The Pretender

Прощай, приятель, тяжко умирать, Когда в небе чирикают птицы, Когда повсюду растут цветы, И кругом ходят красивые девушки. Я окажусь там, когда ты подумаешь обо мне... Прощай, папа, изволь молиться за меня - Я был паршивой овцой в собственной семье. Я не знаю всех этих красивых слов, Я купил три куска дерьма. Я бы палил в птиц из своего пневматического ружья. Мы так весело и приятно проводили время, У нас было много счастливых моментов, Но холмы, на которые мы поднимались, Остались далеко в прошлом... - Seasons in the Sun - Nirvana. Прощальный луч догорающего на западе красной вспышкой солнца скользит по шпилю Спейс Нидл. Солнце тонет в разросшемся на горизонте огненном мареве, из-за его лучей застлавший город туман приобретает красноватый оттенок, словно взвешенная в воздухе кровавая пыль. Пыль запекшейся крови на ресницах, дорожная пыль на коже и полная глотка сырой земли, пласт бетона, давящий на просевшую грудь. Наверное, так выглядит ад, так ощущается адское пекло. Внутренняя сторона век темна, это спасает зрение от ярких красок за окном шестого этажа, откуда открывается прекрасный вид на утопающий в красном тумане Сиэтл. Это просто игра, просто игра, а я клоун, я клоун. "Не трогайте его, не нужно! Я сама все сделаю." Она прогнала навязчивого парня в яркой одежде, вышитой переливающимися бриллиантами, что представился мастером и норовил что-то сделать с лицом музыканта. Что это за нотки в голосе? У нас нет ничего дороже свободы, и ее не отнять. Мы устроим им представление. На арене клоун, пьяный, спящий, безмозглый. Тонкие пальцы касаются тяжелой головы; ладони обхватывают ее, поворачивая, как вздумается, в стороны, взъерошивая длинные волосы. Холодные пальцы касаются висков, соскальзывают на скулы, тут же пропадая на уровне шеи, оставляя только ощутимо холодные полосы на коже. С темнотой в закрытых глазах, кажется, что становишься пьяным, отправляешься в длительное путешествие под какими-то веществами, и все становится невероятно легким, понятным. Будто в голову впускают густой белый туман, переливающийся под лучами заходящего солнца. Голубые глаза приоткрываются, видя отражения себя в зеркале напротив. Видя отражение заполненной суетящимися людьми светлой комнатки. Они проходят мимо в подобии замедленной съемки, задерживаясь в памяти лишь на мгновение незначительными мазками. Холодные руки продолжают прочесывать волосы, спутывая их снова и снова, поглаживая кожу. - Ты такой красивый, - тихий полушепот различим в монотонном шуме гримерной. Он слабо усмехается, пребывая в туманном мысленном блаженстве. Отражение Хару, стоящей за спиной отражающегося в зеркале парня, руками проводит по его шее. Он запрокидывает голову, доверчиво подставляясь под ее холодные ладони, скользящие по коже к выступающим ключицам. На коже расцветают легкие красноватые полосы от ее ногтей. Ее руки снова нагибают голову набок, губы приближаются к левому виску, медленно целуя. - Что с тобой? - тихая усмешка вырывается у Кая перед третьим глотком из бутылки с портвейном. - А с тобой? - ладони проскальзывают ниже, замирая на животе, щека прижата к колючей щеке. Девушка медленно втягивает запах волос, закрывая глаза. - Я клоун. Им нужно представление, - он снова отпивает из бутылки, глядя на расслабленное лицо подруги в большом зеркале на стене. Позади них, крепко сплетшихся вместе, проходят разноцветные мазки людей, спешащих перебежать из одного угла комнаты в другой. Человечки с коробками, полными красочными декорациями, реквизитом без точного определения. Все неопределенно. На бледных губах Дерден растянута легкая улыбка, словно она уже давно вне всей этой суеты. Спокойствие великого Сиддхартхи. - Так устрой им его, - тихо шепчет она, щекоча дыханием покрывшуюся мурашками кожу. Кай приподнимает бутылку в ее сторону, но девушка отрицательно качает головой. - У меня есть кое-что получше. Худые руки пропадают, оставляя холод после себя; она распрямляется, опускает голову, выискивая что-то в кармане плаща. - Ты доверяешь мне? - расслабленное лицо с недоверчиво суженными глазами оказывается снова на уровне его лица. Не отрывая взгляда от больших зеленых глаз, он сглатывает и кивает, чувствуя какое-то странное приятно взвинченное состояние. Хару нажимает указательным пальцем на ямку колючего подбородка, опуская его. На кончике языка оказывается маленький бумажный квадрат. В его слегка удивленных глазах проскальзывает понимание, от которого губы усмехаются. Она прижимается своим лбом к его, обнимая одной рукой за шею, и чуть дрожит от смеха. Ты ведь знаешь, что делать. Холодная ладонь ложится на колючую щеку, притягивая лицо к лицу, приоткрытые губы к губам. Неслышный щелчок, и новая порция тумана от воображаемой дымовой машины. Полупьяное состояние заставляет полностью забыться, потерять контроль над живущим собственной жизнью телом и чувствовать только нежные медленные прикосновения губ, холодные, как рыба, руки на лице и шее. В темноте внутренней стороны век разрастается множество пульсирующих с толчками крови в висках цветных фосфенов. О да, теперь он знает, что делать, когда в воображении севшее за горизонт солнце взрывается красной вспышкой, выжигая землю на мили вперед во всех направлениях. Ладонь крепко сжимает спадающие на шею длинные волосы, губы отстраняются недалеко, так что теплое дыхание все еще доносится из них до кожи, большие зеленые глаза с огромными кругами расширенных черных зрачков оказываются совсем рядом, что можно изучить знакомый, едва видимый рисунок радужной оболочки. Она сипло смеется, когда тонкие пальцы проходят по ребрам. Мазки серых людей обступают, они говорят: "Посмотришь в камеру и представишься. Это будут передавать по телевидению, так что не подведи... И чтоб без фокусов." Они говорят: "Это не подпольный клуб, а серьезный концертный зал". Они говорят, но не выходит ни звука, кроме монотонного шелеста. И голубые глаза с расширенными черными зрачками смотрят снизу вверх, рождая желание поскорее ретироваться от нечитаемого взгляда. Никто в сущности не уверен в том, что видит перед собой. И эта непонятная двойственность внешнего и внутреннего рождает инстинктивный страх перед бомбой в человеческом обличии, которая может рвануть неожиданно, никого не предупредив. Они не читают мои мысли, они не понимают моего языка, они боятся прикоснуться, но я читаю, я понимаю, я коснусь. Темнота зрительного зала лишь слегка освещена сиянием софитов под потолком, в лучах которых одинокая фигура почти на самом краю сцены выкручивает стойку микрофона, подлаживая под себя. Шумное возбуждение сидящей на своих местах толпы перерастает в напряженное молчание предвкушения дальнейшего развития событий. Он поднимает глаза наверх, но зияющие черные дыры в глазах позволяют видеть только заполненный жадными до зрелищ богачами амфитеатр Флавиев. Тысячи пар глаз, устремленных на сцену в надежде увидеть кровопролитные бои гладиаторов. В надежде увидеть достойное их внимания развлечение. Это всего лишь спектакль. - Is everybody in?!* - хриплый вскрик на мгновение перекрывает шумное возбуждение в зрительном зале. Сотни пар глаз смотрят на сцену, сотни пустых голов повернуты в ее направлении. - Is everybody in? - повторяет голос тише и спокойнее, когда его обладатель упирается лбом в микрофон, почти наваливаясь на стойку, словно смертельно уставший человек, готовый распластаться на полу перед сотнями любопытных пустых черепов, обтянутых кожей. - Is everybody in?.. - он шепчет в микрофон, не раскрывая смеженных век и едва, судя по виду, находя в худом теле силы оторваться от накренившейся под весом тела микрофонной стойки, раскрыть глаза и просканировать ими заполненные ряды полутемного амфитеатра. - The ceremony is about to begin. Звучит до невозможного пафосно, но на такое впечатление, согласно соображениям в лохматой голове, и нацелена эта фраза, этот концерт, этот осадок, с которым жирные мешки денег уйдут домой, не удовлетворив своей жажды побоев. А может сыграть для них клоуна, чтобы смогли нажраться сполна зрелищным представлением? Устроить церемонию посвящения в святых ублюдков совести? Он делает размашистый шаг назад и одним быстрым движением раскидывает руки в стороны, как птица крылья, с маниакальной улыбкой и взглядом исподлобья покорно кланяясь благодарной публике на сидячих местах. Клонится ниже к земле, не отрывая взгляда от пустой массы безликих существ, в голове прокручивая лишь одну мысль: "Ты знаешь, что делать". Из-за кулис в напряженном ожидании выглядывает администратор дворца культуры и отдыха, из-за его спины гитарные техники с липовыми знаниями об инструментах, фальшивыми познаниями о музыке и силе ее, почерпнутой из книг и заметок критиков прошлого века. Если им сказать, что концерт был на высоте, они примут к сведению и согласно закивают, забыв о собственном мнении. Мнение не сложится само по себе без влияния извне. И все они чего-то ждут. Ждут, когда же кончится эта прелюдия, когда же сюжет начнет развиваться. Истекают слюнями, скребут ухоженными ноготками по красному дереву, нетерпеливо ожидая начала игры. И во взглядах их одно: ты же знаешь, что нужно делать. О да, я знаю. У боковой стены лениво кружится вокруг своей оси, шатаясь и едва приоткрывая пудовые веки, его девушка, выдыхающая белый дым из дыхательных путей, чтобы вдохнуть его обратно. Проводит тонкими руками по стенам, ощупывая все неровности, мягко отталкиваясь в мутном бреду. Тяжело открывает пудовые веки, будто пьяная, ненормальная, обдолбанная, но лишь с виду. Внутри все дышит здраво и четко, осознавая происходящее вокруг и свое место в этом месте. Она просто играет, чтобы нанести сокрушительный удар неожиданно. Что могут дикари, невооруженные, необразованные, подвластные древнему и далекому, безвольные и странные? Это всего лишь игра на общем поле. - Поиграй с нами, поиграй со мной... Просто немного поиграй, - она сползает по стенке вниз, странно улыбаясь приоткрытыми губами, тая мрачное предвкушающее выражение на дне зеленых омутов. Они только и делают, что играют. Для них все игра: жизни людей, заработок, территории, восстания, мир, вселенная... Все это утратило для них подлинное значение. Чтобы играть с ними, необходимо влиться и принять их правила, неуклонно следуя своим при этом. Просто играй, пари высоко над ними, как птица, и гадь им на головы в пьянящем вихре свободы. Неоднородная шероховатая структура музыки расстроенных инструментов и сиплые крики, нарочно сливающиеся в один коробящий нежный слух хрип - совсем не то, что он должен был бы сделать на самом деле, по ожиданиям гостей и организаторов мероприятия. Ни одна песня не закончена, ни одно слово не сказано полностью, непроизнесенные окончания сливаются в единый ком из пустого бормотания и космического бреда кислоты, туманящей слабый-слабый голос разума. Он мечется по сцене, не помня своего имени, изображая большую странную птицу, что кружит над задранными головами глупым людей, взвивая в горячие порывы воздуха ворох перьев и пыли. Нежный слух коробит шорох невидимых крыльев, рассекающих воздушный купол, скрип зубов за кулисами, острые выступы неоднородной музыкальной структуры, змеей проникающей через ушные раковины в черепную коробку. А он все мечется из одного края сцены к другому на невидимых крыльях черной птицей с копной белых волос, задевая бордовый тяжелый занавес, мрачной стеной ограждающий сцену - полуостров со спокойным бездушным морем переглядывающихся идиотов. Он едва берет в руки гитару, начинает играть без предупреждения что-то совершенно незнакомое двум другим людям на сцене, терпение которых начинает лопаться, они злятся, когда он снова скидывает с себя инструмент в середине импровизации и вновь придается своему нескладному шаманскому танцу у края сцены. Мысленно он представляет, как будет кружить так над могилами тех, что смотрят недоверчиво и скептически. А кто вернет им их деньги? А кто вернет людям их жизни? Теперь мы квиты. Мы разорим вас. Мы обнажим вас и придадим публичному сожжению. Крист не выдерживает и порывается уйти, забывая о вечной своей поддержке молодому приятелю, что плавает в густом тумане, как аквариумная рыбка, сшибая все на своем пути. Организаторы бесятся, гости негодуют, тихо наблюдая за странным представлением на сцене театра одного актера. Еще большее сходство с театром молчаливая пьеса принимает, когда из-за кулис выскакивает обтекающий от негодования и волнения организатор в безупречном сером костюме, который так и кричит: я просто чиновник, я выполняю то, что говорят мне сверху, чтобы дальше жрать дерьмо и довольно хрюкать. Он безуспешно пытается выловить выскальзывающего без особого труда из его рук парня, попутно нервно улыбаясь зрителям. Смех развалившейся у стены с косяком в руках девушки только еще больше раззадоривает мужчину, вынуждая в порыве злости ухватить "юркую блоху" за льняные патлы, чуть ли не забыв основное правило всех, кто находился рядом с ним: только не дотрагиваться; мы не знаем, что он и откуда пришел; только не дотрагиваться. Мужчина в ужасе отдергивает руку к себе и глядит на мучительно медленно оборачивающееся существо из далекой преисподней. Оно смиряет странным взглядом ледяных глаз, руками резко притягивает голову жертвы к себе, пользуясь ее оцепенением, крепко целует сомкнутыми губами дрожащие полоски губ и прикусывает до крови. Он провожает вырвавшегося мужчину тихим смехом, возобновляя свой странный танец, вращение по всему периметру сцену вплоть до головокружения, с закрытыми глазами и легкой улыбкой на губах. Он останавливается на секунду, приседая у правого края сцены, где ранее стоял Крист. От одного легкого щелчка зажигалки низ бархатного занавеса вспыхивает; пламя медленно переходит на другие участки тяжелой материи. Он снова удовлетворенно вдыхает и парит. В глазах расцветают разноцветные круги, кожи касаются порывы прохладного воздуха, прилетающие от движений выбегающих на сцену людей, пытающихся потушить пожар. За спиной шумит ожившая толпа, стремящаяся покинуть опасное место, колотящаяся в двери. Он резко останавливается, так и держа одну ногу в воздухе, когда рука касается вытянутой вперед руки взбежавшей на сцену черноволосой девушки. Одним движением его руки они притягиваются друг к другу, сливаясь, крепко обвивая друг друга руками, губами касаясь губ, пока собравшаяся у красного занавеса кучка людей отчаянно пытается потушить огонь. Он шутливо, склоняется, без слов приглашая на танец и уводя за собой. - Смотри вниз, смотри вниз, не смотри им в глаза. Смотри вниз, смотри вниз, ты здесь, пока не умрешь**, - нараспев протягивает девушка, удерживаемая вытянутыми руками друга, отстраненно улыбающегося относительно знакомому мотиву. Руки возвращают ее в вертикальное положение, притягивая к телу, перемещая ладонь на шею. Она запрокидывает голову назад, отбрасывая волосы с глаз, вдыхая горьковатый дым от пламени. Он проходит по дыхательным путям, заполняет голову, отяжеляя ее, лишая глаза возможности видеть ясно. Вокруг лишь расплывчатые, подернутые сероватой дымкой трещащего огня тени смазанных тусклых красок, никаких четких линий, резких углов - все сглажено. Они живут в тумане, - шепчет девушка в спутанные светлые волосы, опускает ослабшие руки на его предплечья, отклоняясь назад. - Солнце светит невыносимо, оно горячее, как ад, - едва ли не мурлыкающим голосом подхватывает он, неторопливо кружа девушку в своеобразном танце по периметру задымленной сцены. Кажется, словно вокруг больше никого нет, только двое, кружащихся в медленном танце среди клубов дыма, подкрашенного рыжим пламенем, озвученного песней, которую матери румынских колоний напевали своим детям перед сном. - Смотри вниз, смотри вниз, так пройдет двадцать лет. Я не сделал ничего плохого, Иисус, услышь мою молитву. - Смотри вниз, смотри вниз, Иисусу все равно. Лучи солнца стремительно скатываются по гладкой поверхности Спейс Нидл, тонут в последнем густом облаке на своем пути у западного горизонта, где разражается иллюзорный пожар. Призрачные крики смешиваются в один невыносимый шквал голосов, молитв, наполненных болью и искренним непониманием. Жизнь в тумане и борьба за нее с завязанными глазами. Руки снова переплетаются, прижимая тела друг к другу; губы сливаются в поцелуе, пока горло царапает кашель, не имеющий возможности выйти наружу из задымленных легких. И все кажется таким идеальным, когда боковым зрением голубых и зеленых глаз улавливаются футуристические картины: колы с насаженными, по воле Влада Цепеша, врагами; разрушенные (пустынные) города; власть дикой природы над каменными джунглями; равноправие всех классов, исчезновение классов (исчезновение людей как вида) - победа (победа). Они кружатся, запрокидывают головы и смеются подобно душевнобольным в психушках, которые никогда не бывают переполнены. Поколение доведено до своей критической точки, готово сжигать флаги своих государств и костьми усеять дорогу к небесам. Богу все равно. Богам все равно. Поколение скачет по горящему полю проигранного боя, воя голосами подбитых койотов, демонстрируя странный шаманский танец. Поколение скачет черной, готовой мстить всем и каждому, оказывающемуся на пути, человеческой птицей, кружа в танце сумасшедшую музыку, неподвластную стихию разрушения и небытия. Руки держатся крепко, сжимая запястья до боли, пальцы почти до хруста, обнажая белые клыки в готовности рвать кожаные маски с лиц, крепко обхватывая друг друга и едва дыша из-за тяжелого запаха дыма в водовороте смазанных красок. Зал опустел, покинутый сотнями глазевших в ожидании спектакля зевак. Зал опустел, потемнел, и стоит оглушенный безмолвием, которое нарушают срывающиеся крики. - Ты умрешь за меня? - покрытые царапинами ладони обхватывают девичье лицо, прижимая к лицу, сталкивая лбами. - Ты умрешь со мной? - Нет, никогда, - в ответ только очередной раскат истерического смеха от черноволосой девушки, хотя на языке вертится совсем иное. Она только смеется, играет, парит в сантиметре над землей в коконе из своего неправильного разума. - А ты? Ты умрешь за меня?! Ты умрешь за меня?! - крики оглушают, и в ушах звенит, а горло саднит. - Я умру. Я точно умру, - очередной взрыв истерического хохота обрывает окончание фразы. Он крепко сжимает талию девушки, поднимая ее на руки, беспрестанно кружа. Умрет, а никто даже не оглянется. Умрет за свое дело, умрет за свободу и правду, умрет за свою музыку, со своей музыкой. Музыкой разрушения и стихийного бедствия, полной агонии и ненависти, отчаянного желания жить, убить или быть убитыми... Сложив руки на груди, Крист молча наблюдал за заставшими в объятьях друг друга молодыми людьми, тихо качая головой.

***

Первая вспышка рая - и мы уже мчимся к морю. И останавливаемся - там, на берегу Свободы. Луч солнца, уходящего к рыжеющему на западе горизонту, освещает мягким желтым голые лодыжки подобранного на дороге человека. Сухая смуглая кожа покрыта землей и заживающими струпьями, царапинами с запекшейся кровью. Его стопы скрыты за рваными рабочими ботинками, шнурки развязались и вяло ползут за ногой хозяина при каждом движении той. На вид ему лет под сорок, как и его жене. Лица у обоих уставшие, черепа обтянутые высушенной солнцем кожей, черные пыльные волосы и горящие глаза. У старика Грола отличная выдержка: я даже не услышал скрипа его стиснутых зубов, когда эти люди попали в машину Новоселича. Однако выжигать глазами дыру во мне он не переставал ни на секунду. Эти люди явно не входили в его план с четко распределенными действиями. Сухая загорелая рука мужчины осторожно поглаживает живот беременной жены, все еще не очень большой, но уже заметный под грязной рабочей рубашкой. Я слышу его речь, словно через какой-то слой ваты или стенку глубокой бочки, откуда я наблюдаю за происходящим снаружи. Снаружи этот загорелый работяга по имени Роберт рассказывает, что его жене рожать через пять месяцев, и они не знают, как прокормиться, когда женщина уже будет неспособна работать. Он говорит. Говорит, что в пять утра они встают и выходят на дорогу в надежде поймать какую-нибудь попутку, чтобы добраться до плантаций хлопка вовремя. Часто попадается набитый под отказ автобус, который везет остальных поселенцев на работу. Час они качаются в забитой людьми капсуле, затем с шести до восьми вечера обрабатывают хлопковые плантации, собирают урожай с них, обливаясь потом под солнцем. Он говорит, что над плантациями всегда солнце, так как тучи разгоняют, чтобы погода не мешала процессу работы. Перерыв длится сорок минут, за которые нужно успеть поесть и передохнуть. Я вижу, как десятки сгорбленных, блестящих от пота, загорелых спин мелькают среди белых шапок на черных сухих ветках. Тошнит. У беременной женщины едва ли может получиться работать в полную силу с таким грузом на себе. Он говорит, что получают они немного, но на базовые человеческие потребности вполне хватает. «Еда, вода и крыша над головой, что еще нужно?» - спрашивает он, и никто ему не отвечает. Эти двое брели по пыльной обочине дороги мимо освещенных заходящим солнцем широких полей. До их дома всего ничего, час езды на забитом до отказа автобусе, а на машине Криста выйдет еще быстрее. Мы добрались до их дома за сорок минут. Их нора - убогая избушка с крытой сеном и соломой крышей в отдалении от дороги и местной колонии. Карл и Мария, как они представились. Нам был предоставлен скромный шанс переночевать в подвале их дома, чтобы на случай визита кого-то из представителей власти ни у кого не возникло вопросов. Дейв разлюбезничался и отказался, сказав, что мы в состоянии, не стесняя никого, переночевать в своей машине. Мужчина спросил: «кто вы есть? кто вы по жизни? странники, монахи-аскеты или такие же отверженные, как мы?» Мы лишние, друг мой, все мы - лишние. Только не каждый осознает это или хочет осознавать, продолжая держаться за призрачную возможность. Над прикрытием никто особо не думал, поэтому обошлись первым, что пришло в голову: мы бродячие музыканты. Не так уж далеко от истины в свете последних событий. Внутри их дом еще меньше, знаешь ли. По углам пыль, грязь, освещается эта конура кривыми свечами, расставленными по всем углам, что лишний раз не сделаешь шаг, чтобы не наткнуться на огонек на кривом парафиновом клыке. Я зашел к ним лишь на пару минут, в теории, услышав от сердобольного хозяина дома, что в их убогой лачуге скрывается больная сестра его жены. Он несколько раз повторил, что если кто-то донесет надзирателям на все еще живую, неработающую душу в колонии этого штата, им всем несдобровать. Почему-то он согласился отвести меня к ней, наверное, у меня (то есть у Кобейна) лицо слишком наивное и туповатое, чтобы ожидать какого-то подвоха. Почему-то мне захотелось проведать больную сестру, словно это какое-то важное решение, которое может повлиять на ход событий. В сущности, позже так и оказалось... Помню, что задержался там гораздо дольше, чем на пару минут, сидя у кровати больной, как какой-то чертов врач. Могли я чем-то помочь? Нет. Совершенно. Когда я только подошел к ее жесткой даже на вид узкой кровати, на которой она, почти сливаясь с грязноватой простыней из-за болезненной кожи, лежала такая неподвижная и молчаливая, стало жутко. Ей на вид лет двадцать пять, если не меньше, но выглядит, как настоящий труп. Череп будто обтянут восковой желтовато-серой кожей с какими-то странными наростами вроде сыпи или еще какой-то дряни; руки худые, как палки; глаза запали, губы совсем синие, волосы редкие. Сначала показалось, что она мертва, так как грудь ее от дыхания почти не вздымалась. Я сам не знаю, зачем остался возле нее, обуреваемый, с одной стороны, ненавистью, которая побуждала сию же секунду пойти в город и вырезать эту сволочь, добраться до резиденции братства и перестрелять их; с другой стороны, стойким чувством тошноты от осознания, что не могу выполнить ничего из первого пункта, ведь мы сейчас даже не в том положении, ведь получится та же история, как с трупом ребенка в Румынии; и чувством жалости, наконец, необъяснимым состраданием, которого давно так явно не ощущалось. И вот так я просидел с ней почти до трех часов ночи (о времени возвестил стук колокола в местной церкви), зачем-то держа за худую восковую ладонь, молча или тихо беседуя с ней на какие-то пространные темы. Она говорила очень тихо и слабо, поэтому порой было трудно разобрать ее слова, но, тем не менее, общий смысл улавливался и был таков: умирать она явно не хотела, пусть и смирилась с неизбежностью этого события. И это самое поганое. Она смирилась со своей смертью, уже и не надеясь на какую-либо помощь извне, изменения и свет в конце туннеля, совсем не желая при этом уходить из этой жизни, видя в ней, несмотря на всю несправедливость и грязь, что-то светлое и вечное, необъяснимое и прекрасное вроде самого мира, природы, возможностей и талантов настоящих людей, чувств. Я, честно сказать, сам чувствовал себя малолетним идиотом, когда она так рассуждала, даже делилась мыслями больше, как бы уверяя в сказочной стороне жизни меня, малознакомого ей человека со стороны. Она знала, что умрет; это понимал и я. Верить в происходящее не хотели только ее близкие в лице этих супругов. Вряд ли смерть девушки стала бы приятным сюрпризом в дополнение к рождению ребенка. А она все говорила и говорила о том, как красиво - встречать рассвет, сидя где-нибудь в тихом поле, откуда не виден город, есть свой кусок хлеба в одиночестве и просто дышать на вершине мира. Как приятно любить кого-то и чувствовать себя любимым, нужным, даже когда об этом не говорят вслух (тут-то я вспомнил о своей психопатке, ощутив какую-то странную потребность увидеть ее именно в тот момент). Она словно говорила о каком-то другом мире, где все именно так, согласно ее невероятным рассказам, чисто, красиво и нежно. И она там здорова, красива и молода, словно принцесса в подвенечном платье. На деле - все та же пропахшая мочой и дерьмом нора в куче помоев и умирающие друг на друге, словно крысы, люди. И она здесь постаревшая, слабая, безнадежно больная и умирающая уже в сколоченном на скорую руку гробу. Невольно заставляет задуматься, много ли таких невероятных людей скрыто под гибнущими оболочками болезненных, умирающих тел? Не могу вспомнить кого-то определенного, думая о своей колонии. Про тебя, мудак, не приходится, сам знаешь. А Хару... Ты ведь помнишь ее желание изобрести химическую добавку, которая лишит людей возможности плодиться и избавит тем самым планету от рода человеческого? Не то чтобы это что-то плохое, идея интересная, но человеколюбием, как и верой в людей тут совсем не пахнет. Но существуют ли такие, как эта девушка, все еще верящие в светлое будущее, чистые и наивные, как дети, любящие людей, несмотря ни на что? Глупо сохранять эту святость души в такие времена, но есть ли такие люди вообще? Кто даже в годы боли, смертей, крови, дерьма и несправедливости смог сохранить в себе что-то невероятное?.. Кажется, этот разговор и компания умирающей девушки вернули меня с небес на землю, откуда я ранее взирал на всех населяющих Землю людей с неизменным чувством отвращения к самой их сущности, ненавистью к каждому, кто молчит и плавает в своем дерьме, бездействуя и ползая в ногах у повелителей. Но знаешь, нам необходимо помнить, кто наш настоящий враг, кого нам следует ненавидеть, с кем нам следует бороться. Нам нельзя забывать, кто есть настоящий враг. Иначе мы начнем палить друг в друга без разбору, грызться, как звери, в панике убивать все, что движется... "А мы собираемся разрушить эту систему. И убить членов Братства," - так я сказал в ответ на ее высказанные тихим голосом несбыточные надежды и мечты. Она слабо усмехнулась, словно до конца не принимая мои слова всерьез. Потом она уснула, а я продолжал сидеть рядом, как полный идиот, смотрел на нее и не видел. Подмывало встать на ноги, пройтись из стороны в сторону, закурить и тут же потушить, сделать хоть что-то, но не сидеть неподвижно наедине со своими мыслями. Озарения насчет поднятого мною переполоха начинают развиваться с невероятной быстротой. Осознание того, что я делаю своими руками, куда веду этот мир, на что могу обречь себя и тысячи других людей, какая огромная ответственность ляжет на плечи всего от одной песни, одного момента. Если бы революции в мире реальном проходили так же бескровно и с минимальной жестокостью, как в мире искусства, культуры… Я все чаще вспоминаю изречение Гевары о том, что революции без стрельбы не бывает. А затем, стоя у покосившейся лачуги, в которой беспокойно спят обитатели, под черным ночным куполом, вспоминаю, что именно мы собираемся сделать. Что собираюсь сделать я. И вот курю опять, а вся эта ночная обстановка под светом луны кажется такой серой (не в смысле настроения, а какой-то напряженной) и безмолвной, притихшей в ожидании чего-то: и сухая высокая трава тускло серебрится; дым вьется ввысь, к небу, в котором слабо мерцает россыпь белых точек. Революция - это стрельба, это убийства, смерти, огонь, боль, несправедливость, сумасшествие, чужая кровь на твоих руках, ответственность за чужие жизни на тебе. Знаешь, в тот момент мне так чертовски сильно захотелось поджать хвост и забыть все это, свернуть, закопать и никогда не доставать заново. Овладела трусость, боязнь перед этим далеким и неизведанным, к чему я стремлюсь, что меня пугает. И еще эта умирающая девушка на жесткой койке у гнилой стены. Что если ничего не выйдет, и смерти стольких людей будут напрасными? Что если сейчас я уйду от американцев и Хару, уйду в лес, прочь от колоний, став аскетом, покуда не сдохну под рев самолета, просекающего лес на предмет беглецов? Что если остановить этот процесс, не развивая его? Это слишком... Слишком грандиозно, слишком круто и несоизмеримо... Я почти поддаюсь своему страху и внезапному желанию, тушу окурок, ухожу к машине Криста, где они устроили ночлег. Сначала думаю забрать рюкзак с вещами, лежащий в кузове рядом со спящей Хару, но замираю, глядя на ее свернувшуюся фигуру под плешивым пледом. В голову приходит другая мысль, и я уже ищу глазами ружье где-то рядом с ней. Оно находится достаточно быстро, у спины девушки, и не составляет никакого труда забрать его. Слабо соображая, я сажусь на траву, опираясь о колесо спиной, переворачиваю ружье дулом к лицу, уставляя его во влажный лоб, и закрываю глаза. Жду. Чего я жду... Что бы это ни было, ничего не происходит, я просто продолжаю неподвижно сидеть на траве с дулом у лба. С головой, полной обрывков каких-то картин, образов: гниющая масса тел, вьющиеся над ними мухи; грязь на развороченных колесами машин дорогах и смрад разложения, восковые люди с сухой кожей; глянцевый мир верхнего круга, высшей касты, идеальных людей; бесконечное черное небо в россыпи сияющих звезд. Оставить все как есть - значит струсить, остаться где-то в лесу и постоянно вспоминать о своей утерянной возможности, слабости и ее последствиях, постоянно корить себя. Это значит иметь силу выдерживать ежедневные сеансы самокопания и внутренних обвинений себя самого, на что меня точно не хватит. И постоянные мысли с неизменным начало «что было бы, если», непрекращающиеся мысли об оставленной боевой подруге и ее судьбе... Везде напоминание об этой "войне", даже в глубокой лесной чаще. Разве что на небе, в огромной вселенной это никого не волнует. Туда попадают, только достигнув нирваны. Нирваны… Я сглатываю и сжимаю ружье крепче, вдавливая дуло в лоб так, что кажется, будто стук в голове отдается и в холодном прикладе. Я снова жду, неожиданно четко и явно различая каждый шорох в ночной тишине, начиная монотонным стрекотом кузнечиков в траве, оканчивая удаленным рокотом самолета где-то в небе. Где-то скрипит открывшаяся дверца, тут же глухо захлопывающаяся. Я мгновенно представляю, как двое боевиков выводят тощего старика из дома и, поставив на колени перед собой, стреляют ему в затылок. Черт... Я крепко зажмуриваюсь и выдыхаю, прижимая руку ко лбу, откинув голову чуть назад. Дуло упирает в глотку. Надавливаю сильнее, чтобы чувствовать, что задыхаюсь... Если Дейв и Крист думают, будто я так легко справляюсь со всем, то глубоко ошибаются или не понимают всей ситуации. По сравнению с открывающимися перспективами ближайшего будущего, жизнь в румынской колонии теперь кажется бессмысленной, но, тем не менее, легкой и стабильной вещью. Неужели когда-то Кобейн сам так опрометчиво выскочил из безопасного гнезда, будучи простым музыкантом, в огромный дикий мир, не понимая до конца, что делает? Но здесь иное. Я ведь понимаю. Кажется... Глаза быстро раскрываются, а зубы стискиваются сильнее. Я слегка отвожу дуло ружья от шеи, наводя его вверх. Взгляд бессмысленно замирает на тускло выделяющемся серыми очертаниями доме молодой семьи. - Солнце встает, доктор Джекил, - я оборачиваюсь в сторону прозвучавшего голоса. Хару слегка сужеными глазами, опираясь на локти, смотрит на горизонт, и по бледной коже лица незаметно пробегают первые розовато-рыжие лучи. Я с трудом отвожу взгляд на восток, где за тенистыми пиками высоких елей розовеют собравшиеся пеной облака под светом восходящей звезды. Небо над головой постепенно начинает светлеть. Тонкие пальцы зарываются в волосы на макушке, слегка оттягивая их, прочесывая. Я прикрываю глаза, снова сглатывая, и окончательно откидываю прочь от себя ружье. "В дорогу?" - ее вопрос тихо раздается рядом с моей щекой, на которой секундой назад она оставила легкий поцелуй. Я молчу. Молчу и опять жду чего-то, но приходится отвечать. Кивок выходит слабым и слишком быстрым. В скором времени, затушив костер, на котором разогревали скудный «завтрак» и грелись ранним прохладным утром, мы снова отправляемся в дорогу. Потому Goodbye, my friend, it's hard to die...