The Pretender

Look down, look down Don't look 'em in the eye Look down, look down, You're here until you die The sun is strong It's hot as hell below Look down, look down, There's twenty years to go I've done no wrong! Sweet Jesus hear my prayer! Look down, look down, Sweet Jesus doesn't care Look down, look down, You'll always be a slave Look down, look down, You're standing in your grave, - Work song (Les Misérables) Наши дни наполнены сущими обыденностями. Такое бессмысленное и глупое времяпрепровождение для толпы бездельников с косяками в гнилых зубах, извергающих тонны проклятий на высшие силы, на знать, подающую крошки хлеба со своих столов. Их хлеб тонет в толпе страждущих. О да. Мы обгладываем их лодыжки, мы добираемся до кости, мы безумны и бессмысленны как самая темная сиэтлская ночь в колонии у побережья Пьюджет-Саунда. По ночам слышен вой неугомонной стихии и высокочастотные крики стонущих на черном небе звезд, миллионами моргающих глаз воззрившихся на нас с греховных небес. Ничего святого. Мы измазываемся в грязи, нам чертовски весело, мы помним вековую боль рабов, мы знаем будущее своих потомков, мы видим через время и расстояние на великое множество будущих дней. Будущих дней безумия, где мы будем сжигать свою кожу дотла, в святом исступлении моля господа глянуть на наши обезображенные тела. Небеса греховны, небеса порочны. Его звезды, его далекие галактики в темноте ночи на побережье ревущего залива, его беззвучные сигналы, касающиеся клеток нашего мозга - все это заставляет нас мечтать о бесконечном полете под пеленой полупрозрачных облаков. Небо внушает нам мысль о возможности полета, о возможности летать, словно птица, под куполом нашего разлагающегося мира. Нам бы увидеть все это с головы статуи Христа в Рио, но мы слишком глубоко увязли в дерьме на побережье в штате Вашингтон. Где-то далеко глупые дети богатых придурков сжигают фотографии, сидя на лавочке в сраном парке Виррета, глядя на крышу пустого дома их воображаемого Бога, который не имеет возможности переродиться. Здесь я могу снять маску? Маска на моем лице. Маски нет. Они знают меня мрачным доктором Дрейвеном, пришедшим по их больные души из далекой страны с друзьями путешественниками: с писательницей контркультурного жанра, с доктором хорватом, с исследователем из института биохимии в разрушенном штате Айдахо. Моя черноволосая бестия стучит в покосившуюся дверь деревянной лачуги, мы ожидаем ответа, вереницей из четырех звеньев стоя друг за другом на гнилых ступенях дома. Кто вы? Мы путешественники, мы низвергатели устоев, мы голодные монахи, мы последователи великого Шакьямуни, мы можем рассказать вам о философии буддизма, мы можем посвятить вас в таинство вековой лжи, мы можем открыть вам вашу дхарму. Найдете свой путь? Мы зажжем факел у вашего дома и будем паломниками доброй воли, покуда вы не выгоните нас с обитаемой земли прочь. Прочь. Прочь! Прочь к океану, прочь к заливу, к ледяным волнам, где мы будем. Мы будем там. Мы будем танцевать в лучах сухого бешеного карлика, взирающего с небес на одинокий пляж, мы будем скакать в брызгах ледяных волн, разбивающихся о наши тела, мы будем счастливы. «О, нам будет чертовски весело. Мы путешественники, мы низвергатели устоев, мы бродяги дхармы из чертовой книжки гребаного Керуака. Слышали об этом старом битнике? Он подрывает нашу веру в систему. Он подрывает нашу веру в Братство. Леди, мы вне закона. Леди, мы голодны, нам негде спать, мы можем ползать в ваших ногах, умоляя о ночлеге в вашем сарае, пропитанном запахом навоза ваших тощих коров. Много ли дают молока? Чертовски мало, не правда ли? Это заставляет вас подниматься с первыми лучами единственной звезды нашей галактики и гнуть спину, подставлять задницу похотливому желтому карлику, глотать соленые слезы, пока он имеет вас, а ваши загорелые груди качаются, словно маятник в часах с кукушкой. Нас тоже имеют. У нас нет кукушки. Съехала крыша. Леди! Выслушайте наш бред еще несколько минут. Ваши старики больны, разлагаются под влиянием вопиющей несправедливости нашего мира. Наш мир не приспособлен для жизни. Вы знаете о язвах на вашем лице? Ваши дети играют в грязи и дерьме местных жителей, строят замки из естественных отходов своих полумертвых родителей. Мы путешественники, мы доктора, мы можем выгрызть вашу опухоль из слабого тела, проглотить ее и запереть заразу в себе навечно, пока вы не окажетесь в безопасности. Наставьте дуло своего ружья в мою глотку, если я лгу. Разорвите мою трахею к херам, если вы поймали меня за враньем. За кражей вашего драного передника. Я задокументирую все данные о нашем пребывании в вашем жилище. Я отправлю вам зарисовки вымени вашей тощей коровы с любого возможного ракурса. Не могли бы вы выделить нам место для ночлега в сырой соломе под крышей вашего сарая рядом с дохлой коровой?» Меня зовут Виктор. Меня зовут Виктор, мне двадцать шесть, я доктор из Боснии, понимаете. Боснийский доктор. Многие даже не слышали об этом регионе Европы, откуда я прибыл со своим другом доктором Лончаром. Тот бородатый двухметровый хрен, вон он, мой друг. Вон он, бежит от преследующей его стайки полуголых ребятишек, кидающих комья грязи в незнакомого пришельца. В колонии редко появляются новые лица. Дети всегда остро реагируют на новую партию незнакомцев раз в сто лет. Старик ловко перемахивает через ограду пустующего загона, вздымая за собой клубы желтоватой пыли с сухой земли. И дети молчат, они останавливаются, они шокированы смелостью прибывшего к ним пришельца. Пришелец на территории единственного живой коровы в поселении, злой как дьявол. Доктор Лончар едва успевает перепрыгнуть обратно, узрев разъяренное парнокопытное перед своим носом. Куда бы мы ни шли после двух-трех дней пребывания в соседних поселениях штата Вашингтон, везде нас встречают как старых добрых знакомых. Дети машут маленькими ладошками, кричат выдуманные имена, машут и зовут, желают удачной дороги. А мы идем сквозь высокую траву сухого поля под лучами хищно скалящегося солнца. Плечи ломит от тяжелых сумок за спинами, мы без колес. Мы без головы. Мы под ЛСД. Мы безумны. Я безумно хочу задержаться здесь. Я хочу остаться здесь еще немного. Провести времени больше, чем одна ночь. Хочу дышать тем воздухом, коим дышат они; хочу слышать тот ветер, который слышат они; я хочу чувствовать тот запах свободы, который чувствуют они, поднимая залитое потом лицо, когда желтый карлик скрывается за западным горизонтом, окрашивая вечерний туман над полями в цвет кровавой пыли на ресницах убитых соотечественников. Мы вереницей идем через поле, и слышим шорох травы под своими ногами. Ветер расчесывает ее, вздымая над сухими кончиками аромат сена и земли. Сено и земля. Мы останавливаемся в поле. Какой это день? Какой это год? Где мы вообще? Американцы смотрят с укоризной, смотрят с укором, с непоколебимой серьезностью. Минута-две, они разражаются синхронным смехом. О, мы в глупом положении. Мы посреди поля без единого средства к выживанию в холодной ночи. Мы просто лежим в траве, глядим на одно и то же небо, видим одни и те же звезды и, кажется, впервые за все время, мысли наши совпадают. Я держу твою руку в своей руке, сжимаю время от времени, словно заставляю кровь бежать по отмершей конечности. Я сдуваю невидимую пыль сна с твоих век. Нам нужно спать, мы просто люди, но нам необходимо войти в раскрытые объятья природы, нам необходимо соединиться с ее дикими условиями, стать частью ее первобытной, первозданной культуры, стать ее детьми и играть по ее правилам. Я звучу как фанатик? Я звучу как старый патефон, заевшая пластинка. Слова только портят все. Я лучше помолчу, пока ты будешь спать. Я лучше буду хранить молчание, слушая твой дрожащий шепот, покрывая твое лицо поцелуями. Черт, черт, жители поселение относятся ко мне с наибольшим опасением, ведь я молчу больше всех. Темный тип, отрицательный тип. Ничего хорошего наш визит в вашу деревню не принесет. Только боль, страданья и разруха. То есть ничего не поменяется. Мои ожидания оправдались: они не знают, они не видели, не имели возможности видеть, поэтому сейчас я просто доктор. Доктор херов... Мы встаем с первыми лучами, когда облака на востоке окрашиваются нежно-розовым. Едва ли такое можно было увидеть в большом городе вроде ЛА, поэтому парочка американцев залипает, глядя на закат. Они выглядят, как обдолбанные, как торчки на природе, которые впервые вышли из загаженного подвала. Они огромными глазами смотрят на великолепное пробуждение природы, словно впервые пробуждаясь вместе с нею. И все такое новое, все такое необыкновенное, непохожее на другой день... все такое... Такое словно живешь, верно? Словно дышишь, словно слышишь, словно чувствуешь? Я чертовски хочу остаться с теми людьми. Сколькому мы все можем научиться у них, тех, кто не умеет в большинстве своем ни читать, ни писать, ни считать. Те, чьи мысли не загрязнены всем этим современным дерьмом, не загрязнены враньем больших людей, не загрязнены искусственными правилами жизни и законами точных наук. Мы снова идем. Снова поле. Зеленая низкая трава у самого слоя земли. Возвышающиеся стволы елей, пушистыми желто-зелеными шапками уходящими в далекое небо. Запах смолы, треск веток и хвои под ногами, треск заплутавшей среди деревьев сороки. Голос кукушки в беспорядочной веренице еловых лап. «Песен еще ненаписанных сколько? Скажи, кукушка». Доктора не поют. Из власти дикой природы, из-под навеса чернеющего над еловыми лапами ночного неба мы снова выходим к едва горящему маячками рыжих окон в деревянных карликовых избушках поселению. Та же легенда. Я стою позади, опустив глаза. Стыд, но с чего бы? Если бы я действительно был доктором, смог бы помочь тем, у кого ампутированы конечности; тем, чье тело покрыто гнойными струпьями, язвами; тем, кто всю ночь кашляет без сна, кашляет кровью, блюет слизью; тем, кого режут, обтачивая, словно полено, если зазубрилось. Один старик рассказал, как их лечат. Он крутил самокрутку из куска грязной бумаги, проталкивая узловатыми пальцами табак внутрь трубки, и вполне внятно изъяснялся сиплым голосом через запавший рот, полный отбитых, гнилых зубов. "Мы для них все равно, шо собаки. Знамо дело, какие шишки! Работай, работай, пока ноги не откажут, руки не отрежут да пена изо рта не потечет. Мы нужны только пока работаем, а перестанем, так новых привезут, дети вырастут, коль не подохнут раньше времени. Дети часто умирают. Младенцев кормить нечем, у девчонок молока нет. Жрать нечего. А как кто заболеет, так они быстро дадут каку-то дрянь, глотай да глотай эти их таблетки, а потом от них же и подыхаешь, даже если простуда была. Они мясники знатные. Как у кого гангрена на руке, отнялось что-то, вывих, перелом, нарост какой, заражение - все одно, рубят, режут, вырывают, и дальше похай иди. Хоть ты сдохни на этом поле, перегной хорош будет." Если бы я знал немного больше в медицине, то мог бы помочь. Но я не врач. Дерьмо, полное дерьмо, когда в наш облюбованный в сарае угол заходит худая, как палка, девушка и с полными слез глазами просит двух боснийских докторов посмотреть ее сестру, которую лихорадит вторые сутки. И мы идем. Идем и стоим около валяющегося на полу дырявого матраса с обтянутым кожей скелетом все еще шевелящегося ребенка на нем. Кожа покрыта испариной, глаза закатываются, бледные руки судорожно сжимают края плешивого одеяла. Она мечется в какой-то агонии, припадке. Даже не зная точного названия этой болезни, легко предположить, что долго она не протянет. И тощая девушка наверняка знает это, лишь тешила себя бессмысленной надеждой на помощь квалифицированных липовых докторов. Мой придуманный коллега прикрывает слезящиеся глаза и молча качает головой, скоро уходя, лишь приобняв рыдающую девушку напоследок. А я стою там, как придурок, пялюсь на дрожащее тело под слабым рыжеватым светом нескольких горящих на подоконнике и полу свечей. Смотрю, как она медленно умирает. И ведь ни черта не могу сделать. Ни один доктор не сможет ничего сделать с этим, она больна и умирает. Я ухожу из дома быстрым шагом, а в голове звучит вопрос рыдающей девушки: "Какие же вы доктора?" Ни упрека, ни злости, ни ненависти в этом голосе, только отчаяние и обида. "Никакие". Обкурись теперь на улице, доктор. Даже Гевара с винтовкой в руках был врачом более реальным, чем я и двухметровый Лончар. Зачем мы курим? Какой толк, какое искусство выпускать клубы дыма в ночное небо, свято веря, что это освобождает? Эффект плацебо, не более. Разве что это заставляет чувствовать себя уверенней, и делает ситуацию драматичнее. Но я снова тушу ее о ступеньки покосившегося крыльца, с которого в темноте прекрасно видны маячки горящих окон в редких домиках, где еще не все спят. Я снова возвращаюсь в этот убогий сарай, без слов беру тебя за руку и увожу от поселения к лесу. Звезды моргают, смотря на глупых людей у кромки черного леса. Мы курим уже вдвоем, смотря на звезды далеких галактик. Мы дышим уже вдвоем, говорим вместе, стоя в нескольких сантиметрах друг от друга, никак более не контактируя. Ледяное мерцание умерщвляет веру в себя. Когда желтый гигант восходит над восточным горизонтом на достаточно большую высоту, чтобы розоватое свечение раннего утра исчезло, заменяясь чистотой голубоватого цвета небесного купола, мы не собираем сумки и не выходим в поле снова. Мы остаемся в последнем, посещенном нами поселении, где люди уже не так наивно доверяют двум докторам и писательнице с ученым. Где твоя работа в области биохимии, раз ты ученый? Где твоя книга и записи о передвижениях, если ты писательница? Где же спасенные жизни и счастье на лицах здоровых людей, если вы доктора? И никто не может ответить. Поэтому мы остаемся. Основная задача этой революции, на мой взгляд, вернуть свободу каждому человеку, живущему в наше время. Любая война за благое дело означает освобождение от чего-либо огромной группы людей. Мы поможем им всем сразу (всем прокаженным, всем нищим, всем голодающим, всем умирающим), когда победим диктатуру, свергнем этот режим. Мы поможем всем и освободим всех их разом. Только вот неизвестно, сколько времени понадобится, чтобы это провернуть, сколько еще умрет, прежде чем мы победим. Дейв считает (высказывая свою позицию на нашем "тайном" совещании в пустом коровнике), что мы не можем терять времени, просиживая в каждом поселении и помогая им. Слишком много времени ушло уже на эти походы по полям, хотя он планировал дать мощный заряд по городским точкам. Дейв высказывает, что мы мало знаем о тактике и стратегии, признавая, что сам слегка профан, но мы совершим большую глупость, оставшись здесь, задерживая себя. Если мы останемся в поселении на месяц, два, то мир вскоре забудет о прогремевшем десятого апреля взрыве, посчитав нас за группку шутов и пародистов, и дело будет проиграно. Мы должны держать население в постоянном напряжении, чтобы они ждали новых выходок. Чудовищно глупо. Они привыкнут к этим выходкам. Мы станем пародией на Кортни Лав, от которой никто не ждет примерного поведение, к постоянным ожидаемым сюрпризам которой толпа давно привыкла. Хару демонстративно выходит из сарая, послав Дейву так сильно раздражающую его улыбку. Основное противостояние идет между этими двумя, они представляют две противоборствующие стороны, между которыми телепается Крист, не зная точно, что правильно для него, а что не совсем. И я, уже давно решивший все для себя внутри, знающий свою сторону и стремления, но хранящий это преимущественно внутри. Да, мы спасем их всех, когда победим. Но победим ли? И как мы сможем это сделать, если эти люди, наша потенциальная армия, не доверяют кучке незнакомцев под странными именами? Мы манипуляторы, мы диктаторы своей воли безвольному народу? Мы новое Братство? Я не могу. Я не могу, черт подери, поступить так с этими людьми. Они должны поверить нам, поверить в нас, найти отклик своих мыслей в наших действиях, должны откликнуться на наш крик в пустоту. Это единственный способ. Мы остаемся в одном из последних посещенных поселений штата Вашингтон. Мы другая вселенная. Мы танцующая и болтающая всякие глупости бактерия в бесконечном космосе. Доят ли загорелые сухие руки корову, стирают ли намертво запятнанный передник, оттирают ли спину измазавшегося в грязи ребенка. Они остаются по-прежнему неизлечимо больными жизнью, пьяными диким бредом, бредом дикости, дикой жизни, ослепленными светом мира, оглушенными звуками космоса. Они припадают к земле в ритуальном танце, зарываются пальцами в комья сырой темной массы, выгибаются, словно змеи. Мы здесь как бы проездом. Сколькому можно научиться у них, если копнуть глубже... Лопата вгрызается в сухую землю, выворачивая с комья глины с корнями растений, изворачивающимися червями. Еще раз, затем снова, снова и снова. Яма становится глубже, копать тяжелее. Ты стоишь на дне, которое углубляется, которое опускается все ниже. Они спускают перевязанные кусками грязной ткани тела в четыре выкопанные рядом с лесополосой могилы. Четыре могилы, пять тел - затем делится выживший из ума старик с длинными седыми волосами, взирающий на происходящее своим единственно видящим огромным левым глазом, опирающийся на палку, смеющийся кашляющим хрипом. "Пять тел в четырех могилах, какая поразительная экономия," - он едва ли не взвывает от восторга, скаля забор длинных зубов. "Два в одном, ах, два в одном, припасли кому-то место, два в одном, какая экономия, какая предусмотрительность." Меня обдает резким запахом перегара, когда мужчина нагибает меня к себе, горячим шепотом безумно бормоча с неизменным смехом: "Бедной сиротке Марии было шестнадцать, когда бугай в форме посетил ее священный храм. Он пришел... Он пришел ночью. Он распахнул дверь в их избушку и убил ее брата. Он сказал, что пришло время платить налоги, сказал, что они задолжали круглую сумму за тот месяц. Она... она громко кричала, и он убил соседа, глупого соседа, который хотел помочь. Он кинул ее в сарай к коровам, он залез на нее и ерзал на ней, пока ее маленькие ножки не стали красными. Он трахал ее всю ночь, трахал, а она выла и выла. Он ушел на рассвете, оставил ее лежать в луже своей спермы и ее крови. Он оставил ей дитя. А потом крошка Мария повесилась в том же сарае. Они часто приходят. Знаешь, посетить их девственные храмы". Крючковатые пальцы разжимаются, морщинистое лицо отдаляется. Старик снова кряхтит, опираясь на палку при ходьбе, повторяя: "Какая экономия места. Два в одном. Пять в четырех, поразительно". Я с трудом подавляю рвотный позыв, уходя с пустующего место погребения. Тошнит, тошнит от этих людей, от их. Они часто приходят, но никто не перечит. Никто не хочет, чтобы в следующую ночь пришли за их собственными детьми, женами, матерями. Никто не хочет схлопотать пулю в лоб и оставить свою семью без защиты. У них нет выбора, кроме как слушать вой из сарая и закрывать уши детям. Глядя на Хару, помогающую приютившей нас в сарае женщине (Мойре) развешивать постиранное белье, я невольно представляю ее на месте этой неизвестной Марии. Не имей она, убежавшая из дома в шестнадцать лет, достаточной силы воли, желания убежать, желания жить, могла бы оказаться в том же положении, могла бы оказаться под крепким телом похотливой свиньи в лице моряка на какой-нибудь барже, которая везла беженцев прочь от Северной Америки. Она не смогла бы повалить его, не смогла бы сопротивляться долго, а затем, лежа в крови и сперме неизвестного ублюдка, перерезала бы себе горло. Сначала отрубила бы моряку член, а затем лишила жизни и себя. А сейчас так легко и непринужденно разговаривает со старой Мойрой, травя какие-то шутки, на которые женщина с напускной укоризной качает головой, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в голос. Шорох шин по пыльной земле возвещает о прибытии грузовика, что отвезет некоторых поселенцев (кто в состоянии работать) на плантацию. Мужчины и женщины набиваются в открытый кузов машины, дым выхлопной трубы взлетает в воздух и рассеивается, когда они уже на дороге на запад. Я быстрым шагом похожу до говорящей что-то черноволосой девушки и кладу руки на ее живот, притягивая спиной к себе. Она, кажется, инстинктивно вздрагивает от неожиданности, но тут же расслабляется, отвечая на поцелуй, притягивая ладонью мое лицо к своему. Большого труда стоит заставить себя оторваться, чтобы уйти на целый день из порядком опустевшего поселения. Я ухожу вслед за грузовиком, путь лежит на запад, на дикие вересковые поля, гудящие парящими над ними плечами и мухами у самой кромки чернеющего леса. По дороге изредка проезжают подымающие в воздух пыль легковые автомобили, вероятно, каких-то богачей, что имеют ранчо, фермы здесь. Я часто останавливаюсь, сажусь на обочину дороги, чтобы записать волнующие меня мысли в дневник, замедлить движение и рассмотреть окружающее пространство другой вселенной. Разительное отличие. Абсолютная тишина дикого мира. Через пару часов я достигаю одной из плантаций, где уже видны покрытые каплями пота загорелые тощие спины мужчин и скрытые под тканью старых сарафанов или рубах женские спины. Они не разговаривают при работе, лишь разгибаются, чтобы перевести дух, а затем снова ныряют в заросли. Обратно их привозят около десяти часов вечера, когда становится уже слишком темно, чтобы различить что-то в переплетениях ветвей. Солнце угасающей красной вспышкой садится за западную линию горизонта, оставляя после себя недолгое сиреневато-розовое свечение облаков. Когда я возвращаюсь в поселение к полуночи, оказывается, что днем сюда приезжали местные боевики и безнаказанно разоряли деревню в поисках еды, денег и молодых девушек. "Приезжают сюда, как в столовую, банк и бордель, - зло говорит Мойра, накладывая ужин протестующему против такого расточительства Дейву, когда мы собираемся в ее светлом доме. - Словно мы им должны что-то. Да пожалуйста! Но они здесь никто, а ведут себя словно мародеры какие-то, а не гости. Расхищают, грабят, насилуют, бьют, а потом оставляют все разрушенным да обедневшим, как свиньи настоящие. Да даже наши хряки себя приличнее ведут!.. Вот что мне теперь делать? Благо хоть заначки мои не тронули, не знают. А у остальных ведь дети, их чем кормить? Старики с голоду помрут. Какие там старики... И семидесяти нет многим. Деньги-то все вытрясли, гады такие..." Женщина тяжело вздыхает и закрывает лицо руками, опускаясь на стул. Она медленно качает головой, упираясь локтями в стол. Мойра была одной из самых "богатых" жительниц поселения, если такое слово применимо к поселенцам. Своим особым положением она обязана хорошим связям с черным рынком, тощей корове, продукты из молока которой часто продавала тем же боевикам, и умению вязать, что также приносило большие денежные плоды при обмене с боевиками в холодное время года. На плантации она не работала из-за больной ноги, но ее редко осмеливались трогать, относясь пусть и не с уважением, но с осторожностью. Видимо, это вызвано наличием у женщины неплохого ружья и умением стрелять из него. - Да ты ешь, волосатик, - с усталой улыбкой говорит женщина, кивая на замершего над тарелкой Дейва, который, судя по виду, после случившегося готов был голодать неделю, но не объедать поселенцев. Крист отодвигает тарелку барабанщика с каким-то странным содержимым на середину стола, отрицательно мотая головой. - Думаю, ему хватит, вон какие щеки нарастил, - Грол с нескрываемой ненавистью кидает взгляд на добродушно дергающего его за щеку друга. - Ну, а ты чего задумался? - я поднимаю отсутствующий взгляд на улыбающуюся женщину, но ничего не говорю, молча отводя взгляд в сторону, куда смотрел до этого. Она, кажется, хочет сказать что-то еще, но переключает внимание на подавшую голос Хару. - А далеко город отсюда? - я перевожу взгляд на девушку. - Десять километров где-то... - Так больше не может продолжаться, как считаешь? - Хару энергично потрошит свою сумку, вынимая оттуда вещи, чтобы освободить место. Я машинально мотаю головой, думая о своем. - Кай? Ты слышишь меня? - мысль постепенно исчезает из головы, я уже забываю ее, переключая внимание на озлобленную девушку. - Раз мы здесь, значит, должны не просто штаны протирать, а делать что-то. Мы не можем просто сидеть и ждать, пока их всех перебьют. Мы же революция, огонь, помнишь? Пусть они этого не знают, но знаем мы. Ты знаешь. - Я не знаю. - Знаешь, - она останавливается и приседает на колени рядом. - Страшно брать на себя такую ответственность, но... Просто подумай. Слышал, что Мойра сказала? Они приходят сюда, как свиньи, эти выродки, разрушают, грабят, насилуют, а им никто не перечит. Они выглядят жалко, но что эти люди могут против целой системы? Они все зависят от этих боевиков. Только высказал несогласие - пуля промеж глаз, и уже трахают его дочь. А мы здесь как бы проездом, нас здесь и нет, мы не числимся. - Они могут подумать на поселенцев. - Когда они очухаются, мы уже будем готовы дать отпор. Когда огни большого города забрезжили перед глазами, сознание охватило какое-то мягкое безумие, смешанное с порядком забытым ощущением опасности. Этой ночью мы входим в город в своем статусе "вне закона", в статусе двух неизвестных преступников, оглашая улицы безумными вскриками из глубины разодранных глоток. Неоновые вывески сетевых магазинов, толпы неспящих горожан, переходящих горящую смазанными огнями фар автомобилей, дорогу. Они в своей дорогой одеждой, мужчины обнимают осиные талии женщин, искусственно смеются в ночное небо, задрав голову в пьяном угаре. "Мы будем колоться, спуская папочкины деньги, мы будем трахаться всю ночь". Эта эйфория от попавшего в голову наэлектризованного опасностью и чувством преследования воздуха, туманящего разум. У нас лишь один косяк на двоих, которого не хватит даже на часть увлекательного вечера. Но хватит, чтобы сходить с ума в углу темного переулка, чтобы смеяться не своими голосами до боли в горле, прижимать друг друга к холодным кирпичным стенам, целоваться и скакать до головокружения под воображаемую музыку. Пока люди первого класса, люди первого сорта наслаждаются добротным фоном из джазовой музыки на пластинке в ночном кафе, люди низшего класса, самого жалкого сорта отрываются в засранном переулке, не имея ни гроша в кармане, не имея ни крошки за весь день в желудке, только по ружью за спинами и ножами на поясах. Люди низшего класса отрываются с проститутками, которых скоро поймают полицейские и придадут публичному унижению, заберут в отделение, посадят, уничтожат или изнасилуют. Визг гитарного соло из-за кирпичной стены заведения доходит до пика, обрываясь на самой кульминации, утопая в громе рассыпающихся ударов, затем тишина и новая визг, перегруз и неистовый шум. Дерден громко смеется, запрокидывая голову, и снова порывисто прижимает обнимающей за шею рукой к себе, вскоре запрыгивая на меня. «Сдохнуть можно, как круто! Мы безумны, мы психи, психи, сумасшедшие ублюдки, твари!» - с зажмуренными глазами она кричит срывающимся голосом, скаля зубы и прижимаясь лбом ко лбу. Дьявол, безумно хорошо... Я отвечаю ей вскриком койота, ощущая, как внутри что-то долбится прямо в животе, заставляя орать еще громче и смеяться, бесконечно долго, пока не задохнешься, пока не сдохнешь. Снова долгий поцелуй, ее ноги крепко сжимают мои бедра, удерживая ее от падения. Дыма марихуаны в наших головах хватает, чтобы выйти из переулка с размалеванными лицами, едва вспомнив об изначальной цели этой вылазки. Я увожу ее за руку вперед, шагая спиной вперед через толпу людей, нарываясь на гневные комментарии. И не знаю куда. Куда идти, куда идем... - Леди и Джентльмены, прошу всех сохранять спокойствие, - я слышу свой голос будто со стороны, когда мы заходим в работающую круглосуточно аптеку с тремя посетителями внутри. - Будьте любезны, прилечь на пол и не создавать лишних проблем, - трое посетителей, переглянувшись бледными физиономиями, сползают на пол, закрывая головы руками. Фармацевт за стойкой с продовольствием, куда проходит Хару, держа ружье наперевес, поднимает руки вверх. - Это ограбление? - Это справедливость. Чистое безумие. Загримировать лица оказалось неплохой идеей. Теперь мы выглядим парочкой фриков, потрошащих аптекарскую лавку, как парочка наркоманов в поисках дозы. Хару скоро возвращается из-за стойки с полной разнообразных коробочек и банок сумкой на плече. Мы благодарим вас за участие в новом социальном движении, низкий поклон, до новых встреч. Стоит нам уйти, как они, наверняка, позвонили в отдел полиции. Оживленные улицы большого города сверкают огнями, сопутствующими нашему безумному трипу по торговым точкам. Мозг, кажется, совершенно отключается, когда приклад ружья пробивает стекло в окне темного пустого супермаркета. Наши размалеванные рожи дают фору в несколько минут, пока охранник в ужасе пытается осознать происходящее. Это дает нам возможность заклеить ему рот клейкой лентой из канцелярского отдела, связать тем же материалом, оглушив несильным ударом по седеющей голове. В темноте пустого супермаркета одиноким воем раздаются наши возбужденные вскрики, вой и смех, пока рюкзаки постепенно наполняются необходимым провиантом, деньгами из касс. И я вижу свое лицо, раскрашенное руками Дерден, в отражении на стекле прилавка: бледное с черными губами от позаимствованной у одной встретившейся проститутки помады, нарисованной улыбкой, темными кругами вокруг глаз, расширенные зрачки от безумного возбуждения, от ощущения полного отрыва и вседозволенности, от ощущения жизни. Мы выволакиваем охранника на задний двор. Прикуриваем сигареты на брудершафт и поджигаем облитое бензином здание к чертовой матери, обвивая друг друга руками на ночной улице, крича в ночное небо не своими голосами. Мы взлетаем в небо, сгорая на пике, набирая скорость света, пока не вылетаем за пределы атмосферы Земли. Мы падаем вниз, словно метеоры, сгорая в воздухе, сгорая, сгорая, взрываясь, не коснувшись Земли. Не коснувшись земли... Несмотря на наше длительное пребывание в колонии, некоторые из нас до сих пор не в состоянии защитить себя и своих близких. Хару была в полнейшем восторге и улетала, вскрикивая как койот, когда ее новый кумир в лице пятидесятилетней полноватой женщины делала меткий выстрел из припрятанного револьвера. Дерден готова была молиться на взявшую под крыло американцев Дженис. Женщина посчитала необходимым научить двух мужчин базовым основам выживания и самообороны. Стремительно вытаскивая из-за пояса грязной рубахи револьвер, она простреливала нарисованный на столбе в двадцати метрах от нее круг, смотрела с самодовольным выражением на лице на замерших американцев из-под полуприкрытых век. К счастью, они быстро учились, потому что никакой другой альтернативы им не предлагалось. Они постепенно вливались в такой ритм жизни, хотя и не все понимали, принимали в ней. Они словно парочка бледных детей, которые попали в новый мир, где не действуют привычные законы и правила. Словно их мамочка с папочкой, обеспечивавшие им легкое и богатое существование, вдруг выкинули их в летний лагерь, в реальный мир, где приходится много работать, стрелять, спасаться, бежать, валяться в грязи и дышать настоящим воздух, смотреть в настоящее небо и просто жить. В место, где царит свобода и дикий дух этих непонятных мест. - Давай же, Дейв, все через это походят. Только потеряв все, мы обретаем свободу*, Дейви... - Пошел на хер, психопат конченый. Отойди от меня, слышишь? - Отпусти себя, отпусти, отдайся в руки природы, отпусти себя, давай, милый, давай. Я делаю резкий выпад вперед - мужчина вздрагивает, едва ли не падая на землю, потеряв равновесие. Рядом со мной готовые к предстоящему веселью полуголые загорелые, улыбающиеся полу беззубыми ртами дети, выставляющие перед собой испачканные в жидкой после недавнего дождя грязи руки к пятящемуся мужчине в выглядящей непростительно ново для этих мест одежде. Дейв, вероятно, понимая глупое положение и идиотизм всей ситуации, с которой смеются наблюдающие со стороны женщины, сглатывает и выпрямляется, надеясь безнаказанно покинуть "детскую площадку" и придурков на ней. - Ты раб своих вещей, Дейв. - Хватит философии, иди проспись. - Ты должен стать одним из нас, сдавайся, тебе некуда бежать. Мужчина отрицательно мотает головой, тут же получая комком грязи по темноволосой голове. Он вытягивает лицо, возмущенно глядя на смеющегося мальчишку, к которому присоединяются остальные дети. Я не позволяю мужчине отчитать шутника, резко прыгая на него и сваливая в свежую лужу на землю. Брызги грязной воды с плеском оседают на пыльной земле, приземляются на шокированное лицо Дейва, пытающегося вылезти из-под меня, что не слишком тяжелое занятие. Едва он скидывает тощее тело с себя, как я снова хватаю его за ногу, утягивая обратно в лужу абсолютно мокрого и грязного барабанщика. Он отчаянно воет, излишне драматизируя, когда его иисусоподобные темные волосы намокают и слипаются от грязи. Я задыхаюсь от смеха, когда он пытается отпихнуть меня от себя, уже сам едва сдерживая рвущийся из горла звук. Я измазываю его сморщенное лицо грязью, пока он отчаянно сжимает губы и пытается скинуть меня с себя. Сопротивление приедается, он сам пытается утопить меня в луже, оказываясь сверху, словно мы парочка страстных влюбленных геев. Он грязный как свинья, отплевывающийся от грязи, мотающий головой, пытается утопить меня в грязной воде, надавливая ручищами на дрожащие от смеха плечи. Со спины на него прыгает несколько мальчишек с птичьими перьями в отросших волосах, девчонок в рваных сарафанах и слишком больших по размеру ботинках. От неожиданности, Дейв теряет равновесие и падает сверху на меня, мешая мне, и так задыхающемуся от смеха, дышать. Я стягиваю с мужчины грязную футболку, откидывая в сторону. Он ворчит что-то, едва не рыдая от разобравшего веселья в мое плечо. - Ты больной придурок, Кобейн, - дрожащим голосом шипит Грол, даже не замечая своей ошибки. Я взлохмачиваю его грязные волосы, слипшиеся в унылые клочки, притягивая лицо к себе. - О, я знаю, усатый хрен, - губы встречаются, но я не могу сдержать растягивающейся на лице улыбки, смеясь в приоткрытые губы барабанщика. Он медленно отстраняется, в шоке глядя на меня, пока я снова не хватаю его щеки, снова не затыкаю готовый задать вопрос рот поцелуем, чтобы затем отпихнуть и вылезти из-под него. К атакующим нас детям в грязную лужу ныряет бежавший мимо Крист, с каким-то бредом про любимых заднеприводных пидарасов поливающий всех грязью. Лежа на животе под весом двух мужчин и карабкающихся детей с явным ощущением, что мои кишки лезут по горлу наружу, я едва замечаю стоящую неподалеку Хару. Она накрывает глаза рукой и качает головой, вздрагивая всем телом от смеха. Она записывает что-то в свой дневник, с которым ходит целыми днями, словно и впрямь решила записать все события, написать книгу о славной революции двадцать шестого года. А мы барахтаемся в грязи друг под другом, измазывая кожу и одежду, словно звери на воле, обезумевшие, опьяненные. Наши ритуальные танцы по вечерам, наше безумие, наша необыкновенная близость. Теперь мы вместе? Но никто не знает, в каком.