтобы перерезать ему глотку. Свет изредка мигает - мы уже далеко от самого большого в этом штате города. Вокруг пустынные высушенные до глубоких трещин в земле желтые равнины. На неоднородно синеющем горизонте чернеет вершина Маунт-Худ. Такова обстановка на данный момент, сэр. Нет, сэр, я слишком обдолбан, чтобы стоять смирно. В легких клубится дым горящей травы, наполняющий свинцовую голову. Мы поклоняемся стихам Джима Моррисона, выискивая ящериц под кроватями. Мы завесим стены изображениями Махатмы Ганди и Эрнесто Гевары. О, священные противоречия... К черту сатьяграху, заряжайте ружья и цельтесь хорошо. Мы будем страдать за свою свободу и возможность увидеть кровавый закат, обессилено стоя на коленях на вершине Олимпа из тлеющей массы мертвых тел. Тогда, клянусь, мы сложим оружие и опустим головы, смиренно передавая себя во власть природы и вечности. Мы снимем со своих волос звезды Хосе Марти и выбросим их в небо. Мы упадем в сухую траву и уснем, чтобы отдохнуть после долгой борьбы за свою свободу, за свободу отнюдь не человека, но жизни. Все в одном бесконечном поле сухой травы с землей, пропитанной кровью: черные, белые, женщины, мужчины, дети, старики, гомо\гетеросексуалы. Меня все еще пичкают байками о безбашеной молодости: я блюю на пол воображаемыми образами из словесных обозначений. Главный рассказчик сидит спиной ко мне, и силуэт его освещен мелькающими на экране ящика картинками новостной программы. Тут все еще витает странный, эфемерный запах, который распылила своим недавним коротким присутствием темнокожая "Бланка". Запах бессилия и скрытой злобы, борьбы под бетонными стенами, под землей. Мы выйдем из подземного царства Аида и взойдем на вершину Олимпа однажды. И путь наш будет усеян лепестками разорванных конечностей. Отчего воображаемый Бог не покарает меня за излишнюю жестокость? Религия ведь тоже подчиняется законам Братства. Бог одобряет. Кощунство на кощунстве, невроз на неврозе. Ничего святого, блять. Чертов сукин сын, блюющий надуманным превосходством своей тени на жадную толпу. Этот голос потерянного поколения Х в моей голове, в моих ушах, в моей глотке, хрипящий, вырывающийся наружу подобно дьяволу из одержимого. Слабенькая оболочка. Эй, Док, пропишите мне сеанс экзорцизма. Эй, Док, вырежи рецепт размашистыми буквами на моем предплечье с помощью заточенного лезвия ножа. О, Док, выпиши мне свои губы в качестве противоядия от американской лихорадки, выпиши мне свои глаза в качестве моральной компенсации, выпиши мне свою кожу, свои волосы, задуши меня. Мне нужна интенсивная терапия с применением асфиксии. Выбей из меня все дерьмо, пусть ты, Док, все равно дерешься, как девчонка. Девчонки всегда выбирают самое больное место и бьют быстро без лишних раздумий, когда действительно хотят это сделать и умеют это делать. Это увеличивает опасность в несколько раз. Направь меня на курс шоковой терапии, где я буду повторять: о, да, зажги мой огонь, зажги мой огонь. Открой мою черепную коробку, посмотри, какая там каша. Por favor, senor Granado... Обрывки бумаги в слизи и дерьме домашнего скота. Обрывки строк, впопыхах записанных по пути в очередное пристанище. Выпиши мне себя, Док, где мне еще расписаться, чтобы наш договор имел полноправную необратимую силу? Никто никому не принадлежит, никто не должен брать больше, чем это необходимо ему, никто никому не принадлежит... В таком случае мне необходим, жизненно необходим твой запах, моя кислородная маска. Мне придется вспороть твое горло, чтобы заполучить твой голос и носить его на шее в склянке из-под таблеток. Наше желание убить друг друга, кажется, взаимно. О, как же я тебя ненавижу. Жить невозможно без этого чувства, и я держу тебя рядом с собой, готовый пойти куда угодно с ружьем наперевес, лишь бы кислородный ингалятор независимо шел рядом. Мы расстреляем шимпанзе у Стены Плача. Все сильнее и сильнее... Я знаю, что ты понесешь знамя революции вместе со мной. Я знаю, что ты не зря тогда рассмеялась, прервав долгий поцелуй, когда с твоего пояса упал один из закрепленных там ножей. Я умею выбирать союзников, помнишь, я с самого начала так говорил? Мы расстреляем этих шимпанзе и перережем им глотки, омывая знамя революции в крови. Черт, как же это шизофренично и круто звучит, когда пишешь об этом. На деле же мы просто посетители вшивого номера ночного мотеля... Со стороны голубеющего в темноте номера экрана снова донесся тяжелый вздох. Так обычно вздыхают, когда не хотят выражать свои мысли добровольно и вслух, но совершают разнообразные навязчивые действия в надежде, что присутствующие обратят внимание на их настроение и спросят сами о причине вздохов. Крист покачал лысеющей головой, что-то горестно и неразборчиво бормоча себе под нос, затем снова поднял ее, глядя на экран сантиметрах в пятидесяти от себя. Он сидел на полу, поджав ноги под себя по-турецки. Голубые глаза растянувшегося на перекопанной кровати в углу Кая стрельнули в сторону источника звука, затем снова опускаясь на записи. Несколько минут он все еще пытался ухватиться за окончание последней мысли, но секундное отвлечение сторонним раздражителем в лице седовласого басиста сделало свое дело, и без того кишащие бесформенной массой мысли окончательно смешались. Тем не менее, стараясь не подавать вида, он исподтишка продолжал наблюдать за сидящим у телевизора мужчиной. Интересно было, что тот предпримет дальше, чтобы обратить внимание единственного присутствующего в комнате помимо него человека на свое большое, судя по вздохам, горе. Через некоторое время Крист снова вздохнул, не поворачиваясь при этом. Кай едва сдержал смешок, усмехаясь в сторону одними губами. - Что-то случилось, мужик? - наигранно обеспокоенным голосом, будто обращаясь к своему давнему корешу, поинтересовался Кесада, не меняя позы. Новоселич тут же оживился и закивал, слегка обернувшись, но быстро сменил энтузиазм своего согласия на выражение полной безысходности на заросшем бородой лице. Оно сразу стало похоже на лицо наивного большого ребенка, несмотря на явную растительность: Крист сильно проникся духом первого за долгое время путешествия, решив забыть про возможность следить за собой. - Я ведь вегетарианец, знаешь, - начал он, глядя на парня на кровати. - Они уже полчаса рекламируют этот местный мясокомбинат, где убивают скотину, чтобы жрать их трупы. Зверинец какой-то. Неужели можно так с живыми существами? И ладно бы они это по-тихому делали, так еще и хвастаются, показывают, какое крутое у них качество. Вспыливший Крист продолжал гневную тираду, не повышая, однако, голоса, хотя Кай, закатив глаза, уже мало вслушивался в болтовню приятеля. "Старая мозоль" давала о себе знать при каждом упоминании о несправедливости этого мира от одного из американцев. Мысленно Кесада уже выговорил Новоселичу, насколько глупо он выглядит, рассуждая подобным образом при нем. В светловолосой голове ассоциативным рядом согласно словам Криста вставали подходящие под все его определения зверств образы, в которых вместо животных были люди. Живые люди, которых точно так же как коров душили, забивали насмерть, чтобы те послужили на пользу обожравшимся до пресыщения высшим существам. Также Кай вспомнил историю в родной колонии, когда в одну из зим многодетное семейство занялось каннибализмом, лишившись возможности добывать другую пищу в суровые холода. Жители пребывали в немом шоке, в кудрявой голове Эйдана Хоккинса зазвенели воображаемые монетки от пришедшей в голову идеи о новом виде бизнеса, но никто так ничего и не сказал. Неужто можно так с живыми существами? - хотелось спросить воинствующего вегетарианца. Неужто можно довести людей до такого озверевшего состояния, что они готовы жрать себе подобных, чтобы выжить? Но Кай все же промолчал: не было никакого смысла объяснять эту двойственность "зверств" человеку, который в таких условиях не был. И он не виноват в этом. Мы можем судить со знанием и полной уверенностью лишь о том, что пережили на своей шкуре. - ... А ты что думаешь? - Кай растеряно моргнул, возвращаясь в темную комнату номера, где на него пытливо глядел ожидающий ответа Крист. Парень щелкнул указательным пальцем по сигарете в своей руке, стряхивая пепел. - Ну, переключи канал, если тебе это неприятно. Или вообще его выруби и иди спать. Слышал Дейва? «Вам завтра рано вставать», сукины дети. - Давно ты стал Дейва слушаться? - Провоцируешь меня на бесчинства? - он приподнял одну бровь. - Помни, Крист: что выйдет боком мне, за то и тебе намылят шею. - Ну что значит выключи? - Это значит нажать на кнопку выключения, чтобы шарманка перестала работать. Даже я знаю. - Ты просто говорить со мной не хочешь. Сам ведь в своей колонии не сидел с языком в жопе, когда вокруг творилось хрен пойми что. А мне говоришь забить. - Хочешь решить проблему моим способом? - Крист замялся, молча глядя на него. - Тогда одевайся. Басист, еще не понимающий до конца внезапного решения Кая, который подскочил со своего места и исчез в недрах комнаты, перекапывая сваленные в углу сумки, неловко поднял следом. Уже через десять минут он сидел в припаркованном у здания мотеля пикапе на месте водителя и косил в сторону сидящего рядом парня, который, словно не замечая повышенного внимания к себе, невозмутимо осматривал прихваченное откуда-то ружье. Крист поймал себя на мысли, что иногда неожиданные порывы нового товарища к действию приводили его в настоящее замешательство. Машина скрипнула шинами по влажному от недавнего дождя асфальту и, окутав пространство за собой легким облаком дыма, съехала на пустынную ночную дорогу. Краем глаза замечая пролетающие мимо огни придорожных заведений и фонарей на обочинах, Крист старался ровно вести машину, глядя на освещенную двумя лучами горящих фар дорогу впереди. По обеим сторонам от проезжей части, когда относительно оживленная часть пригорода осталась позади, начали вырастать плотные черные стены, образованные высокими елями, стоящим ствол к стволу. Новоселич мысленно благодарил бога, что по пути к мотелю пару дней назад он уже видел этот процветающий завод убийств, носящий название "мясокомбинат". Его еще тогда возмутили эти длинные ангары, раскрашенные в цвет коровьей шкуры. Кай даже не удосужился узнать, запомнил ли Новоселич адрес этого предприятия, осведомился об этом лишь вскользь, когда автомобиль уже несся по ночной трассе, окруженной плотным лесом с обеих сторон. Казалось, молодой парень ловил кайф от возможности совершить ночью тайную вылазку наружу, помчаться по неизвестной дороге, чтобы сделать какую-нибудь пакость. Абсолютно ребяческое и недальновидное поведение. Но Крист, в который раз снисходительно усмехаясь про себя, понимал тягу приятеля к подобным провокациям. Все еще самый настоящий щенок, слишком молодой и безбашенный, какими и бывают молодые люди в возрасте от пятнадцати и до двадцати с хвостиком. Потом они обычно остепеняются и с улыбкой вспоминают кажущиеся глупыми поступки из своей юности. Но так происходит не со всеми. Крист непроизвольно дернул одним уголком рта. Парень просто оказался внезапно связан по рукам и ногам тем, что вначале казалось самым ясным и яростным проявлением бунта и неповиновения. Необходимо продолжать играть, шоу должно продолжаться, чтобы изначальный план не дал течь. Это связывает и лишает свободы к действиям. Ему негде развернуться, и частые выступления с неизменным крушением сцены до самого ее основания не могли помочь полностью выпустить наружу эту энергию ярости и злобы, силу неповиновения. Эти ребята были взращены в спартанских условиях, и представляющий их от чужого лица человек вмещает в себя всю накопившуюся злость отверженных. Мысленно Крист, словно находясь в двух временных потоках одновременно, вспомнил, как будучи малолетним мудаком в один из первых туров группы полез спасать свинью с фермы и гнался за ней в жопу пьяный, надеясь приютить в фургоне. Эти мысли посетили его, когда вывалившийся из машины слегка подшофе Кай ловко перекинул свое тощее тело через невысокий деревянный забор, ограждающий территорию стоящих в чистом поле ангаров мясокомбината от остального пространства. Чувствуя непривычную настороженность и вытекающую из этого осторожность, мужчина последовал примеру приятеля и, оказавшись на территории мясокомбината, первым делом огляделся. Оставалось только успевать смотреть, чтобы ушедший в отрыв от переизбытка свежего воздуха в голове Кай не натворил дел, попадаясь на глаза каким-нибудь неспящим сторожам. Но парень уже резвым шагом подходил к деревянным дверям загонов у входа в ангар, перед которым свободно разгуливали не подозревающие о своей участи коровы. Сперва Крист, вздрагивая от каждого шороха в темноте, стоял поодаль, глядя, как Кай с увлечением пытается сбить замок на двери загона, прикладывая его вытащенной из пикапа лопатой, которую фермер в настоящем времени никогда не вытаскивал. В прохладном воздухе стоял резкий запах коровьего навоза и свежескошенного сена. Крист краем уха прислушивался к глухим ударам, подумывая, что приятель совсем чокнулся. Хотя вряд ли его изначальной целью было спасти скотину. Через некоторое время замок удалось сбить, хотя флегматично настроенная божья тварь продолжала непонятливо пялиться на открытые двери, как подоспевший Крист ни пытался уговорить их, размахивая руками, бежать на волю. Животных привел в чувство только прогремевший в прохладном воздухе выстрел из захваченного Каем ружья. Словно взбесившись, коровы резко помчались вон, чуть ли не сталкиваясь друг с другом. Борец за права животных едва успел отойти с пути. Вскоре Крист и сам вошел в раж, с удовольствием паля из ружья в ночное небо и сбивая замки лопатой, совершенно забыв о любой возможной опасности. Голову его наполнял только густой дым марихуаны от выкуренного на двоих косяка из коллекции тех, что всегда находились в кармане куртки на всякий случай. Ему казалось, что он даже чувствует запах пороха в прохладном воздухе, который ощутимо проходил в легкие с каждым новым глубоким вдохом, насыщая их. Животные, покинув свои камеры, свободно разгуливали по влажной траве поля, постепенно разбредаясь в разные стороны. Крист едва мог сдержать рвущийся наружу беспричинный смех, трясущимися от безудержного веселья руками пытаясь держать сунутое ему ружье прямо. Кай вздумал научить еще пару минут назад распевавшего рулады о свободе божьей твари басиста стрелять на случай, если революция без стрельбы действительно невозможна. Крист с трудом мог сконцентрироваться на выбранной точке, в которую следовало целиться. Было смешно и глупо одновременно, но какой-то частью сознания, несмотря на всю бредовость ситуации, Крист осознавал всю серьезность слов этого мальчишки. Революция, стрельба, война, борьба за свободу. Это все было слишком серьезным, но травка сделала свое дело и басист ржал без перерыва на вдохи. Кай молчаливо сокрушался, выпуская дым из носа двумя беловатыми струями, на своего нерадивого "ученика". Хару, по его словам, стреляла отлично, хоть и мазала порой. Он еще что-то рассказывал о своей подружке, глядя куда-то вдаль мимо ангаров с распахнутыми дверцами. Говорил что-то о том, какая она классная, как круто она умеет набить морду и как нежно потом целует. Крист завис на мгновение, почти не слыша его слов, а лишь разглядывая темный слегка изменившийся за все это время профиль его лица, выглядевшего чрезвычайно одухотворенно в тот момент. Из-за отсутствия вменяемого источника света он не мог точно понять, что именно изменилось в нем. - А ты тоже вегетарианец, да? - наивно спросил Крист, а Кай запнулся, теряя мысль, которой басист даже не слышал. - Нет. - Зачем тогда все это? Потому что мне было неприятно видеть страдания зверей? - Нет, - в ответ на смутно различимую в интонации Криста надежду спокойно ответил парень, глядя в ту же невидимую точку. - Мы не должны брать больше, чем необходимо. Если они жрут филе морских котиков и жаркое из тигров, коровы им ни к чему, надо думать. Мы не должны брать больше, чем заслуживаем, а сейчас мы не заслуживаем вообще ничего. Крист отвернулся от приковавшего его внимание к себе лица, задумавшись. Помолчав и снова передав басисту дымящийся косяк, Кай продолжил: - Знаешь, что меня иногда пугает при мысли об этой революции? - Новоселич отрицательно покачал головой. - Что повстанцы будут как эти коровы: они услышат выстрел и понесутся, ничего не видя и не понимая. Обратно в мотель парни вернулись, когда за далекими зубчатыми пиками виднеющегося на горизонте черной тенью города начал брезжить рассвет, первыми лучами солнца окрашивая серое небо бледно-розовыми оттенками.